Более подходящий случай не мог представиться, и суд вынес Хэмишу смертный приговор. Своим вмешательством в его пользу капитану удалось добиться лишь одного: дать Хэмишу умереть смертью солдата, в то время как вначале предполагалось казнить его через повешение.
Почтенный священник прихода Гленоркьюхи случайно по церковным делам оказался в Дамбартоне в дни этих страшных событий. Он посетил своего несчастного прихожанина в тюрьме и убедился, что Хэмиш в самом деле человек глубоко невежественный, но отнюдь не закоренелый грешник, а ответы, которые он давал пастырю, когда тот завел с ним беседу на религиозные темы, заставили мистера Тайри горько пожалеть о том, что эта от природы чистая и благородная душа, к великому для нее несчастью, осталась столь дикой и неразвитой.
Уяснив себе подлинный характер и умонастроение юноши, почтенный пастырь предался глубоким и тягостным размышлениям о том, как, поддавшись влиянию дурной славы, которой пользовался род Мак-Тевишей, сам он проявил нерешительность и боязнь, и это помешало ему быть милосердным и вернуть заблудшую овцу в стадо праведных. Осуждая себя за малодушие в прошлом и боязнь подвергнуть себя опасности, дабы спасти бессмертную душу, добрый священник решил впредь не поддаваться робости и ценою любых усилий добиться от начальников Хэмиша если не отмены, то хотя бы отсрочки исполнения приговора, вынесенного заключенному, который теперь своей кротостью и вместе с тем силою духа возбуждал в нем живейшее сочувствие.
Рассудив так, священник отправился в казармы, где стоял гарнизон, и разыскал там капитана Кэмбела. Черты Зеленого Колина были омрачены печалью, и она нимало не рассеялась, а, напротив, сгустилась, когда священник, назвав себя, изложил дело, по которому он к нему явился.
—Я склонен верить всему, что бы вы мне ни сказали хорошего об этом парне, — ответил начальник Хэмиша. — Все, что бы вы ни просили меня сделать для него, я по своему почину стремлюсь и уже пытался сделать. Но все напрасно. Генерал *** по происхождению наполовину южный шотландец, наполовину англичанин. Он и представления не имеет о благородном, страстном характере горцев, а ведь не чем иным, как этим характером, объясняется то, что у них высокие добродетели зачастую приводят к тяжким преступлениям, возникающим, однако, не столько из обид, поранивших душу, сколько из неверных суждений. Я зашел очень далеко — сказал генералу, что в лице этого юноши он предает смертной казни самого лучшего, самого храброго солдата моей роты, где все сплошь или почти сплошь — славные, храбрые парни. Я пытался объяснить ему, каким нечестным обманом было вызвано его мнимое дезертирство, как мало его душа повинна в преступлении, к несчастью для него содеянном его рукой. И вот что он мне ответил: «Все это, капитан Кэмбел, обычные в Горной Шотландии порождения фантазии, столь же туманные и недостоверные, как те, что приписываются дару предвидения. В случаях несомненного дезертирства всегда можно в качестве смягчающего обстоятельства привести опьянение; а убийство начальника также легко представить в ином свете, объяснив его острым приступом умопомешательства. Нужно примерно наказать виновного, и если во всем остальном он хороший солдат — действие будет еще более устрашающим… » Таково решение генерала***, — продолжал, тяжко вздохнув, капитан Кэмбел, — оно бесповоротно; а вы, ваше преподобие, позаботьтесь о том, чтобы ваш кающийся грешник завтра, перед рассветом, был должным образом подготовлен к тому великому переходу, который рано или поздно всем нам предстоит.
—И к наступлению которого, — сказал священник, — мы должны молить бога подготовить нас всех, как я, исполняя свой долг, не премину это сделать для несчастного юноши.
На другое утро, едва лишь первые лучи солнца озарили темные башни, венчающие эту дикую, неприступную скалу, солдаты вновь сформированного полка шотландских горцев явились на плац во внутренний двор Дамбартонского замка и, построившись в узкую колонну, по крутым лестницам и тесным переходам стали спускаться к самому подножию скалы, к наружным воротам замка. Время от времени слышались жалобные завывания волынки вперемежку с сухой барабанной дробью и звуками дудок, игравших похоронный марш.
