— Нет, мистер Фостер, — возразила графиня, — мы хотим, чтобы ваша дочь осталась здесь, в нашей комнате, — в некотором отдалении, конечно, если Варни имеет сообщить мне нечто от моего мужа.Фостер отвесил неуклюжий поклон и удалился с таким видом, как будто его раздражают огромные траты, ушедшие на то, чтобы превратить его жилище из жалкого, полуразрушенного сарая в азиатский дворец. Когда он вышел, его дочь взяла свое вышивание и притулилась в дальнем углу комнаты, а Ричард Варни, с невероятно смиренной любезностью, выбрал себе самый низкий стул, какой только мог найти, пододвинул его к груде подушек, на которую опять опустилась графиня, уселся и в глубочайшем молчании устремил взор на землю.— Мне кажется, мистер Варни, — сказала графиня, увидев, что он не склонен начать разговор, — вы должны сообщить мне что-то по поручению милорда моего супруга. Так я по крайней мере поняла мистера Фостера и поэтому приказала девушке отойти. Если я ошибаюсь, то опять подзову ее поближе. Она не так уж искусно владеет иглой в стежке и вышивании крестиком, и за ней нужно присматривать.— Сударыня, — ответил Варни, — Фостер понял меня не совсем верно. Я должен — нет, просто обязан — поговорить с вами не от имени вашего достойного супруга, а о нем самом, моем постоянном и благородном покровителе.— Тема весьма приятная, сэр, — сказала графикя, — будь то о нем или от его имени. Но, пожалуйста, покороче, ибо я ожидаю, что вот-вот он должен прибыть сюда.— Итак, коротко, сударыня, — согласился Варни, — и смело, ибо мои доводы требуют и быстроты и храбрости. Вы видели здесь сегодня Тресилиана?— Да, сэр, но что с того? — ответила графиня довольно резким тоном.— Меня, сударыня, это не касается, — смиренно ответствовал Варни. — Но неужели вы думаете, уважаемая графиня, что ваш супруг выслушает это с таким же спокойствием?— А почему бы нет? Посещение Тресилиана было тягостным и горестным только для меня, потому что он привез известие о болезни моего дорогого отца.— О болезни вашего отца, сударыня! — воскликнул Варни. — Значит, он заболел внезапно, совершенно внезапно. Ведь гонец, которого я послал по настоянию милорда, нашел доброго рыцаря на охотничьем поле, и он, как обычно, весело кричал «ату его! ату его!» своим гончим. Я полагаю, что Тресилиан просто выдумал все это. У него, сударыня, как вы знаете, есть некоторые основания стараться омрачить ваше теперешнее счастье.— Вы несправедливы к нему, мистер Варни, — пылко возразила графиня, — вы к нему очень несправедливы. Он самый честный, самый откровенный, самый добрый человек на свете. Если не считать высокочтимого милорда, я не знаю никого, кому ложь была бы так отвратительна, как Тресилиану.— Умоляю простить меня, сударыня, — сказал Варни. — Я не хотел быть несправедливым к этому джентльмену. Я не знал, как задевает вас все, что говорится о нем. Но в иных случаях люди скрывают правду ради высокой и честной цели. Если бы правду говорили всегда и в любых обстоятельствах, то на свете житья бы не стало.— У вас совесть придворного, мистер Варни, — ответила графиня, — и ваша правдивость, мне думается, не помешает вашей карьере в свете, каков он есть на самом деле. Но что до Тресилиана, я должна отдать ему должное, ибо поступила с ним нехорошо, и вы знаете это лучше, чем кто-либо другой. Совесть Тресилиана другого рода, свет, о котором вы говорите, никаким соблазном не в силах совлечь его с пути истины и чести. Он не станет жить с запятнанным именем, как горностай не зароется в нору хищного хорька. За это мой отец любил его, за это и я любила бы его… если бы могла. И в данном случае у него были, как ему казалось, весьма основательные причины увезти меня отсюда — ведь он не знал, что я замужем, и за кем, — и я охотно верю, что он сильно преувеличил вести о нездоровье отца, а потому ваши добрые новости могут быть ближе к истине.— Поверьте, сударыня, что так оно и есть, — подхватил Варни. — Я отнюдь не притязаю на роль безоговорочного защитника этой самой нагой добродетели, именуемой истиной. Я могу согласиться, чтобы на ее прелести было наброшено легкое, прозрачное одеяние, хотя бы ради приличия. Но вы составили себе о моем уме и сердце худшее мнение, нежели вам следовало бы иметь о том, кого милорд удостаивает чести называть своим другом, если вы предполагаете, что я могу сознательно и бесцельно преподносить вашей милости ложь, которую так легко изобличить, да еще там, где дело идет о вашем счастье.