Я киберармия завтрашнего дня! А ты – вислозадый шпак-профессор из разорившейся телефонной компании. Кроме того, ты меня старше на десять лет. Так что если ты попытаешься отобрать мое оружие, я тебе толстую жопу вгоню в плечи!
– Ты с ума сошел, – сообщил ему Ван. – Ты чокнутый панк по кличке Бионический Ниндзя. Я тяжелее тебя на пятьдесят фунтов. Кроме того, это мой дом!
Уимберли обернулся к Гонсалесу:
– Хипарь бредит. Может, лучше пристрелить их обоих?
Гонсалес фыркнул. Он демонстративно выщелкнул обойму из пистолета и швырнул ее Хикоку. Тот, как всегда бдительный, ухватил магазин в полёте.
– Я настолько похож на идиота? – поинтересовался он, опускаясь в магниевое кресло Вана. – Одна пуля, две пули – этот парень и не почешется. Потому что, мальчики, этот парень прошел спецназ ВВС, как и я. Мы с Майклом Хикоком всегда были «первыми»!
Хикок расхохотался.
– Да ну, Фред, кончай. Мы в округе Колумбия. – Он присел на рваное нечистое покрывало. Громко брякнули лопнувшие пружины в матраце. – Мы в квартире!
Гонсалес оперся локтями о колени.
– Мне так кажется, что этим меньжеватым программистам пора свести счеты.
– Ты прав, – прохрипел Ван.
Он сам удивился, когда эти слова слетели с языка, но тут же понял, что не шутит. Ярость грохотала в груди, как шальное ядро. Он был вполне серьёзен.
Хикок откашлялся в кулак.
– Ван, присядь. Пусть уходят. Это всё какая-то ошибка.
– Твой приятель Фред может идти, если хочет, – ответил программист. – «О'двайер» ему не я собирал. А вот шпионский набор… Этот чемодан – мой.
Уимберли снял свои пижонские очки и положил на стол под лампой.
– Вот теперь понятно, что этому типу придется надрать задницу, – объявил он. Помял в ладони правый кулак и похрустел костяшками. – Это недолго. – Он оглянулся на Хикока с Гонсалесом: – Просто не хочу, чтобы вы, двое змееглотов, начали по нему слезы лить или что-нибудь в этом роде.
– Майк, мы будем лить слезы? – спросил Гонсалес у Хикока.
– Фред, ты видел, чтобы я плакал? Мы прошли через Боснию, мать ее так, Герцеговину. – Физиономия Хикока озарилась предвкушением боя. – Мой ботан вытрет твоим ботаном пол.
– Чёрта с два, урод!
– Вытрет-вытрет. Потому что он умнее, приятель. Мой ботан в десять раз умней твоего ботана.
Гонсалес заржал.
– Да какая, к чёрту, разница, кто башковитее? Ван снял очки, отложил в сторону. Он попытался глянуть Уимберли в глаза, но без очков различил вдали только две размытые карие кляксы.
Уимберли размашисто, презрительно отвесил ему оплеуху. Это послужило озарением. В единый миг дзенского просветления поселившаяся внутри Вана черная ярость пробудилась к жизни.
Ван рванулся вперед. Он ударил Уимберли всем телом, и тот отлетел, сбив по пути магниевое кресло. Гонсалес отскочил, пригнувшись, и чудесное сиденье с дорогостоящим хрустом полетело вверх тормашками.
Внезапно у Вана перехватило дыхание. Что-то врезалось ему под ложечку. Башмак Уимберли. Мальчишка проворно вскочил на ноги. Короткие жгучие удары. Один – в глаз. Один – по лбу.
Ван вцепился кривыми пальцами в воротник противника и швырнул его головой вперед в единственную лампу на столе. Лампа полетела в сторону. В комнате стало темно.
Стиснув кулаки, Ван ударил в пустоту. Внезапно враг обрушился ему на спину, повис всей тяжестью. Ван шарахнулся назад, прижав врага к стене. Уимберли засипел. Ван отодрал его руку от своего горла. Заскрипели по стене подметки, сильным пинком Уимберли отшвырнул от стены их обоих. Ван пошатнулся, теряя равновесие, пытаясь нашарить опору руками. Рухнул. Ударился – внезапно, сокрушительно, ошеломляюще – об острый угол компьютерного стола. Почувствовал, как проминается скула. Рот вмиг наполнился кровью.
Со зверским ревом он выпрямился. Уимберли споткнулся обо что-то в темноте, размахивая руками. Ван сбил его с ног, вцепился в тощую глотку и треснул головой об пол. Здание содрогнулось. Уимберли отчаянно, по-кошачьи взвыл.