Сначала судьба несчастного преступника не вызвала в полку того всеобщего сочувствия, которое, по всей вероятности, возникло бы, будь он осужден только за дезертирство. Но по причине того, что Хэмиш убил Аллена Брейка Камерона, его вина предстала в совершенно ином свете: покойного очень любили, к тому же он принадлежал к большому, могущественному клану, многие представители которого служили в том же полку, тогда как злополучного убийцу знали только немногие, и родных у него в полку почти не было. Его отец действительно был известен своей силой и отвагой, но он происходил из «расщепленного» клана — так назывались кланы, которые не имели вождя.
Если б не это обстоятельство, было бы почти невозможно найти среди солдат нужное для приведения приговора в исполнение число людей; но шесть человек, выделенных для этого, были близкими друзьями убитого, подобно ему, происходили из рода Мак-Дхонуил Дху, и не без мрачного удовлетворения, возмездием доставляемого, готовились они выполнить возложенную на них грозную обязанность. Головная рота полка вышла из наружных ворот, за ней, такими же узкими рядами, последовали остальные; мерно шагая и затем одна за другой останавливаясь по команде полкового адъютанта, солдаты образовали каре: три стороны этого каре были обращены внутрь, четвертая же — к краю обрыва, над которым стоял замок; приблизительно на середине колонны, с непокрытой головой, без оружия, шла злосчастная жертва военного правосудия. Хэмиш был мертвенно бледен, руки у него были связаны, но шагал он твердо и взгляд его по-прежнему был ясен. Его сопровождал священник; впереди несли гроб, предназначенный для его бренных останков. Лица его товарищей были спокойны, сосредоточенны, торжественны. Они прониклись сочувствием к юноше — ведь, идя в колонне, они его лучше разглядели: его привлекательный облик и мужественное, при всей покорности, поведение смягчили сердца многих, даже из числа тех, кто жаждал отмщения.
Гроб, которому предстояло тотчас после казни принять бездыханное тело Хэмиша Бина, поставили на смежном со скалой пустом краю плаца, в какихнибудь двух ярдах от подножия скалы, в этом месте вздымающейся отвесно, словно каменная стена, вышиной в триста — четыреста футов. Туда привели осужденного; священник все еще шел рядом с ним, говоря ему слова утешения и призывая до конца сохранить твердость духа, а юноша, по-видимому, смиренно и благочестиво внимал этим напутствиям. Затем на середину каре медленно и словно нехотя вышли шестеро солдат, которые должны были произвести расстрел; их поставили в ряд, лицом к осужденному, ярдах в десяти от него. Для священника настало время уйти.
—Помни, сын мой, — сказал он, — что я говорил тебе, и твердо уповай на тот якорь спасения, который я тебе указал. Тогда взамен краткого греховного земного существования ты обретешь жизнь, где не будет ни горестей, ни треволнений. Быть может, ты хотел бы доверить мне какие-либо поручения?
Юноша взглянул на свои запонки. Они были чистого золота — должно быть, его отец во время междоусобных войн снял их с какого-нибудь английского офицера. Священник вынул их из рукавов его рубашки.
—Бедная матушка! — сдавленным голосом проговорил Хэмиш. — Прошу вас, отдайте их бедной моей матушке. Повидайте ее, отец мой, и научите ее уразуметь все, что случилось. Скажите ей, что Хэмиш Бин встречает смерть с большей радостью, чем когда-либо рад был отдыху после самой утомительной охоты. Прощайте, сэр! Прощайте!
Силы изменили почтенному пастырю; поддерживаемый одним из офицеров, еле волоча ноги, покинул он зловещее место. Обернувшись, чтобы бросить последний взгляд на Хэмиша, он увидел, что юноша стоит, преклонив колена, на гробу; немногие военные, ранее окружавшие его, все до единого удалились. Прозвучала роковая команда, раздался залп, гулко; откатившийся от скалы, и Хэмиш с глухим стоном \пал ничком, вряд ли даже успев ощутить предсмертную муку.