— Мистер Варни, — сказала графиня, — я знаю, что милорд ценит вас и считает, что вы верный и надежный кормчий в морях, где он отважился пуститься в опасное плавание. Не думайте поэтому, что я хотела сказать вам колкость, говоря правду в защиту Тресилиана. Я, как вы хорошо знаете, выросла в деревне, и простая сельская искренность мне милее придворной лести. Но, кажется, в ином кругу мне придется изменить и мои вкусы.— Справедливо, сударыня, — согласился Варни с улыбкой. — И хотя вы сейчас шутите, не худо было бы, чтобы всерьез ваша речь уже теперь сообразовалась бы с вашими целями. Придворная дама — возьмите вы самую благородную, самую добродетельную, самую безупречную из тех, что окружают трон королевы, — она ведь воздержится сказать правду или то, что она считает правдой, в похвалу отвергнутого поклонника при подчиненном и доваренном лице своего благородного супруга.— А почему бы мне, — сказала графиня, покраснев от нетерпения, — не отдать должное достоинствам Тресилиана перед другом моего мужа, или перед самим мужем, или, наконец, перед целым светом?— И с той же откровенностью, — подхватил Варни, — ваша милость сегодня вечером скажет благородному милорду вашему супругу, что Тресилиан обнаружил ваше местопребывание, столь тщательно скрываемое от всех, и что он имел с вами беседу?— Безусловно, — ответила графиня. — Первым делом я и расскажу ему об этом, все от начала до конца, каждое слово Тресилиана и каждое мое в ответ ему. Я выскажу все, не стыдясь, ибо упреки Тресилиана, менее справедливые, нежели он полагал, все же не лишены основания. Я буду говорить с болью в душе, но я скажу все, все.— Как вам угодно, — ответил Варни, — но думаю, что было бы хорошо, раз ничто не вынуждает вас к подобной откровенности, избавить себя от этой боли, благородного милорда — от беспокойства, а мистера Тресилиана, о котором ведь не позабудут, — от опасности, которая может потом ему угрожать.— Не вижу я тут никаких ужасных последствий, — спокойно ответила леди, — если не приписывать благородному милорду недостойных мыслей, которые, как я уверена, никогда не гнездились в его великодушном сердце.— Я далек от этой мысли, — возразил Варни. И затем, после минутного молчания, он добавил с откровенной или наигранной простотой, столь отличной от его мягкой учтивости:— Так вот, госпожа, я докажу вам, что придворный осмелится сказать правду, как и всякий другой, когда дело идет о благе тех, кого он уважает и любит, да, хотя бы это влекло за собой угрозу опасности для него самого.Он умолк, как бы ожидая приказания или по крайней мере позволения продолжать. Но леди хранила молчание, и он начал говорить снова, правда с большой осторожностью:— Бросьте вокруг себя взгляд, благородная леди, — сказал он, — и обратите внимание на заграждения, окружающие это место, на строжайшую тайну, препятствующую восхищенному взору увидеть самую блистательную жемчужину Англии. Посмотрите, с какой суровостью ограничены ваши прогулки, как любое ваше движение подчинено мановению этого грубого мужика Фостера. Подумайте обо всем этом и решите сами — в чем тут причина.— Желание милорда, — ответила графиня. — Других причин я искать и не собираюсь.— Да, это его желание, — согласился Варни, — и это желание возникает из его любви, достойной существа, которое ее внушило. Но тот, кто обладает сокровищем и дрожит за него, часто тревожно-подозрителен, в соответствии с тем, как он ценит это сокровище, и жаждет утаить его от алчных вожделений других лиц.— К чему все эти разговоры, мистер Варни? — осведомилась леди. — Вы хотите заставить меня поверить, что милорд ревнив. Ну, допустим, что так. Но тогда я знаю лекарство от ревности.— Вот как, сударыня? — с интересом подхватил Варни.— Да, да, — продолжала она. — И вот оно — всегда говорить милорду правду, хранить перед ним свои мечты и мысли чистыми, как это полированное зеркало. И если он заглянет в мое сердце, он должен увидеть там только свое собственное отражение.