..
– Я заходил сегодня. Я не застал ее дома.
И он сказал Вальде все, что приготовил в душе для Клавдии. Вальде слушал внимательно.
– Я очень рад, Михаил. Я всегда знал, что вы есть честный, прямой и благородный человек, вы есть советский молодой человек. У вас горячее сердце – это хорошо, но у вас горячая голова – это плохо. Рассудок и трезвость не вьют себе гнездо в это место. – Вальде указал пальцем на лоб Михаила. – Петр Степанович сказал, что у вас не действует предохранительный клапан. Михаил, вы должны исправить предохранительный клапан. Отвага и смелость – это очень хорошо, но надо всегда иметь рассудок. Отвага без рассудок дешево стоит. Когда вы забыли себя, легко быть храбрым. А надо быть храбрым и все помнить, все соображать.
Потом они долго молчали. Коптилка почти погасла, огонек ее красно и тускло отражался в стекле манометра. Из продырявленного тендера звучно капала вода, и Михаилу ясно представилась луночка, которую промывает она в песке между шпал.
– Товарищ Вальде, – несмело сказал Михаил. – Мне кажется, что я понял! Мне кажется, что уже все понял… Я хотел быть, как он, как Иван Буревой, моряк… но только я же его не видел… Если бы я его встретил…
– Вы не совсем еще выздоровели, – решительно прервал Вальде. – Ваши слова не похожи на разумный слова… Вам надо успокоиться, Михаил. Все в порядке. Я завтра пойду к начальнику депо и даю просьба перевести вас обратно на мой паровоз, когда он выйдет из ремонта. А вы должны позаботиться о Клава, о своей девушка, вы должны говорить с ней честно и прямо, как советский молодой человек. Вы понимаете, Михаил. До свидания.
Михаил протянул ему руку, не забыв предварительно вытереть ее о штаны.
– До свидания, товарищ Вальде. Большое вам спасибо, товарищ Вальде…
Но раньше, чем разошлись их руки, соединенные крепким пожатием, оглушительно, резко хлопнула вокзальная дверь и словно выстрелом выбросило на перрон дежурного в красной фуражке. Он кричал высоким плачущим голосом, а вокзал, только что пустынный и молчаливый, уже весь был охвачен тревожным гулом, судорожными трелями телефонных и сигнальных звонков.
Вальде выпрямился – пружина расправилась в нем.
– В чем дело? – крикнул он с паровоза и, высунувшись, повис на поручнях.
Дежурный, не отвечая, бежал вдоль перрона.
– В чем дело? – заревел ему вслед Вальде…
Дежурный остановился. Ночь скрадывала его темную одежду, белое лицо висело в темноте. Он задыхался.
– Оборвался скорый! Вагон пошел назад!
Он помчался дальше. Вальде прыжками нагнал его. Они сговаривались на бегу. Вальде, тяжело дыша, вернулся к паровозу.
– Вагон летит назад на страшный скорость. Вагон с людьми!
Он посмотрел Михаилу в глаза. Михаил понял его намерения.
– Есть ли вы честный и смелый молодой человек? – спросил Вальде. – Есть ли вы коммунист в душа?
Михаил ответил без колебаний, в тон ему:
– Я есть в душе коммунист.
– Михаил, я обязан предупредить. Машина старая, и шансов мало.
– Я есть в душе коммунист, – твердо повторил Михаил.
Вальде вскочил в будку.
– Огня!
Не жалея стрелок, полным ходом, в облаке дыма и пара, они вынеслись на магистраль. Гудели рожки стрелочников, мелькали красные, белые, зеленые круги фонарей, и Михаилу казалось, он слышит, как стрекочут в здании вокзала телеграфные аппараты, передавая тревожное распоряжение освободить магистраль насквозь.
По этой магистрали мчался назад вагон, вернее – свободно падал по уклону, стремительно набирая скорость в своем падении. Ему суждено было на скорости, близкой к ста, мелькнуть черным, ревущим снарядом мимо вокзала, всколыхнуть и закрутить горячим ветром шторы в окнах, захлопнуть разом все двери, взметнуть песчаный вихрь на перроне, сорвать фуражку с головы бледного дежурного и, сминая колесами его крик, заглушая злобный хохот Катульского в камере, надбавив скорость еще и еще, лететь на шестнадцать километров дальше, до крутого закругления, и там закончить свой последний пробег – слететь с рельсов и взорваться окровавленными щепками с кусками железа. Все это было бы неотвратимо суждено оторвавшемуся вагону, если бы Вальде и Михаил не вывели на магистраль ветхий маневровый паровоз.