Ван врезал врагу коленом под дых и ударил кулаком в лицо.
Уимберли обмяк.
Что-то тихонько капало.
Вспыхнула лампа.
Физиономия потерявшего сознание Уимберли была заляпана кровью.
– Вставай, Ван! Господи, он отрубился.
– У него кровь, – пробормотал Ван. Изо рта у него выпал осколок зуба.
– Нет, приятель, это у тебя кровь. Ты его кровищей залил. Господи, что с твоим лицом?
Ван поднял руку. Нащупать собственные губы ему не удалось. И щеку. Ничего не было. Только жуткая клякса фарша с кровью.
В приёмном отделении стоял пандемониум. Человеку, которому всего лишь снесло половину лица, приходилось брать номерок и ждать очереди.
Ван прижимал к остаткам физиономии ледяное полотенце. Он не мог дотронуться до пострадавших частей без умопомрачительной боли и ощущения глубинного, космического, чудовищного ужаса. Ему не просто выбили пару зубов. Кости черепа были переломаны, частью раскрошены. Зияющая рана не переставала кровить. Сестры в приемной вызвали челюстно-лицевого хирурга.
Рядом с Ваном сидела девица с похмельными, выпученными глазами и грязными светлыми дредами, залитыми запекшейся кровью. Плечики ее белой блузки тоже были залиты кровью. Изодранную юбку усыпали красные брызги.
– Эй, приятель, у тебя какая группа? – спросила она.
Ван застонал, пытаясь сплюнуть кровь.
Девица открыла обвешанную левацкими значками плетеную сумку, порылась в ней и достала маленькую цифровую видеокамеру.
– Ты был с нами у Всемирного банка, да? Конная полиция догнала?
Ван промолчал.
– Тогда я и огребла – от конных. Очень надеюсь, что кто-нибудь вывесит это всё на «Индимедиа». Тебя никто не снимал? В смысле когда фараоны тебя метелили?
Ван слабо качнул головой. Окровавленная девчонка окинула взглядом окружающий хаос. Приемное отделение походило на бомжатник.
– Интересно, куда отвезли остальных? Не может быть, чтобы мы одни оказались ранены.
Через пролом в черепе Вана хлынула глухая чернота. Он сморгнул от боли.
– Глаза у тебя красивые, – сообщила девица. – Слезогонки не нюхал.
Ван кивнул, не отнимая от лица напитанного кровью полотенца.
– Придется швы накладывать, – сообщила окровавленная девица. – И волосы брить. Но я больше не боюсь, приятель. Я перестала бояться этих поджигателей войны! Потому что власть принадлежит улице. Я ее чувствую! – Она тепло пожала Вану свободную руку. – Улицы наши, брат! Улицы – наши. Они могут проломить башку мне, могут проломить башку тебе, но всем головы не пробьешь. Очень скоро Америка очнется от кошмара. Продажные журналисты лгут, парень. Они все лгут!
Ван нечаянно дернул полотенце. Вместе с тканью отдиралась какая-то жуткая корка. Ледяное онемение взорвалось языками жгучей, страшной боли.
– Знаешь, почему я так счастлива? – спросила раненая. – Потому что сегодня не было реактивных следов в небе! Я проверяла. Я глядела и глядела в небо – оно чистое! Никаких больше химикатов! Ясно, что у них кончаются запасы этой дряни, что бы это ни было. Той отравы, что держит народ в оцепенении!
В глазах у Вана потемнело. Всё вокруг двоилось. До сих пор с ним не случалось ничего подобного. Теперь он понял, почему это выражение стало расхожим.
– После одиннадцатого сентября целых три дня не было реактивных следов, – пронзительно настаивала девица. – Ни одного над всей Америкой! И о чём это говорит? Ты только подумай, что это может значить!
В поле зрения Вана показалось лицо медсестры.
– Вы доктор Вандевеер? А? – Она затянула у него на плече манжету манометра. – Сейчас мы вас примем. Для вас нашлась операционная.
ГЛАВА 11
Вашингтон, округ Колумбия, февраль 2002 года
Ван лежал на больничной койке и сражался с электронной почтой. Разбитая его физиономия горела. Кожа растягивалась, точно резина. Как надутая шина, как воздушный шар над «Мейси» Крупнейший универмаг в мире, находится в Нью-Йорке на 34-й улице.
. Обломки левого клыка и первого премоляра придерживала тонкая полоска хирургической стали. Ван не мог удержаться, чтобы не пощупать ее кончиком языка. Словно балку в череп вставили.
Дотти написала ему такое мужественное письмо. Она жаловалась, что ей так одиноко и тоскливо. Обещала, что будет вести себя лучше. Писала, что гордится мужем.