— Я умолкаю, сударыня, — смиренно объявил Варни. — Но так как у меня нет причин печалиться о Тресилиане, который с удовольствием исторг бы из меня окровавленное сердце, если бы, конечно, сумел это сделать, я легко готов примириться с участью, угрожающей этому джентльмену в случае, если вы откровенно поведаете о том, как он дерзнул проникнуть в ваше уединение. Вы, знающая милорда получше, чем я, можете сами судить, оставит ли он это оскорбление неотомщенным.— О нет, если бы мне только могла прийти в голову мысль, что я стану причиной гибели Тресилиана, — возразила графиня, — я, уже причинившая ему столько горя, я бы, может быть, и молчала. Но какой в этом был бы толк, раз его уже видел Фостер да, вероятно, и еще кое-кто? Нет, нет, Варни, оставьте свои уговоры. Я все расскажу милорду и умолю его простить безумство Тресилиана, да так, что благородное сердце милорда склонится скорее к тому, чтобы помочь ему, а отнюдь не покарать.— Вы судите обо всем гораздо лучше меня, сударыня, — ответил Варни, — особенно ежели вы собираетесь испробовать крепость льда, прежде чем ступить на него, упомянув имя Тресилиана в разговоре с милордом и посмотрев, как он к этому отнесется. Ведь Фостер и его слуга в лицо-то Тресилиана не знают, а я легко могу объяснить им под благовидным предлогом появление незнакомца.Леди с минуту помолчала, а затем ответила:— Вот что, Варни, если действительно это правда и Фостер еще не знает, что человек, которого он видел, это — Тресилиан, то признаюсь, что мне не хотелось бы, чтобы он узнал что-то о нем. Он держится ужасно сурово, и я вовсе не хочу, чтобы он был судьей или членом тайного совета в моих личных делах.— Ну, это вздор! — воскликнул Варни. — Какое отношение имеет этот грубый мужлан к вашей милости? Не больше, чем цепной пес, стерегущий его двор. Ежели он противен вашей милости, я рад буду заменить его управителем, более для вас приятным.— Мистер Варни, — сказала графиня, — прекратим этот разговор. Жаловаться на прислужников, которыми милорд окружил меня, я буду ему самому. Тише! Я слышу стук копыт. Он приехал! Он приехал! — воскликнула она, прыгая от восторга.— Вряд ли это он, — заметил Варни. — Разве только вы способны расслышать топот его коня через наглухо замкнутые бойницы.— Не удерживайте меня, Варни, мой слух тоньше вашего. Это он!— Но, сударыня, сударыня, — тревожно восклицал Варни, все время пытаясь заградить ей путь, — смею думать, что сказанное мною по смиренному долгу преданности не обернется для меня гибелью! Надеюсь, что мой искренний совет не будет истолкован мне во вред? Умоляю вас…— Довольно! Довольно! — прервала его графиня. — Не цепляйтесь за мое платье, вы забываетесь, стараясь удержать меня. Успокойтесь, о вас я и не думаю.В этот момент двери широко распахнулись, и мужчина величественного вида, закутанный в длинный темный дорожный плащ, вошел в комнату. Глава VII …Это он.Плывущий смело под придворным ветром.Он изучил приливы и отливы,Он мели знает и водовороты.Разгневанный любому страшен он,Он, улыбаясь, радует любого.Сияет он как радуга, хотяЕго цвета, быть может, так же зыбки. Старинная пьеса На лице графини еще остались следы неудовольствия и смятения, вызванные борьбой с упорством Варни, но они сразу сменились выражением искренней радости и любви. Она бросилась в объятия вошедшего незнакомца и, прильнув к его груди, воскликнула:— Наконец-то! Наконец ты приехал!При виде своего хозяина Варни весьма тактично удалился, и Дженет собиралась последовать его примеру, но госпожа сделала ей знак остаться. Дженет продолжала стоять в углу, готовая выполнить любое распоряжение.Тем временем граф, который принадлежал к высшим кругам знати, отвечал своей возлюбленной такой же пылкой нежностью, но, когда она попыталась снять с него плащ, сделал вид, что сопротивляется.— И все-таки я сниму его, — сказала она. — Я должна удостовериться, сдержал ли ты данное мне слово и явился ко мне Великим Графом, как тебя называют, а вовсе не так, как раньше, простым кавалером.— Ты такая же, как и все, Эми, — сказал граф, уступая ей в этом шуточном состязании. — Драгоценности, перья и шелка для них значат больше, чем человек, которого они любят. Как много тупых лезвий выглядит роскошно в бархатных ножнах!