Вальде выругался, взглянув на часы.
– Эти люди на вокзал потеряли от страха своя голова, и я не могу делать точный расчет. Я не знаю, когда этот вагон нагоняет нас. Огня, Михаил!
Паровоз, убегая от оторвавшегося вагона, стремительно набирал скорость и все чаще сучил стальными локтями. Громыхание на стыках сближалось, точно звенья рельсов под колесами становились короче. Скорость пока что еще была терпимой, чуть выше обычного, но белое пламя в топке ревело грозно и мощно, и стрелка манометра, судорожно дергаясь, склонялась все ниже к запретной красной черте.
«Пожалуй, не вылезем, – подумал Михаил. – Машина очень уж старая…»
Паровоз стонал и дрожал во всех скрепах; такому испытанию не подвергался он даже в молодости. Его предельная скорость, обозначенная красной выпуклой цифрой, равнялась шестидесяти, а Вальде требовал сто – и это при изношенном, проржавевшем котле.
«Не выдержит», – вторично подумал Михаил, и спокойная деловитость оборвалась в нем. Тревога, незаметная вначале, росла вместе со скоростью и переходила в смятение. С необычайной отчетливостью он вдруг понял, что опасность смертельна, понял, что нельзя ни жалеть себя, ни издеваться над собой – все эти мысли и чувства ничем не помогут и ничего не предотвратят. Он высунулся в окно и захлебнулся потоком воздуха. В расплывчатом пятне света, отбрасываемого топкой, он видел, как ложились с шумом, подобным урагану, примятые кусты и трава. Скорость перешла за предельную. Стыки рельсов под колесами были уже неотличимы – сплошной рев. Михаил зажмурился. Железный пол под ним дрожал и прыгал. «Кончено, – подумал он, – мы не выберемся…»
– Свисток! Свисток! – услышал он над самым ухом. Кричал Вальде, покрасневший от натуги. – Михаил, сейчас не время спать! Давайте свисток! На такой скорости паршивый собака выбросит нас с рельса!..
Михаил повис на рычаге свистка. В себе он чувствовал опустошенность. И Вальде снова склонился к нему.
– Спокойно, Михаил. Вы молодец! Возьмите себя в твердый рука.
Михаил изумленно смотрел на трубку, что дымилась во рту Вальде. И золотые зубы поблескивали в красном свете коптилки, раздуваемой сквозняком. Михаил напряженно и пристально заглянул в лицо Вальде, потом выпрямился и положил ладонь на свой горячий лоб. Словно бы мгновенное озарение, вспышка осветила ему сразу все, но в чем заключалось это «все», он не смог бы сказать.
– Я думаю, Михаил… – расслышал он через слитный рев колес. – Надеюсь… выдержит… Эта старый керосинка… выдержит… надеюсь…
Михаил взглянул на манометр. Еще никогда он не видел такого давления. Стрелка давно перешла красную черту и легла на шпенек. Если бы стрелка могла двинуться дальше, она, возможно, описала бы полный круг. Пар прижимал ее к шпеньку так плотно, что на всем прыгающем, дрожащем паровозе оставалась зловеще неподвижной только одна эта стрелка, которую Михаил всегда привык видеть зыбкой и чуткой.
Свободной рукой он показал Вальде на манометр.
– Лопнет котел! – прокричал он, напрягая всю силу легких.
Откуда-то, словно издалека, спокойный голос ответил:
– Неважно…
Михаил подумал, что Вальде не расслышал его в реве колес и гудка.
– Котел! Я говорю: лопнет котел!..
– Неважно! – заорал Вальде над самым ухом. – Я говорю: неважно! Пусть котел лопает себя на мелкий часть. Иначе мы не нагоним нужная скорость!..
Михаил выпустил рычаг свистка. Рев колес показался ему почти тишиной. Теперь, во всяком случае, можно было разговаривать.
– Выдержит, – снова услышал он спокойный голос. – Если до сих пор не лопнул, то выдержит. Мы, кажется, достигли достаточная скорость.
Да, это была достаточная скорость. Мосты не грохотали, а коротко рявкали под колесами, березовая роща ударила в глаза белым косым дождем. Да, это была вполне достаточная скорость, что-нибудь близкое к ста десяти.
– Вы ничего не видите, Михаил?
– Нет.