Ван перечитывал ее электронное послание снова и снова, пока транквилизатор циркулировал по его жилам. Впервые в жизни он буквально слышал голос Дотти за размытыми пикселями на экране. Он вновь перемотал письмо к началу. Его окутывал несказанный покой. В обыденной жизни Дотти не стала бы повторять одни и те же слова утешения раз за разом, медленно и невнятно, стократ. А больному это так нужно.
Правда, он ещё ни слова не написал Дотти о том, что ему начистили физиономию. И что он ей теперь скажет? Что, если кто-нибудь ей наболтает первым?
Он только что пережил безумное, жестокое, на удивление мучительное испытание ради какой-то дурацкой идеи… такой бестолковой, такой невозможно идиотской… Ван обратил лицо к пластмассовому чемодану с набором шпионских инструментов.
Разорённая квартира – не самое безопасное место для хранения совершенно секретных инструментов информационной войны. Поэтому, невзирая на протесты изумленных врачей и медсестер, «железо» осталось с Ваном. К стальной раме больничной койки чемодан приковали противоугонной цепью. Попробуйте уведите.
Ради того чтобы наложить лапу на чемодан, Ван вышиб дух из соотечественника-американца. Программист с трудом примостил замотанную бинтами голову на крошечной стерильной подушке. Ему расквасили физиономию в войне за политику информационной безопасности. Почему бы тогда уже в настоящую войну не ввязаться, господи помилуй? Если бы его изувечили в сражении с боевиками «Аль-Каеды», было бы не так обидно.
Ван потрогал языком гладкую петлю загнанной в череп стальной проволоки. Ему никогда не придется воевать с «Аль-Каедой» он знал это твердо. Информационная безопасность – это вопрос политики. Информационная война ведется тихими образованными людьми из-за конторских столов. Бен Ладен не шляется но сети. «Аль-Каеда» – сборище фанатиков из стран третьего мира на старых велосипедах, знающих лишь то, что рассказали им муллы и соседи. Боевиков «Аль-Каеды» вербовали в медресе и рассылали по афганским деревням и пакистанским трущобам. Это были ожесточенные, обезумевшие жертвы культурного шока. Существование их до такой степени пропитано было неистовой яростью и раненой гордыней, что самоубийство становилось для них облегчением. Стать мучеником было настолько лучше, нежели оставаться боевиком, что они хватались за каждый шанс взорвать себя в толпе людей, намного более счастливых. «Мы жаждем смерти больше, чем вы жаждете жизни» – таков был их лозунг.
Террористы не воюют. Смысл существования терроризма в том, чтобы пнуть правительство настолько сильно, по местам настолько нежным и уязвимым, чтобы правительство обезумело от страха и ярости. И вот тогда цивилизация заскрежещет заклинившими шестернями. И сломается. Вернется к племенам и проповедям, в блаженную тьму мира, где не задают вопросов.
Ван глянул на прикованный к кровати чемодан. Вот что серьёзно. Кибервойна должна была разрешить главный вопрос – на что Америка употребит полученные инструменты. И Ван понимал, насколько это важно, потому что для этого ему надо было всего лишь представить, что он проиграл бой. Предположим, что Уимберли вломится сейчас в палату и попытается забрать чемодан. Что, Ван станет валяться с увечной улыбкой в койке и отдаст? Нет. Никогда. Он выдернет катетер из вены, вскочит и снова затеет драку.
В конце концов, он победил. Может быть, никто не узнает, как, зачем и какая тому была причина – ну и что? Мир полон унизительных, потаенных сражений. А Ван победил на глазах у свидетелей, привычных к тайным битвам. Эрзац-побед не бывает. Пускай он лежит избитый и одуревший в больнице, зато где-то обнаглевшего агента волокут в логово, потому что из него вышиб дух профессор компьютерных наук. Сообщение понято. Поехали.
Ван потер рукой засыпанные песком глаза, и, накренившись, соскользнул в невнятную дрему.
Когда он проснулся, анестезия перестала действовать. Надтреснутый череп полыхал, точно пожар в угольном разрезе. Клочья плоти, когда-то резиноватые и холодные, весело горели.
Молодого хирурга с ночной смены, который собрал по кусочкам лицо Вана, звали доктор Мукерджи. У него были сияющие глаза, тонкие руки и улыбка, полная искренней врачебной доброжелательности.
Отложив блокнот на прозрачном пюпитре, Мукерджи ощупал рукой в белой перчатке челюсти и десны больного.