Затем из рядов его роты вышло человек десять-двенадцать: торжественно и благоговейно положили они останки своего товарища в гроб, и под звуки похоронного марша, вновь раздавшегося, все роты одна за другой прошли перед гробом, дабы все могли извлечь из этого страшного зрелища тот урок, каким оно должно было послужить. После этого каре перестроилось, и полк начал рядами снова подыматься на скалу, а музыканты, по принятому в этих случаях обыкновению, играли веселые мелодии, как бы утверждая этим, что горе или даже глубокое раздумье должны как можно скорее быть исторгнуты из сердца солдата.
Тем временем ранее упомянутый нами маленький отряд опустил гроб с телом злосчастного Хэмиша в убогую могилу в том уголке Дамбартонского кладбища, где обычно хоронят преступников. Здесь, среди истлевшего праха злодеев, покоится юноша, имя которого, если бы он пережил роковые события, толкнувшие его на преступление, возможно, украсило бы собой списки доблестных воинов.
Священник прихода Гленоркьюхи покинул Дамбартон тотчас после того, как при нем разыгралась последняя сцена этой горестной трагедии. Умом он признавал справедливость приговора, потребовавшего кровь за кровь, и был согласен с тем, что строптивый нрав его соплеменников нужно сурово сдерживать железной уздой законов, управляющих обществом. Но все же он оплакивал того, кто в данном случае стал их жертвою. Кто из нас вздумает упрекать громовую стрелу в том, что она разит сынов леса? И, однако, кто может удержаться от сетований, когда предметом своего испепеляющего действия она избирает стройный ствол молодого дуба, сулившего стать красою дола, в котором рос? Неспешно ехал пастырь, размышляя об этих печальных событиях, и полдень застал его в горных теснинах, через которые пролегал путь к его еще далекому жилищу.
Полагаясь на то, что он хорошо знает окрестности, священник свернул с большой дороги на одну из тех сокращающих путь тропинок, которыми пользуются только пешеходы или те всадники, которые, как и он сам, ездят на маленьких, но уверенно ступающих, выносливых и смышленых лошадках этих краев. Местность, по которой он ехал сейчас, сама по себе была мрачна и пустынна, к тому же о ней с давних времен ходила нехорошая молва: сказывали, что там зачастую появляется злой дух в образе женщины, именуемый Клогт-деарг — Алый Плащ, — и что он во всякое время, но чаще всего — в полдень и полночь, бродит по ущелью, враждуя как с человеком, так и со всякой живой тварью, причиняя им все зло, какое только может содеять, и поражая смертельным ужасом тех, принести коим иной вред не в его власти.
Священник из Гленоркьюхи открыто и неустанно боролся с большинством этих суеверий, справедливо считая, что они восходят к мрачному прошлому — к папизму, а возможно, даже к язычеству, и что христианам, живущим в просвещенное время, не пристало ни быть приверженным им, ни даже вообще придавать им какое-либо значение. Некоторые наиболее преданные ему прихожане полагали, что он слишком уж ретиво ниспровергает все то, во что издревле веровали их отцы, и, при всем их глубоком уважении к душевной стойкости своего пастыря, они не в силах были подавить в себе, а иной раз даже вслух выражали, опасение, что он когда-нибудь падет жертвою своей дерзости и будет растерзан на части в ущелье Алого Плаща или каком-либо другом из тех злыми силами посещаемых пустынных мест, по которым он, явно гордясь и тешась этим, предпочитал ездить один в те самые дни и часы, когда, по старому поверью, злые духи имеют особую силу над человеком и зверем.
Легенды эти припомнились священнику, когда он остался в этих местах один. Он с грустью улыбнулся, подумав о непоследовательности природы человеческой, и стал размышлять о том, сколько есть храбрецов, которые под воинственные звуки волынки в ту же минуту очертя голову ринулись бы на примкнутые штыки, как разъяренный бык кидается на противника, но, возможно, побоялись бы встречи с этими воображением порожденными страшными видениями, тогда как он, человек мирный и во всякого рода передрягах отнюдь не проявлявший большой силы духа, сейчас без всяких колебаний пустился на этот риск.