– Сейчас увидите, – снова заговорил Вальде. – Нам осталось семь километров до закругления.
Он сильно ударил согнутым пальцем по стеклу манометра – очевидно, и он не верил в такое огромное давление. Михаил напряженно следил за всеми его движениями. В уверенности и спокойствии Вальде ему словно бы открылась такая мудрость, которую никогда больше он не смог бы познать. Покачиваясь на коротких, широко расставленных ногах, Вальде снял мимоходом нагар с фитиля коптилки и что-то проворчал. Михаил угадал по движению губ, что Вальде недоволен отсутствием лампочки. И в этом была тоже мудрость.
– Назад! Смотрите назад! – услышал он и, повинуясь приказу, преодолевая ветер, втискивающий его обратно, высунул в окно голову и сразу же увидел сигнальные огни оборвавшегося заднего вагона.
Огни казались неподвижными, хотя вагон летел вдогонку за паровозом со страшной скоростью. Михаил крикнул. Вальде высунулся в другое окно. Михаил судорожно проглотил слюну. Пальцы его впивались в железо, он не чувствовал боли. Он дышал торопливо, точно хотел запастись воздухом впрок.
Огни вагона надвинулись, были совсем близко, рядом.
Михаил зажмурился. Резкий толчок швырнул его на котел. «Вылетели! – успел подумать он. – Кончено!»
Но паровоз удержался на рельсах. От толчка он надбавил скорость еще, но Вальде уже положил на тормозной кран свою тяжелую руку. И, казалось, прошло много времени, целый час в том же бешеном беге, прежде чем послышалось едва заметное тонкое шипение. Постепенно усиливаясь, оно превратилось в пронзительный скрежет, визг – то сжатый воздух прижимал к бандажам раскаленные, брызжущие синим пламенем тормозные колодки.
Потом на одну секунду была полная тишина – только на одну секунду. Из вагона с криками, с плачем посыпались на мокрую траву люди, уже потерявшие надежду коснуться этой травы живым телом.
– Михаил, – сказал Вальде, вытащив из кармана свою трубку, – пойдите в вагон, посмотрите. Может быть, там были нервные люди, им требуется сейчас помощь.
Михаил с трудом пробился через толпу, через объятия и поцелуи, влез в вагон. Он прошел первое купе – никого, второе – пустое. В четвертом купе он увидел забившуюся в угол фигуру.
– Выходите, – сказал он. Фигура молчала, не шевелилась. – Выходите. Вагон стоит. Все в порядке!.. – Он чиркнул спичку и остолбенел перед Клавдией. Она слабо улыбнулась ему.
Кто-то заворочался, засопел, закашлял на верхней полке, и оттуда, из темноты, раздался брюзгливый заспанный голос:
– Проводник, почему у тебя свет не горит!..
И старичок в парусиновом балахоне, кряхтя, полез вниз. Тягуче зевнул и осведомился;
– Какая станция?..
12
Так пришла к Михаилу долгожданная слава. Это была самая настоящая слава: портреты в газетах, стихи, коллективная благодарность спасенных пассажиров, приказ по дороге, речи, приветствия, колыхание красных знамен. Сбылось даже самоуверенное пророчество: «Клава, ты увидишь меня на экране!..» И действительно, Клавдия обожающими глазами увидела его на экране в специальном выпуске кинохроники. Зволинские мальчишки громкими криками приветствовали Михаила, как только он показывался на улице, и следовали за ним в почтительном отдалении.
Вальде только посмеивался, когда Михаил жаловался ему.
– Каждая вещь имеет два сторона, запомните, Михаил. Вы хотели подвиг, известность, вы это получили. Теперь надо терпеть.
Сам Вальде сумел избавиться от докучливого обожания мальчишек: к нему они подходить не осмеливались. Отношения между Вальде и Михаилом не изменились нисколько, все было по-прежнему, и Михаилу приходилось так же усердно начищать арматуру, чтобы не получить от Вальде головомойки. И, начищая до желтого сияния паровозную арматуру, он раздумывал над прихотливым характером славы: он искал ее в Москве, а она поджидала его в Зволинске, на ветхом, разбитом маневровом паровозе. И она пришла к нему, когда он уже отказался от поисков; жизнь, словно бы нарочно, сначала умудрила его горьким опытом неудач, научила его трезвости, осторожности и подлинному мужеству, прежде чем подарить желанную, но опасную славу. Михаил получил ее в тот момент, когда был уже застрахован от головокружения. Ему не стоило никаких трудов быть прежним Михаилом с Клавдией, с товарищами, с Петром Степановичем, с начальником депо, и все оценили это; о нем пошла вторая слава: «Умница парень, не зазнается» – отлично дополняющая первую. Начальник депо на собрании одобрительно высказался о нем в своем обычном стиле.