– Признаков заражения нет, – сообщил он, внимательно вглядываясь в мучительно ноющую кашу. – У такого здорового мужчины лицевые кости срастутся быстро. – Он убрал облитые резиной пальцы у Вана изо рта и потрепал страдальца по левому, нетронутому плечу. – Военный, да? Несчастный случай на тренировке?
Ван хмыкнул. Отекшие десны полыхали болью. Доктор Мукерджи понимающе кивнул.
– Демерол. – Он сделал пометку в блокноте хромово блестящей шариковой ручкой. – Давление у вас слишком высокое для такого молодого человека. Порыбачьте. Возьмите отпуск. Расслабьтесь.
Ван повел плечами, намекая, что хотел бы ими пожать. Спина и живот болели от пинков и ударов. Но расползавшиеся по телу синяки в сравнении с переломом черепа не смотрелись.
– Сегодня мы вас выпишем. Переломы чистые, канальцы не пострадали. Костный цемент заместится новой костью. Скрепы вынуть через месяц. Это амбулаторная процедура.
Ван осознал, что новость ему сообщают изумительную. Перелом костей черепа – а его на следующий день выписывают из больницы. Благодарить ли за это медицину?
– Надо будет сделать томографию, – предупредил доктор Мукерджи. – Что случилось с корнями зубов, не могу сказать. Я челюстно-лицевой хирург, а не ортодонт.
– М-м-мф!
– К ортодонту вам обязательно надо обратиться, мистер Вандевеер. К старости вам, возможно, часто придется обращаться к ортодонту. – Доктор Мукерджи осторожно перевернул листок в блокноте. – Не будь вы американцем… или живи тридцать лет тому назад, что то же самое… вчера вечером вы бы остались калекой на всю жизнь. Да, изувечены. Очень неудачно. Но не в наши дни. Нет. Сейчас мы можем полностью восстановить вашу прежнюю внешность. Наши дантисты просто творят чудеса. Хотя губа… да, губа меня тревожит.
Швы на рассаженной верхней губе казались Вану частью чужого тела. Они принадлежали некоему далекому, неведомому, легендарному созданию. Возможно, мишленовскому человечку.
– Будете шепелявить, – предупредил доктор. – Некоторое время. Возможно, долгое время.
Ван молча кивнул.
– И шрамы останутся. Пластическая хирургия показана. Или можете отрастить бороду. Борода вам пойдет, полагаю.
Фанни принесла ему цветы.
– Никто не знает, что с тобой случилось, – заверила она его. – Ну то есть Майк Хикок знает. И я знаю. И те двое громил из твоей квартиры – вот же они, должно быть, удивились, когда ты ему рыло начистил! – Глаза Фанни сияли искренней секретарской гордостью. – Это было потрясающе. Bay! А я всем сказала, что ты упал с лестницы. Сойдет?
Ван пробежался по клавиатуре и показал Фанни экран лэптопа: «ДОЛЖНО ХВАТИТЬ».
– Выглядишь лучше, чем я ожидала. Но больно было, должно быть, ужасно!
Ван развел руками. Боль от исцеления отличалась от ошеломляющей, пришпорившей сердце боли от ран. Боль отнимала разум и заменяла его чувством. И приводила в дикое, снедающее нетерпение.
– Я тебе принесла отличную книгу. Знаю, в больнице так скучно бывает.
Фанни сунула Вану томик в бумажной обложке. Ван взял книгу. Левую руку кольнула всаженная в вену игла. Книга оказалась чешским изданием переводов на английский пьес и эссе Вацлава Гавела. Судя по обтрепанным уголкам и потрескавшемуся корешку, она долго болталась на дне студенческого рюкзака.
При виде этой до нелепости зачитанной и затертой книженции Ван отчего-то преисполнился благодарности и теплоты. Книге пришлось тяжелей, чем его лицу.
Фанни заморгала из-под очков.
– Я долго по больницам болталась, когда мне было, типа, шестнадцать-семнадцать. Ну то есть очень долго. Отец просто с ума сходил. Даже мама волновалась, а она, типа, привыкла к нашим болезням.
Ван отложил книгу на столик-каталку, к миске тума.
– Когда я поправилась, заставила родителей отправить меня в Прагу. Потому что услышала где-то, что Прага – это лучшее место, чтобы прятаться от сумасшедших родителей. Ну, в Праге и правда клёво, но я никогда клёвой девочкой не была. Вот подругу я себе там нашла правда клёвую. Ее зовут Ева. Она чешка. Она знала папу и хорошо ко мне относилась.
Ван побарабанил по клавишам.
– В Штатах этой книги не достать. Чешские книги все малотиражные. Страна очень маленькая.
«ОНА О ЧЁМ?»
Фанни пропустила вопрос мимо ушей.