Обведя глазами унылую, мрачную теснину, он мысленно согласился с тем, что она — подходящее обиталище для тех духов, которые, как гласит молва, приверженны уединению и мраку. Ущелье было до того глубоко и узко, что полуденное солнце едва могло заронить туда свои лучи и лишь скудно осветить ими хмурые воды, которые протекали по его извилинам, чаще всего едва слышно; лишь местами, с шумом разбиваясь о скалы или о валуны, казалось, твердо решившие преградить им путь, угрюмо рокотали темные струи. Зимою или в дождливую пору река превращалась в бушующий, пенящийся поток, переворачивавший и оголявший мощные обломки скал, которые в то время года, о котором здесь идет речь, скрывали обмелевшую речку от взгляда путника и будто хотели совершенно ее запрудить. «Не приходится сомневаться, — подумал священник, — что вот эта горная речка, внезапно вздувшаяся вследствие смерча или сильной грозы, нередко бывала причиной тех несчастных случаев, какие впоследствии, из-за того, что они произошли в ущелье Алого Плаща, приписывались злым чарам таинственного духа».
Едва только он это подумал, как услыхал женский голос, неистово, пронзительно вопивший: «Майкл Тайри! Майкл Тайри! » С изумлением и не без опаски осмотрелся он вокруг; сперва он вообразил, что злой дух, существование которого он так упорно отрицал, вот-вот появится, чтобы покарать его за неверие. Но этот страх владел им не дольше минуты и не помешал ему твердым голосом вопросить: «Кто меня зовет? Кто ты такая? »
—Та, что идет в тоске и горе между жизнью и смертью, — ответствовал голос, и произнесшая эти слова рослая женщина вышла из-за обломков скал, скрывавших ее от глаз.
Когда она подошла поближе, священник увидел перед собой существо, которому высокий рост, яркий, с преобладанием алого цвета, тартановый плащ, властная поступь, иссеченное морщинами лицо и дико сверкавшие из-под чепца глаза придавали разительное сходство с духом этой горной долины, каким его себе обычно представляли. Но мистер Тайри мгновенно узнал в ней Женщину под деревом — вдову Мак-Тевиша Мхора, лишившуюся своего чада мать Хэмиша Бина. Я не решусь сказать, не предпочел ли бы священник оказаться лицом к лицу с самим Алым Плащом, чем так внезапно столкнуться с Элспет, на душе у которой было тяжкое преступление и неизбывное горе. Он невольно придержал лошадь и, покуда она, размашисто шагая, не подошла к нему вплотную, пытался собраться с мыслями.
—Майкл Тайри, — сказала она, — глупые кумушки Клахана почитают тебя за божество; будь им для меня, скажи, что сын мой жив. Скажи мне это, и я тоже буду тебе поклоняться, в седьмой день недели преклоню колена в доме, где ты собираешь молящихся, и твой бог станет моим богом.
—Несчастная, — возразил ей священник, — человек не может заключать с творцом своим сделки, как с теми, что, подобно ему самому, слеплены из праха. Ужели тебе мнится, что ты можешь вступать в переговоры с тем, кто создал землю и раскинул свод небесный, или что какие-либо твои действия, благоговение и преклонение выражающие, он сочтет достойными и примет? Он требует повиновения, а не жертв долготерпения в тех испытаниях, которые он нам ниспосылает, и не суетных даров, какие человек предлагает бренному, как и он сам, изменчивому брату своему, дабы отвратить решения, им принятые.