– Серьезный молодой человек. Вполне отрадное явление. Горжусь такими людьми на вверенном мне участке.
Вальде добавил из президиума:
– Это есть советский молодой гражданин!
Но в одном Михаил ошибался, когда думал, что писал свой сценарий и ездил в Москву только в поисках славы. Здесь дело было серьезнее и глубже. Если бы он искал только славы, то успокоился бы, получив ее, и однажды вечером, когда он был один дома (Клавдия еще не вернулась из клуба), ему бы не вспоминался Иван Буревой, героический моряк. Но Иван Буревой вспомнился Михаилу, опять постучал в его сердце. Михаил нахмурился; он не хотел впускать этого гостя, уже причинившего ему столько неприятностей. Михаил взял с полки техническую книгу и погрузился в чтение, чтобы отогнать лишние мысли. Книга не помогла. Иван Буревой не исчез, он стучал все настойчивее. Он вернулся к Михаилу обновленный, сохранив от прежнего облика только имя и внешность, но в душе у него произошли серьезные изменения – такие же, как у самого Михаила. И во рту почему-то появилась у него трубка, в точности как у Вальде. И разговор изменился – меньше пылких слов о мировой революции, зато длинная речь по поводу подмоченной муки – единственного продовольствия команды бронепоезда «Гром».
Какого еще бронепоезда? Михаил опомнился. Книга лежала перед ним, развернутая все на той же странице: он не читал. Михаил встревожился – вот еще не хватало новой заботы! Он даже испугался: он был уже стреляный воробей и знал, к чему приводят мысли об Иване Буревом. С лихорадочной поспешностью он забегал глазами по строчкам. Наконец он не выдержал и вскочил: «Черт знает что!» Он мерял комнату большими раздраженными шагами. Взгляд его упал на чистый лист бумаги, он быстро спрятал лист в стол. «Это не мое дело! – твердо сказал он себе. – Я железнодорожник, я транспортник, у меня своей работы много. Мне надо еще подготовиться в институт». Он ожесточенно спорил с каким-то незримым противником: «Я не хочу, и кончено дело! Я не обязан!»
Напрасны были все его старания. Иван Буревой воскрес и вновь поселился в его сердце. Как только Михаил оставался один, в голове его начинали звучать какие-то разговоры, перед глазами рождались, исчезали видения. Он тяжело вздыхал, понимая, что ему не под силу это единоборство с самим собой. Он мог бы преодолеть любое желание, но это было больше, чем желание или соблазн. Это была какая-то органическая потребность. Внутри Михаила словно бы шла вторая жизнь и должна была проявиться.
И вот постепенно, одна за другой, начали появляться в комнате книги определенного направления, например Горький: «Как я учился писать», и комплекты журнала «Литературная учеба». Михаил тщательно прятал эти книги от Клавдии и читал их, когда она засыпала. Он доставал книги из-за шкафа и горестно качал над ними головой. Он все еще надеялся, что дурь пройдет, и пока ограничивался только чтением, шарахаясь от чистых листов бумаги.
…Был торжественный вечер в клубе – проводы Петра Степановича на пенсию. Первое слово получил Вальде, второе – Михаил. Петр Степанович сидел под красным знаменем, после каждого выступления он вставал и с поклоном благодарил ораторов.
Торжественная часть закончилась быстро, и молодежь растащила скамейки, очищая место для танцев.
Женька был счастлив – Леночка милостиво улыбалась ему, и он самозабвенно крутил новый радиоприемник, на днях установленный в клубе. Маруся принесла с собой сына и танцевать поэтому не могла. Из всех наших знакомых в этот вечер в клубе не было только «сильных личностей» – Чижова и Катульского-Гребнева-Липардина. Никто не пожалел о них. Начальник и Вальде угощали в буфете Петра Степановича пивом, старик конфузливо посматривал на Вальде, пил очень сдержанно, самую малость, чтобы не захмелеть.
В первом часу ночи Михаил и Клавдия вернулись домой. Они жили теперь в том самом большом трехэтажном доме, по освещенным окнам которого Клавдия гадала когда-то о счастье. Из окна было видно скамейку, на ней сидела какая-то пара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
– Я заходил сегодня. Я не застал ее дома.