– Понимаешь, здесь, в США, все говорят о Вацлаве Гавеле так, словно он, типа, святой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
– Ты с ума сошел, – сообщил ему Ван. – Ты чокнутый панк по кличке Бионический Ниндзя. Я тяжелее тебя на пятьдесят фунтов. Кроме того, это мой дом!
Уимберли обернулся к Гонсалесу:
– Хипарь бредит. Может, лучше пристрелить их обоих?
Гонсалес фыркнул. Он демонстративно выщелкнул обойму из пистолета и швырнул ее Хикоку. Тот, как всегда бдительный, ухватил магазин в полёте.
– Я настолько похож на идиота? – поинтересовался он, опускаясь в магниевое кресло Вана. – Одна пуля, две пули – этот парень и не почешется. Потому что, мальчики, этот парень прошел спецназ ВВС, как и я. Мы с Майклом Хикоком всегда были «первыми»!
Хикок расхохотался.
– Да ну, Фред, кончай. Мы в округе Колумбия. – Он присел на рваное нечистое покрывало. Громко брякнули лопнувшие пружины в матраце. – Мы в квартире!
Гонсалес оперся локтями о колени.
– Мне так кажется, что этим меньжеватым программистам пора свести счеты.
– Ты прав, – прохрипел Ван.
Он сам удивился, когда эти слова слетели с языка, но тут же понял, что не шутит. Ярость грохотала в груди, как шальное ядро. Он был вполне серьёзен.
Хикок откашлялся в кулак.
– Ван, присядь. Пусть уходят. Это всё какая-то ошибка.
– Твой приятель Фред может идти, если хочет, – ответил программист. – «О'двайер» ему не я собирал. А вот шпионский набор… Этот чемодан – мой.
Уимберли снял свои пижонские очки и положил на стол под лампой.
– Вот теперь понятно, что этому типу придется надрать задницу, – объявил он. Помял в ладони правый кулак и похрустел костяшками. – Это недолго. – Он оглянулся на Хикока с Гонсалесом: – Просто не хочу, чтобы вы, двое змееглотов, начали по нему слезы лить или что-нибудь в этом роде.
– Майк, мы будем лить слезы? – спросил Гонсалес у Хикока.
– Фред, ты видел, чтобы я плакал? Мы прошли через Боснию, мать ее так, Герцеговину. – Физиономия Хикока озарилась предвкушением боя. – Мой ботан вытрет твоим ботаном пол.
– Чёрта с два, урод!
– Вытрет-вытрет. Потому что он умнее, приятель. Мой ботан в десять раз умней твоего ботана.
Гонсалес заржал.
– Да какая, к чёрту, разница, кто башковитее? Ван снял очки, отложил в сторону. Он попытался глянуть Уимберли в глаза, но без очков различил вдали только две размытые карие кляксы.
Уимберли размашисто, презрительно отвесил ему оплеуху. Это послужило озарением. В единый миг дзенского просветления поселившаяся внутри Вана черная ярость пробудилась к жизни.
Ван рванулся вперед. Он ударил Уимберли всем телом, и тот отлетел, сбив по пути магниевое кресло. Гонсалес отскочил, пригнувшись, и чудесное сиденье с дорогостоящим хрустом полетело вверх тормашками.
Внезапно у Вана перехватило дыхание. Что-то врезалось ему под ложечку. Башмак Уимберли. Мальчишка проворно вскочил на ноги. Короткие жгучие удары. Один – в глаз. Один – по лбу.
Ван вцепился кривыми пальцами в воротник противника и швырнул его головой вперед в единственную лампу на столе. Лампа полетела в сторону. В комнате стало темно.
Стиснув кулаки, Ван ударил в пустоту. Внезапно враг обрушился ему на спину, повис всей тяжестью. Ван шарахнулся назад, прижав врага к стене. Уимберли засипел. Ван отодрал его руку от своего горла. Заскрипели по стене подметки, сильным пинком Уимберли отшвырнул от стены их обоих. Ван пошатнулся, теряя равновесие, пытаясь нашарить опору руками. Рухнул. Ударился – внезапно, сокрушительно, ошеломляюще – об острый угол компьютерного стола. Почувствовал, как проминается скула. Рот вмиг наполнился кровью.
Со зверским ревом он выпрямился. Уимберли споткнулся обо что-то в темноте, размахивая руками. Ван сбил его с ног, вцепился в тощую глотку и треснул головой об пол. Здание содрогнулось. Уимберли отчаянно, по-кошачьи взвыл.
Ван врезал врагу коленом под дых и ударил кулаком в лицо.
Уимберли обмяк.
Что-то тихонько капало.