—Молчи, священник! — ответила доведенная до глубокого отчаяния женщина. — Не говори мне слов, начертанных в твоей белой книге. Родители Элспег были не из тех, что творили крестное знамение и преклоняли колена, как только слышался звон освященного колокола, и она знает, что на алтаре можно искупить то, что содеяно на поле брани. Были некогда у
Элспет стада коров и овен, козы на скалах, скот в долинах. Она носила золото на шее и в волосах — толстые цепи, какими встарь украшали героев. Все это она рада была бы отдать священнику, все без остатка; и пожелай он получить драгоценности знатной леди, или спорран вождя столь же могущественного, как сам Мак-Каллум Мхор, Мак-Тевиш Мхор добыл бы их, ежели бы Элспет их посулила. Сейчас Элспет бедна и дать ничего не может; но Черный Аббат Иннефрея приказал бы ей стать паломницей, и плетьми исхлестать себе плечи, и в кровь изодрать ноги; и он даровал бы ей прощение, узрев, что кровь ее пролилась и тело все в ранах. Эти священники поистине имели власть, самые могущественные из людей ее признавали; великих мира сего они повергали в страх словами, исходившими из их уст, изречениями, запечатленными в их книгах, полыханьем их факелов, звоном освященных колоколов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
Почтенный священник прихода Гленоркьюхи случайно по церковным делам оказался в Дамбартоне в дни этих страшных событий. Он посетил своего несчастного прихожанина в тюрьме и убедился, что Хэмиш в самом деле человек глубоко невежественный, но отнюдь не закоренелый грешник, а ответы, которые он давал пастырю, когда тот завел с ним беседу на религиозные темы, заставили мистера Тайри горько пожалеть о том, что эта от природы чистая и благородная душа, к великому для нее несчастью, осталась столь дикой и неразвитой.
Уяснив себе подлинный характер и умонастроение юноши, почтенный пастырь предался глубоким и тягостным размышлениям о том, как, поддавшись влиянию дурной славы, которой пользовался род Мак-Тевишей, сам он проявил нерешительность и боязнь, и это помешало ему быть милосердным и вернуть заблудшую овцу в стадо праведных. Осуждая себя за малодушие в прошлом и боязнь подвергнуть себя опасности, дабы спасти бессмертную душу, добрый священник решил впредь не поддаваться робости и ценою любых усилий добиться от начальников Хэмиша если не отмены, то хотя бы отсрочки исполнения приговора, вынесенного заключенному, который теперь своей кротостью и вместе с тем силою духа возбуждал в нем живейшее сочувствие.
Рассудив так, священник отправился в казармы, где стоял гарнизон, и разыскал там капитана Кэмбела. Черты Зеленого Колина были омрачены печалью, и она нимало не рассеялась, а, напротив, сгустилась, когда священник, назвав себя, изложил дело, по которому он к нему явился.
—Я склонен верить всему, что бы вы мне ни сказали хорошего об этом парне, — ответил начальник Хэмиша. — Все, что бы вы ни просили меня сделать для него, я по своему почину стремлюсь и уже пытался сделать. Но все напрасно. Генерал *** по происхождению наполовину южный шотландец, наполовину англичанин. Он и представления не имеет о благородном, страстном характере горцев, а ведь не чем иным, как этим характером, объясняется то, что у них высокие добродетели зачастую приводят к тяжким преступлениям, возникающим, однако, не столько из обид, поранивших душу, сколько из неверных суждений. Я зашел очень далеко — сказал генералу, что в лице этого юноши он предает смертной казни самого лучшего, самого храброго солдата моей роты, где все сплошь или почти сплошь — славные, храбрые парни. Я пытался объяснить ему, каким нечестным обманом было вызвано его мнимое дезертирство, как мало его душа повинна в преступлении, к несчастью для него содеянном его рукой. И вот что он мне ответил: «Все это, капитан Кэмбел, обычные в Горной Шотландии порождения фантазии, столь же туманные и недостоверные, как те, что приписываются дару предвидения. В случаях несомненного дезертирства всегда можно в качестве смягчающего обстоятельства привести опьянение; а убийство начальника также легко представить в ином свете, объяснив его острым приступом умопомешательства. Нужно примерно наказать виновного, и если во всем остальном он хороший солдат — действие будет еще более устрашающим… » Таково решение генерала***, — продолжал, тяжко вздохнув, капитан Кэмбел, — оно бесповоротно; а вы, ваше преподобие, позаботьтесь о том, чтобы ваш кающийся грешник завтра, перед рассветом, был должным образом подготовлен к тому великому переходу, который рано или поздно всем нам предстоит.
—И к наступлению которого, — сказал священник, — мы должны молить бога подготовить нас всех, как я, исполняя свой долг, не премину это сделать для несчастного юноши.
На другое утро, едва лишь первые лучи солнца озарили темные башни, венчающие эту дикую, неприступную скалу, солдаты вновь сформированного полка шотландских горцев явились на плац во внутренний двор Дамбартонского замка и, построившись в узкую колонну, по крутым лестницам и тесным переходам стали спускаться к самому подножию скалы, к наружным воротам замка. Время от времени слышались жалобные завывания волынки вперемежку с сухой барабанной дробью и звуками дудок, игравших похоронный марш.