И он сказал Вальде все, что приготовил в душе для Клавдии. Вальде слушал внимательно.
– Я очень рад, Михаил. Я всегда знал, что вы есть честный, прямой и благородный человек, вы есть советский молодой человек. У вас горячее сердце – это хорошо, но у вас горячая голова – это плохо. Рассудок и трезвость не вьют себе гнездо в это место. – Вальде указал пальцем на лоб Михаила. – Петр Степанович сказал, что у вас не действует предохранительный клапан. Михаил, вы должны исправить предохранительный клапан. Отвага и смелость – это очень хорошо, но надо всегда иметь рассудок. Отвага без рассудок дешево стоит. Когда вы забыли себя, легко быть храбрым. А надо быть храбрым и все помнить, все соображать.
Потом они долго молчали. Коптилка почти погасла, огонек ее красно и тускло отражался в стекле манометра. Из продырявленного тендера звучно капала вода, и Михаилу ясно представилась луночка, которую промывает она в песке между шпал.
– Товарищ Вальде, – несмело сказал Михаил. – Мне кажется, что я понял! Мне кажется, что уже все понял… Я хотел быть, как он, как Иван Буревой, моряк… но только я же его не видел… Если бы я его встретил…
– Вы не совсем еще выздоровели, – решительно прервал Вальде. – Ваши слова не похожи на разумный слова… Вам надо успокоиться, Михаил. Все в порядке. Я завтра пойду к начальнику депо и даю просьба перевести вас обратно на мой паровоз, когда он выйдет из ремонта. А вы должны позаботиться о Клава, о своей девушка, вы должны говорить с ней честно и прямо, как советский молодой человек. Вы понимаете, Михаил. До свидания.
Михаил протянул ему руку, не забыв предварительно вытереть ее о штаны.
– До свидания, товарищ Вальде. Большое вам спасибо, товарищ Вальде…
Но раньше, чем разошлись их руки, соединенные крепким пожатием, оглушительно, резко хлопнула вокзальная дверь и словно выстрелом выбросило на перрон дежурного в красной фуражке. Он кричал высоким плачущим голосом, а вокзал, только что пустынный и молчаливый, уже весь был охвачен тревожным гулом, судорожными трелями телефонных и сигнальных звонков.
Вальде выпрямился – пружина расправилась в нем.
– В чем дело? – крикнул он с паровоза и, высунувшись, повис на поручнях.
Дежурный, не отвечая, бежал вдоль перрона.
– В чем дело? – заревел ему вслед Вальде…
Дежурный остановился. Ночь скрадывала его темную одежду, белое лицо висело в темноте. Он задыхался.
– Оборвался скорый! Вагон пошел назад!
Он помчался дальше. Вальде прыжками нагнал его. Они сговаривались на бегу. Вальде, тяжело дыша, вернулся к паровозу.
– Вагон летит назад на страшный скорость. Вагон с людьми!
Он посмотрел Михаилу в глаза. Михаил понял его намерения.
– Есть ли вы честный и смелый молодой человек? – спросил Вальде. – Есть ли вы коммунист в душа?
Михаил ответил без колебаний, в тон ему:
– Я есть в душе коммунист.
– Михаил, я обязан предупредить. Машина старая, и шансов мало.
– Я есть в душе коммунист, – твердо повторил Михаил.
Вальде вскочил в будку.
– Огня!
Не жалея стрелок, полным ходом, в облаке дыма и пара, они вынеслись на магистраль. Гудели рожки стрелочников, мелькали красные, белые, зеленые круги фонарей, и Михаилу казалось, он слышит, как стрекочут в здании вокзала телеграфные аппараты, передавая тревожное распоряжение освободить магистраль насквозь.
По этой магистрали мчался назад вагон, вернее – свободно падал по уклону, стремительно набирая скорость в своем падении. Ему суждено было на скорости, близкой к ста, мелькнуть черным, ревущим снарядом мимо вокзала, всколыхнуть и закрутить горячим ветром шторы в окнах, захлопнуть разом все двери, взметнуть песчаный вихрь на перроне, сорвать фуражку с головы бледного дежурного и, сминая колесами его крик, заглушая злобный хохот Катульского в камере, надбавив скорость еще и еще, лететь на шестнадцать километров дальше, до крутого закругления, и там закончить свой последний пробег – слететь с рельсов и взорваться окровавленными щепками с кусками железа. Все это было бы неотвратимо суждено оторвавшемуся вагону, если бы Вальде и Михаил не вывели на магистраль ветхий маневровый паровоз.