Вспыхнула лампа.
Физиономия потерявшего сознание Уимберли была заляпана кровью.
– Вставай, Ван! Господи, он отрубился.
– У него кровь, – пробормотал Ван. Изо рта у него выпал осколок зуба.
– Нет, приятель, это у тебя кровь. Ты его кровищей залил. Господи, что с твоим лицом?
Ван поднял руку. Нащупать собственные губы ему не удалось. И щеку. Ничего не было. Только жуткая клякса фарша с кровью.
В приёмном отделении стоял пандемониум. Человеку, которому всего лишь снесло половину лица, приходилось брать номерок и ждать очереди.
Ван прижимал к остаткам физиономии ледяное полотенце. Он не мог дотронуться до пострадавших частей без умопомрачительной боли и ощущения глубинного, космического, чудовищного ужаса. Ему не просто выбили пару зубов. Кости черепа были переломаны, частью раскрошены. Зияющая рана не переставала кровить. Сестры в приемной вызвали челюстно-лицевого хирурга.
Рядом с Ваном сидела девица с похмельными, выпученными глазами и грязными светлыми дредами, залитыми запекшейся кровью. Плечики ее белой блузки тоже были залиты кровью. Изодранную юбку усыпали красные брызги.
– Эй, приятель, у тебя какая группа? – спросила она.
Ван застонал, пытаясь сплюнуть кровь.
Девица открыла обвешанную левацкими значками плетеную сумку, порылась в ней и достала маленькую цифровую видеокамеру.
– Ты был с нами у Всемирного банка, да? Конная полиция догнала?
Ван промолчал.
– Тогда я и огребла – от конных. Очень надеюсь, что кто-нибудь вывесит это всё на «Индимедиа». Тебя никто не снимал? В смысле когда фараоны тебя метелили?
Ван слабо качнул головой. Окровавленная девчонка окинула взглядом окружающий хаос. Приемное отделение походило на бомжатник.
– Интересно, куда отвезли остальных? Не может быть, чтобы мы одни оказались ранены.
Через пролом в черепе Вана хлынула глухая чернота. Он сморгнул от боли.
– Глаза у тебя красивые, – сообщила девица. – Слезогонки не нюхал.
Ван кивнул, не отнимая от лица напитанного кровью полотенца.
– Придется швы накладывать, – сообщила окровавленная девица. – И волосы брить. Но я больше не боюсь, приятель. Я перестала бояться этих поджигателей войны! Потому что власть принадлежит улице. Я ее чувствую! – Она тепло пожала Вану свободную руку. – Улицы наши, брат! Улицы – наши. Они могут проломить башку мне, могут проломить башку тебе, но всем головы не пробьешь. Очень скоро Америка очнется от кошмара. Продажные журналисты лгут, парень. Они все лгут!
Ван нечаянно дернул полотенце. Вместе с тканью отдиралась какая-то жуткая корка. Ледяное онемение взорвалось языками жгучей, страшной боли.
– Знаешь, почему я так счастлива? – спросила раненая. – Потому что сегодня не было реактивных следов в небе! Я проверяла. Я глядела и глядела в небо – оно чистое! Никаких больше химикатов! Ясно, что у них кончаются запасы этой дряни, что бы это ни было. Той отравы, что держит народ в оцепенении!
В глазах у Вана потемнело. Всё вокруг двоилось. До сих пор с ним не случалось ничего подобного. Теперь он понял, почему это выражение стало расхожим.
– После одиннадцатого сентября целых три дня не было реактивных следов, – пронзительно настаивала девица. – Ни одного над всей Америкой! И о чём это говорит? Ты только подумай, что это может значить!
В поле зрения Вана показалось лицо медсестры.
– Вы доктор Вандевеер? А? – Она затянула у него на плече манжету манометра. – Сейчас мы вас примем. Для вас нашлась операционная.
ГЛАВА 11
Вашингтон, округ Колумбия, февраль 2002 года
Ван лежал на больничной койке и сражался с электронной почтой. Разбитая его физиономия горела. Кожа растягивалась, точно резина. Как надутая шина, как воздушный шар над «Мейси» Крупнейший универмаг в мире, находится в Нью-Йорке на 34-й улице.
. Обломки левого клыка и первого премоляра придерживала тонкая полоска хирургической стали. Ван не мог удержаться, чтобы не пощупать ее кончиком языка. Словно балку в череп вставили.
Дотти написала ему такое мужественное письмо. Она жаловалась, что ей так одиноко и тоскливо. Обещала, что будет вести себя лучше. Писала, что гордится мужем.