Сначала судьба несчастного преступника не вызвала в полку того всеобщего сочувствия, которое, по всей вероятности, возникло бы, будь он осужден только за дезертирство. Но по причине того, что Хэмиш убил Аллена Брейка Камерона, его вина предстала в совершенно ином свете: покойного очень любили, к тому же он принадлежал к большому, могущественному клану, многие представители которого служили в том же полку, тогда как злополучного убийцу знали только немногие, и родных у него в полку почти не было. Его отец действительно был известен своей силой и отвагой, но он происходил из «расщепленного» клана — так назывались кланы, которые не имели вождя.
Если б не это обстоятельство, было бы почти невозможно найти среди солдат нужное для приведения приговора в исполнение число людей; но шесть человек, выделенных для этого, были близкими друзьями убитого, подобно ему, происходили из рода Мак-Дхонуил Дху, и не без мрачного удовлетворения, возмездием доставляемого, готовились они выполнить возложенную на них грозную обязанность. Головная рота полка вышла из наружных ворот, за ней, такими же узкими рядами, последовали остальные; мерно шагая и затем одна за другой останавливаясь по команде полкового адъютанта, солдаты образовали каре: три стороны этого каре были обращены внутрь, четвертая же — к краю обрыва, над которым стоял замок; приблизительно на середине колонны, с непокрытой головой, без оружия, шла злосчастная жертва военного правосудия. Хэмиш был мертвенно бледен, руки у него были связаны, но шагал он твердо и взгляд его по-прежнему был ясен. Его сопровождал священник; впереди несли гроб, предназначенный для его бренных останков. Лица его товарищей были спокойны, сосредоточенны, торжественны. Они прониклись сочувствием к юноше — ведь, идя в колонне, они его лучше разглядели: его привлекательный облик и мужественное, при всей покорности, поведение смягчили сердца многих, даже из числа тех, кто жаждал отмщения.
Гроб, которому предстояло тотчас после казни принять бездыханное тело Хэмиша Бина, поставили на смежном со скалой пустом краю плаца, в какихнибудь двух ярдах от подножия скалы, в этом месте вздымающейся отвесно, словно каменная стена, вышиной в триста — четыреста футов. Туда привели осужденного; священник все еще шел рядом с ним, говоря ему слова утешения и призывая до конца сохранить твердость духа, а юноша, по-видимому, смиренно и благочестиво внимал этим напутствиям. Затем на середину каре медленно и словно нехотя вышли шестеро солдат, которые должны были произвести расстрел; их поставили в ряд, лицом к осужденному, ярдах в десяти от него. Для священника настало время уйти.
—Помни, сын мой, — сказал он, — что я говорил тебе, и твердо уповай на тот якорь спасения, который я тебе указал. Тогда взамен краткого греховного земного существования ты обретешь жизнь, где не будет ни горестей, ни треволнений. Быть может, ты хотел бы доверить мне какие-либо поручения?
Юноша взглянул на свои запонки. Они были чистого золота — должно быть, его отец во время междоусобных войн снял их с какого-нибудь английского офицера. Священник вынул их из рукавов его рубашки.
—Бедная матушка! — сдавленным голосом проговорил Хэмиш. — Прошу вас, отдайте их бедной моей матушке. Повидайте ее, отец мой, и научите ее уразуметь все, что случилось. Скажите ей, что Хэмиш Бин встречает смерть с большей радостью, чем когда-либо рад был отдыху после самой утомительной охоты. Прощайте, сэр! Прощайте!
Силы изменили почтенному пастырю; поддерживаемый одним из офицеров, еле волоча ноги, покинул он зловещее место. Обернувшись, чтобы бросить последний взгляд на Хэмиша, он увидел, что юноша стоит, преклонив колена, на гробу; немногие военные, ранее окружавшие его, все до единого удалились. Прозвучала роковая команда, раздался залп, гулко; откатившийся от скалы, и Хэмиш с глухим стоном \пал ничком, вряд ли даже успев ощутить предсмертную муку.