Вальде выругался, взглянув на часы.
– Эти люди на вокзал потеряли от страха своя голова, и я не могу делать точный расчет. Я не знаю, когда этот вагон нагоняет нас. Огня, Михаил!
Паровоз, убегая от оторвавшегося вагона, стремительно набирал скорость и все чаще сучил стальными локтями. Громыхание на стыках сближалось, точно звенья рельсов под колесами становились короче. Скорость пока что еще была терпимой, чуть выше обычного, но белое пламя в топке ревело грозно и мощно, и стрелка манометра, судорожно дергаясь, склонялась все ниже к запретной красной черте.
«Пожалуй, не вылезем, – подумал Михаил. – Машина очень уж старая…»
Паровоз стонал и дрожал во всех скрепах; такому испытанию не подвергался он даже в молодости. Его предельная скорость, обозначенная красной выпуклой цифрой, равнялась шестидесяти, а Вальде требовал сто – и это при изношенном, проржавевшем котле.
«Не выдержит», – вторично подумал Михаил, и спокойная деловитость оборвалась в нем. Тревога, незаметная вначале, росла вместе со скоростью и переходила в смятение. С необычайной отчетливостью он вдруг понял, что опасность смертельна, понял, что нельзя ни жалеть себя, ни издеваться над собой – все эти мысли и чувства ничем не помогут и ничего не предотвратят. Он высунулся в окно и захлебнулся потоком воздуха. В расплывчатом пятне света, отбрасываемого топкой, он видел, как ложились с шумом, подобным урагану, примятые кусты и трава. Скорость перешла за предельную. Стыки рельсов под колесами были уже неотличимы – сплошной рев. Михаил зажмурился. Железный пол под ним дрожал и прыгал. «Кончено, – подумал он, – мы не выберемся…»
– Свисток! Свисток! – услышал он над самым ухом. Кричал Вальде, покрасневший от натуги. – Михаил, сейчас не время спать! Давайте свисток! На такой скорости паршивый собака выбросит нас с рельса!..
Михаил повис на рычаге свистка. В себе он чувствовал опустошенность. И Вальде снова склонился к нему.
– Спокойно, Михаил. Вы молодец! Возьмите себя в твердый рука.
Михаил изумленно смотрел на трубку, что дымилась во рту Вальде. И золотые зубы поблескивали в красном свете коптилки, раздуваемой сквозняком. Михаил напряженно и пристально заглянул в лицо Вальде, потом выпрямился и положил ладонь на свой горячий лоб. Словно бы мгновенное озарение, вспышка осветила ему сразу все, но в чем заключалось это «все», он не смог бы сказать.
– Я думаю, Михаил… – расслышал он через слитный рев колес. – Надеюсь… выдержит… Эта старый керосинка… выдержит… надеюсь…
Михаил взглянул на манометр. Еще никогда он не видел такого давления. Стрелка давно перешла красную черту и легла на шпенек. Если бы стрелка могла двинуться дальше, она, возможно, описала бы полный круг. Пар прижимал ее к шпеньку так плотно, что на всем прыгающем, дрожащем паровозе оставалась зловеще неподвижной только одна эта стрелка, которую Михаил всегда привык видеть зыбкой и чуткой.
Свободной рукой он показал Вальде на манометр.
– Лопнет котел! – прокричал он, напрягая всю силу легких.
Откуда-то, словно издалека, спокойный голос ответил:
– Неважно…
Михаил подумал, что Вальде не расслышал его в реве колес и гудка.
– Котел! Я говорю: лопнет котел!..
– Неважно! – заорал Вальде над самым ухом. – Я говорю: неважно! Пусть котел лопает себя на мелкий часть. Иначе мы не нагоним нужная скорость!..
Михаил выпустил рычаг свистка. Рев колес показался ему почти тишиной. Теперь, во всяком случае, можно было разговаривать.
– Выдержит, – снова услышал он спокойный голос. – Если до сих пор не лопнул, то выдержит. Мы, кажется, достигли достаточная скорость.
Да, это была достаточная скорость. Мосты не грохотали, а коротко рявкали под колесами, березовая роща ударила в глаза белым косым дождем. Да, это была вполне достаточная скорость, что-нибудь близкое к ста десяти.
– Вы ничего не видите, Михаил?
– Нет.