Ван перечитывал ее электронное послание снова и снова, пока транквилизатор циркулировал по его жилам. Впервые в жизни он буквально слышал голос Дотти за размытыми пикселями на экране. Он вновь перемотал письмо к началу. Его окутывал несказанный покой. В обыденной жизни Дотти не стала бы повторять одни и те же слова утешения раз за разом, медленно и невнятно, стократ. А больному это так нужно.
Правда, он ещё ни слова не написал Дотти о том, что ему начистили физиономию. И что он ей теперь скажет? Что, если кто-нибудь ей наболтает первым?
Он только что пережил безумное, жестокое, на удивление мучительное испытание ради какой-то дурацкой идеи… такой бестолковой, такой невозможно идиотской… Ван обратил лицо к пластмассовому чемодану с набором шпионских инструментов.
Разорённая квартира – не самое безопасное место для хранения совершенно секретных инструментов информационной войны. Поэтому, невзирая на протесты изумленных врачей и медсестер, «железо» осталось с Ваном. К стальной раме больничной койки чемодан приковали противоугонной цепью. Попробуйте уведите.
Ради того чтобы наложить лапу на чемодан, Ван вышиб дух из соотечественника-американца. Программист с трудом примостил замотанную бинтами голову на крошечной стерильной подушке. Ему расквасили физиономию в войне за политику информационной безопасности. Почему бы тогда уже в настоящую войну не ввязаться, господи помилуй? Если бы его изувечили в сражении с боевиками «Аль-Каеды», было бы не так обидно.
Ван потрогал языком гладкую петлю загнанной в череп стальной проволоки. Ему никогда не придется воевать с «Аль-Каедой» он знал это твердо. Информационная безопасность – это вопрос политики. Информационная война ведется тихими образованными людьми из-за конторских столов. Бен Ладен не шляется но сети. «Аль-Каеда» – сборище фанатиков из стран третьего мира на старых велосипедах, знающих лишь то, что рассказали им муллы и соседи. Боевиков «Аль-Каеды» вербовали в медресе и рассылали по афганским деревням и пакистанским трущобам. Это были ожесточенные, обезумевшие жертвы культурного шока. Существование их до такой степени пропитано было неистовой яростью и раненой гордыней, что самоубийство становилось для них облегчением. Стать мучеником было настолько лучше, нежели оставаться боевиком, что они хватались за каждый шанс взорвать себя в толпе людей, намного более счастливых. «Мы жаждем смерти больше, чем вы жаждете жизни» – таков был их лозунг.
Террористы не воюют. Смысл существования терроризма в том, чтобы пнуть правительство настолько сильно, по местам настолько нежным и уязвимым, чтобы правительство обезумело от страха и ярости. И вот тогда цивилизация заскрежещет заклинившими шестернями. И сломается. Вернется к племенам и проповедям, в блаженную тьму мира, где не задают вопросов.
Ван глянул на прикованный к кровати чемодан. Вот что серьёзно. Кибервойна должна была разрешить главный вопрос – на что Америка употребит полученные инструменты. И Ван понимал, насколько это важно, потому что для этого ему надо было всего лишь представить, что он проиграл бой. Предположим, что Уимберли вломится сейчас в палату и попытается забрать чемодан. Что, Ван станет валяться с увечной улыбкой в койке и отдаст? Нет. Никогда. Он выдернет катетер из вены, вскочит и снова затеет драку.
В конце концов, он победил. Может быть, никто не узнает, как, зачем и какая тому была причина – ну и что? Мир полон унизительных, потаенных сражений. А Ван победил на глазах у свидетелей, привычных к тайным битвам. Эрзац-побед не бывает. Пускай он лежит избитый и одуревший в больнице, зато где-то обнаглевшего агента волокут в логово, потому что из него вышиб дух профессор компьютерных наук. Сообщение понято. Поехали.
Ван потер рукой засыпанные песком глаза, и, накренившись, соскользнул в невнятную дрему.
Когда он проснулся, анестезия перестала действовать. Надтреснутый череп полыхал, точно пожар в угольном разрезе. Клочья плоти, когда-то резиноватые и холодные, весело горели.
Молодого хирурга с ночной смены, который собрал по кусочкам лицо Вана, звали доктор Мукерджи. У него были сияющие глаза, тонкие руки и улыбка, полная искренней врачебной доброжелательности.
Отложив блокнот на прозрачном пюпитре, Мукерджи ощупал рукой в белой перчатке челюсти и десны больного.
– Признаков заражения нет, – сообщил он, внимательно вглядываясь в мучительно ноющую кашу. – У такого здорового мужчины лицевые кости срастутся быстро. – Он убрал облитые резиной пальцы у Вана изо рта и потрепал страдальца по левому, нетронутому плечу. – Военный, да? Несчастный случай на тренировке?