— Но этого не могут сказать про тебя, благородный граф, — ответила Эми, когда плащ упал на пол и лорд предстал перед ней в дорожном костюме вельможи. — Ты прекрасная, испытанная сталь, чье внутреннее достоинство вполне заслуживает своих внешних украшений, хотя и презирает их. Не думай, что Эми способна любить тебя сильнее в этом великолепном одеянии, чем тогда, когда отдала свое сердце тому, кто в лесах Девона был облачен в красновато-коричневый плащ.— И ты тоже, — заметил граф, изящно и величественно подведя свою прекрасную графиню к парадному креслу, приготовленному для них, — ты тоже, любовь моя, оделась в платье, приличествующее твоему сану, хотя оно не в силах возвысить в моих глазах твою красоту. Что ты думаешь о наших придворных вкусах?Молодая женщина бросила искоса взгляд в большое зеркало, когда они проходили мимо, и сказала:— Не знаю почему, но просто не могу думать о себе, когда гляжу на твое отражение. Садись сюда, — промолвила она, когда они подошли к креслу, — и дай мне налюбоваться на тебя.— Хорошо, моя любимая, — отозвался граф, — если ты разделишь мое кресло со мною.— Нет, не так, — возразила графиня. — Я сяду на скамеечку у твоих ног, чтобы созерцать все очарование твоего величия и узнать наконец, как одеваются вельможи.И с чисто ребяческим любопытством, не только извинительным, но и вполне понятным при ее юности и сельском воспитании, да еще смешанным со стыдливым чувством нежнейшей супружеской любви, она принялась рассматривать с ног до головы и восхищаться благородным обликом и богатым одеянием того, кто представлял собою гордость и украшение двора английской королевы-девственницы, двора, прославленного как великолепными придворными, так и мудрыми советниками. С любовью глядел граф на свою прелестную юную супругу, и ему приятно было ее ничем не сдерживаемое восхищение. В темных глазах и благородных чертах графа сейчас отражались чувства более мягкие и нежные, чем тот повелительный и настойчивый облик, который обычно придавал ему широкий лоб и пронзительный блеск темных глаз. Он с улыбкой слушал ее наивные вопросы о различных орденах, украшавших его грудь.— Вышитая лента, как ты ее называешь, вокруг моего колена, — сказал он, — это английский орден Подвязки, награда, которой гордятся даже короли. А вот звезда к ней, а вот и Георгий с брильянтами, драгоценный камень этого ордена. Ты ведь слышала о короле Эдуарде и графине Солсбери…— О, я знаю всю эту историю, — промолвила графиня, слегка краснея, — и знаю, как дамская подвязка стала самым гордым знаком отличия английского рыцарства.— Совершенно верно, — ответил граф, — и этот почетнейший орден я удостоился получить одновременно с тремя самыми благородными сотоварищами — герцогом Норфолком, маркизом Нортхэмптоном и графом Рэтлендом. Я был низшим из всех четырех по рангу, но что из того? Тот, кто карабкается вверх по лестнице, должен начинать с первой ступеньки.— А это прекрасное ожерелье, так богато украшенное, с драгоценным камнем в виде овцы посредине, — спросила юная графиня, — что означает эта эмблема?— Это ожерелье, — ответил граф, — с двумя мушкетами, скрепленными этими пластинками, которые должны изображать кремни, высекающие огонь, и поддерживать драгоценный камень, о котором ты спрашиваешь, — это знак благородного ордена Золотого Руна, некогда принадлежавшего Бургундскому дому. С этим благороднейшим орденом, моя Эми, связаны высокие привилегии. Даже сам король Испании, унаследовавший ныне почести и владения Бургундии, не может судить кавалера Золотого Руна иначе, как в присутствии и с согласия всего великого капитула этого ордена.— Так этот орден связан с жестоким королем Испании? — спросила графиня. — Увы, мой благородный лорд, зачем же вы оскверняете свою благородную грудь ношением подобной эмблемы? Вспомните о временах несчастнейшей королевы Марии, когда этот самый Филипп властвовал вместе с нею над Англией, и о кострах, сложенных для наших самых благородных, самых мудрых и самых святых прелатов и пастырей церкви. И неужели вы, кого называют знаменосцем истинной протестантской веры, соглашаетесь носить эмблему и знаки отличия такого римского деспота, как испанский король?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65