– Сейчас увидите, – снова заговорил Вальде. – Нам осталось семь километров до закругления.
Он сильно ударил согнутым пальцем по стеклу манометра – очевидно, и он не верил в такое огромное давление. Михаил напряженно следил за всеми его движениями. В уверенности и спокойствии Вальде ему словно бы открылась такая мудрость, которую никогда больше он не смог бы познать. Покачиваясь на коротких, широко расставленных ногах, Вальде снял мимоходом нагар с фитиля коптилки и что-то проворчал. Михаил угадал по движению губ, что Вальде недоволен отсутствием лампочки. И в этом была тоже мудрость.
– Назад! Смотрите назад! – услышал он и, повинуясь приказу, преодолевая ветер, втискивающий его обратно, высунул в окно голову и сразу же увидел сигнальные огни оборвавшегося заднего вагона.
Огни казались неподвижными, хотя вагон летел вдогонку за паровозом со страшной скоростью. Михаил крикнул. Вальде высунулся в другое окно. Михаил судорожно проглотил слюну. Пальцы его впивались в железо, он не чувствовал боли. Он дышал торопливо, точно хотел запастись воздухом впрок.
Огни вагона надвинулись, были совсем близко, рядом.
Михаил зажмурился. Резкий толчок швырнул его на котел. «Вылетели! – успел подумать он. – Кончено!»
Но паровоз удержался на рельсах. От толчка он надбавил скорость еще, но Вальде уже положил на тормозной кран свою тяжелую руку. И, казалось, прошло много времени, целый час в том же бешеном беге, прежде чем послышалось едва заметное тонкое шипение. Постепенно усиливаясь, оно превратилось в пронзительный скрежет, визг – то сжатый воздух прижимал к бандажам раскаленные, брызжущие синим пламенем тормозные колодки.
Потом на одну секунду была полная тишина – только на одну секунду. Из вагона с криками, с плачем посыпались на мокрую траву люди, уже потерявшие надежду коснуться этой травы живым телом.
– Михаил, – сказал Вальде, вытащив из кармана свою трубку, – пойдите в вагон, посмотрите. Может быть, там были нервные люди, им требуется сейчас помощь.
Михаил с трудом пробился через толпу, через объятия и поцелуи, влез в вагон. Он прошел первое купе – никого, второе – пустое. В четвертом купе он увидел забившуюся в угол фигуру.
– Выходите, – сказал он. Фигура молчала, не шевелилась. – Выходите. Вагон стоит. Все в порядке!.. – Он чиркнул спичку и остолбенел перед Клавдией. Она слабо улыбнулась ему.
Кто-то заворочался, засопел, закашлял на верхней полке, и оттуда, из темноты, раздался брюзгливый заспанный голос:
– Проводник, почему у тебя свет не горит!..
И старичок в парусиновом балахоне, кряхтя, полез вниз. Тягуче зевнул и осведомился;
– Какая станция?..
12
Так пришла к Михаилу долгожданная слава. Это была самая настоящая слава: портреты в газетах, стихи, коллективная благодарность спасенных пассажиров, приказ по дороге, речи, приветствия, колыхание красных знамен. Сбылось даже самоуверенное пророчество: «Клава, ты увидишь меня на экране!..» И действительно, Клавдия обожающими глазами увидела его на экране в специальном выпуске кинохроники. Зволинские мальчишки громкими криками приветствовали Михаила, как только он показывался на улице, и следовали за ним в почтительном отдалении.
Вальде только посмеивался, когда Михаил жаловался ему.
– Каждая вещь имеет два сторона, запомните, Михаил. Вы хотели подвиг, известность, вы это получили. Теперь надо терпеть.
Сам Вальде сумел избавиться от докучливого обожания мальчишек: к нему они подходить не осмеливались. Отношения между Вальде и Михаилом не изменились нисколько, все было по-прежнему, и Михаилу приходилось так же усердно начищать арматуру, чтобы не получить от Вальде головомойки. И, начищая до желтого сияния паровозную арматуру, он раздумывал над прихотливым характером славы: он искал ее в Москве, а она поджидала его в Зволинске, на ветхом, разбитом маневровом паровозе. И она пришла к нему, когда он уже отказался от поисков; жизнь, словно бы нарочно, сначала умудрила его горьким опытом неудач, научила его трезвости, осторожности и подлинному мужеству, прежде чем подарить желанную, но опасную славу. Михаил получил ее в тот момент, когда был уже застрахован от головокружения. Ему не стоило никаких трудов быть прежним Михаилом с Клавдией, с товарищами, с Петром Степановичем, с начальником депо, и все оценили это; о нем пошла вторая слава: «Умница парень, не зазнается» – отлично дополняющая первую. Начальник депо на собрании одобрительно высказался о нем в своем обычном стиле.