Ван хмыкнул. Отекшие десны полыхали болью. Доктор Мукерджи понимающе кивнул.
– Демерол. – Он сделал пометку в блокноте хромово блестящей шариковой ручкой. – Давление у вас слишком высокое для такого молодого человека. Порыбачьте. Возьмите отпуск. Расслабьтесь.
Ван повел плечами, намекая, что хотел бы ими пожать. Спина и живот болели от пинков и ударов. Но расползавшиеся по телу синяки в сравнении с переломом черепа не смотрелись.
– Сегодня мы вас выпишем. Переломы чистые, канальцы не пострадали. Костный цемент заместится новой костью. Скрепы вынуть через месяц. Это амбулаторная процедура.
Ван осознал, что новость ему сообщают изумительную. Перелом костей черепа – а его на следующий день выписывают из больницы. Благодарить ли за это медицину?
– Надо будет сделать томографию, – предупредил доктор Мукерджи. – Что случилось с корнями зубов, не могу сказать. Я челюстно-лицевой хирург, а не ортодонт.
– М-м-мф!
– К ортодонту вам обязательно надо обратиться, мистер Вандевеер. К старости вам, возможно, часто придется обращаться к ортодонту. – Доктор Мукерджи осторожно перевернул листок в блокноте. – Не будь вы американцем… или живи тридцать лет тому назад, что то же самое… вчера вечером вы бы остались калекой на всю жизнь. Да, изувечены. Очень неудачно. Но не в наши дни. Нет. Сейчас мы можем полностью восстановить вашу прежнюю внешность. Наши дантисты просто творят чудеса. Хотя губа… да, губа меня тревожит.
Швы на рассаженной верхней губе казались Вану частью чужого тела. Они принадлежали некоему далекому, неведомому, легендарному созданию. Возможно, мишленовскому человечку.
– Будете шепелявить, – предупредил доктор. – Некоторое время. Возможно, долгое время.
Ван молча кивнул.
– И шрамы останутся. Пластическая хирургия показана. Или можете отрастить бороду. Борода вам пойдет, полагаю.
Фанни принесла ему цветы.
– Никто не знает, что с тобой случилось, – заверила она его. – Ну то есть Майк Хикок знает. И я знаю. И те двое громил из твоей квартиры – вот же они, должно быть, удивились, когда ты ему рыло начистил! – Глаза Фанни сияли искренней секретарской гордостью. – Это было потрясающе. Bay! А я всем сказала, что ты упал с лестницы. Сойдет?
Ван пробежался по клавиатуре и показал Фанни экран лэптопа: «ДОЛЖНО ХВАТИТЬ».
– Выглядишь лучше, чем я ожидала. Но больно было, должно быть, ужасно!
Ван развел руками. Боль от исцеления отличалась от ошеломляющей, пришпорившей сердце боли от ран. Боль отнимала разум и заменяла его чувством. И приводила в дикое, снедающее нетерпение.
– Я тебе принесла отличную книгу. Знаю, в больнице так скучно бывает.
Фанни сунула Вану томик в бумажной обложке. Ван взял книгу. Левую руку кольнула всаженная в вену игла. Книга оказалась чешским изданием переводов на английский пьес и эссе Вацлава Гавела. Судя по обтрепанным уголкам и потрескавшемуся корешку, она долго болталась на дне студенческого рюкзака.
При виде этой до нелепости зачитанной и затертой книженции Ван отчего-то преисполнился благодарности и теплоты. Книге пришлось тяжелей, чем его лицу.
Фанни заморгала из-под очков.
– Я долго по больницам болталась, когда мне было, типа, шестнадцать-семнадцать. Ну то есть очень долго. Отец просто с ума сходил. Даже мама волновалась, а она, типа, привыкла к нашим болезням.
Ван отложил книгу на столик-каталку, к миске тума.
– Когда я поправилась, заставила родителей отправить меня в Прагу. Потому что услышала где-то, что Прага – это лучшее место, чтобы прятаться от сумасшедших родителей. Ну, в Праге и правда клёво, но я никогда клёвой девочкой не была. Вот подругу я себе там нашла правда клёвую. Ее зовут Ева. Она чешка. Она знала папу и хорошо ко мне относилась.
Ван побарабанил по клавишам.
– В Штатах этой книги не достать. Чешские книги все малотиражные. Страна очень маленькая.
«ОНА О ЧЁМ?»
Фанни пропустила вопрос мимо ушей.
– Понимаешь, здесь, в США, все говорят о Вацлаве Гавеле так, словно он, типа, святой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34