– Серьезный молодой человек. Вполне отрадное явление. Горжусь такими людьми на вверенном мне участке.
Вальде добавил из президиума:
– Это есть советский молодой гражданин!
Но в одном Михаил ошибался, когда думал, что писал свой сценарий и ездил в Москву только в поисках славы. Здесь дело было серьезнее и глубже. Если бы он искал только славы, то успокоился бы, получив ее, и однажды вечером, когда он был один дома (Клавдия еще не вернулась из клуба), ему бы не вспоминался Иван Буревой, героический моряк. Но Иван Буревой вспомнился Михаилу, опять постучал в его сердце. Михаил нахмурился; он не хотел впускать этого гостя, уже причинившего ему столько неприятностей. Михаил взял с полки техническую книгу и погрузился в чтение, чтобы отогнать лишние мысли. Книга не помогла. Иван Буревой не исчез, он стучал все настойчивее. Он вернулся к Михаилу обновленный, сохранив от прежнего облика только имя и внешность, но в душе у него произошли серьезные изменения – такие же, как у самого Михаила. И во рту почему-то появилась у него трубка, в точности как у Вальде. И разговор изменился – меньше пылких слов о мировой революции, зато длинная речь по поводу подмоченной муки – единственного продовольствия команды бронепоезда «Гром».
Какого еще бронепоезда? Михаил опомнился. Книга лежала перед ним, развернутая все на той же странице: он не читал. Михаил встревожился – вот еще не хватало новой заботы! Он даже испугался: он был уже стреляный воробей и знал, к чему приводят мысли об Иване Буревом. С лихорадочной поспешностью он забегал глазами по строчкам. Наконец он не выдержал и вскочил: «Черт знает что!» Он мерял комнату большими раздраженными шагами. Взгляд его упал на чистый лист бумаги, он быстро спрятал лист в стол. «Это не мое дело! – твердо сказал он себе. – Я железнодорожник, я транспортник, у меня своей работы много. Мне надо еще подготовиться в институт». Он ожесточенно спорил с каким-то незримым противником: «Я не хочу, и кончено дело! Я не обязан!»
Напрасны были все его старания. Иван Буревой воскрес и вновь поселился в его сердце. Как только Михаил оставался один, в голове его начинали звучать какие-то разговоры, перед глазами рождались, исчезали видения. Он тяжело вздыхал, понимая, что ему не под силу это единоборство с самим собой. Он мог бы преодолеть любое желание, но это было больше, чем желание или соблазн. Это была какая-то органическая потребность. Внутри Михаила словно бы шла вторая жизнь и должна была проявиться.
И вот постепенно, одна за другой, начали появляться в комнате книги определенного направления, например Горький: «Как я учился писать», и комплекты журнала «Литературная учеба». Михаил тщательно прятал эти книги от Клавдии и читал их, когда она засыпала. Он доставал книги из-за шкафа и горестно качал над ними головой. Он все еще надеялся, что дурь пройдет, и пока ограничивался только чтением, шарахаясь от чистых листов бумаги.
…Был торжественный вечер в клубе – проводы Петра Степановича на пенсию. Первое слово получил Вальде, второе – Михаил. Петр Степанович сидел под красным знаменем, после каждого выступления он вставал и с поклоном благодарил ораторов.
Торжественная часть закончилась быстро, и молодежь растащила скамейки, очищая место для танцев.
Женька был счастлив – Леночка милостиво улыбалась ему, и он самозабвенно крутил новый радиоприемник, на днях установленный в клубе. Маруся принесла с собой сына и танцевать поэтому не могла. Из всех наших знакомых в этот вечер в клубе не было только «сильных личностей» – Чижова и Катульского-Гребнева-Липардина. Никто не пожалел о них. Начальник и Вальде угощали в буфете Петра Степановича пивом, старик конфузливо посматривал на Вальде, пил очень сдержанно, самую малость, чтобы не захмелеть.
В первом часу ночи Михаил и Клавдия вернулись домой. Они жили теперь в том самом большом трехэтажном доме, по освещенным окнам которого Клавдия гадала когда-то о счастье. Из окна было видно скамейку, на ней сидела какая-то пара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18