Затем из рядов его роты вышло человек десять-двенадцать: торжественно и благоговейно положили они останки своего товарища в гроб, и под звуки похоронного марша, вновь раздавшегося, все роты одна за другой прошли перед гробом, дабы все могли извлечь из этого страшного зрелища тот урок, каким оно должно было послужить. После этого каре перестроилось, и полк начал рядами снова подыматься на скалу, а музыканты, по принятому в этих случаях обыкновению, играли веселые мелодии, как бы утверждая этим, что горе или даже глубокое раздумье должны как можно скорее быть исторгнуты из сердца солдата.
Тем временем ранее упомянутый нами маленький отряд опустил гроб с телом злосчастного Хэмиша в убогую могилу в том уголке Дамбартонского кладбища, где обычно хоронят преступников. Здесь, среди истлевшего праха злодеев, покоится юноша, имя которого, если бы он пережил роковые события, толкнувшие его на преступление, возможно, украсило бы собой списки доблестных воинов.
Священник прихода Гленоркьюхи покинул Дамбартон тотчас после того, как при нем разыгралась последняя сцена этой горестной трагедии. Умом он признавал справедливость приговора, потребовавшего кровь за кровь, и был согласен с тем, что строптивый нрав его соплеменников нужно сурово сдерживать железной уздой законов, управляющих обществом. Но все же он оплакивал того, кто в данном случае стал их жертвою. Кто из нас вздумает упрекать громовую стрелу в том, что она разит сынов леса? И, однако, кто может удержаться от сетований, когда предметом своего испепеляющего действия она избирает стройный ствол молодого дуба, сулившего стать красою дола, в котором рос? Неспешно ехал пастырь, размышляя об этих печальных событиях, и полдень застал его в горных теснинах, через которые пролегал путь к его еще далекому жилищу.
Полагаясь на то, что он хорошо знает окрестности, священник свернул с большой дороги на одну из тех сокращающих путь тропинок, которыми пользуются только пешеходы или те всадники, которые, как и он сам, ездят на маленьких, но уверенно ступающих, выносливых и смышленых лошадках этих краев. Местность, по которой он ехал сейчас, сама по себе была мрачна и пустынна, к тому же о ней с давних времен ходила нехорошая молва: сказывали, что там зачастую появляется злой дух в образе женщины, именуемый Клогт-деарг — Алый Плащ, — и что он во всякое время, но чаще всего — в полдень и полночь, бродит по ущелью, враждуя как с человеком, так и со всякой живой тварью, причиняя им все зло, какое только может содеять, и поражая смертельным ужасом тех, принести коим иной вред не в его власти.
Священник из Гленоркьюхи открыто и неустанно боролся с большинством этих суеверий, справедливо считая, что они восходят к мрачному прошлому — к папизму, а возможно, даже к язычеству, и что христианам, живущим в просвещенное время, не пристало ни быть приверженным им, ни даже вообще придавать им какое-либо значение. Некоторые наиболее преданные ему прихожане полагали, что он слишком уж ретиво ниспровергает все то, во что издревле веровали их отцы, и, при всем их глубоком уважении к душевной стойкости своего пастыря, они не в силах были подавить в себе, а иной раз даже вслух выражали, опасение, что он когда-нибудь падет жертвою своей дерзости и будет растерзан на части в ущелье Алого Плаща или каком-либо другом из тех злыми силами посещаемых пустынных мест, по которым он, явно гордясь и тешась этим, предпочитал ездить один в те самые дни и часы, когда, по старому поверью, злые духи имеют особую силу над человеком и зверем.
Легенды эти припомнились священнику, когда он остался в этих местах один. Он с грустью улыбнулся, подумав о непоследовательности природы человеческой, и стал размышлять о том, сколько есть храбрецов, которые под воинственные звуки волынки в ту же минуту очертя голову ринулись бы на примкнутые штыки, как разъяренный бык кидается на противника, но, возможно, побоялись бы встречи с этими воображением порожденными страшными видениями, тогда как он, человек мирный и во всякого рода передрягах отнюдь не проявлявший большой силы духа, сейчас без всяких колебаний пустился на этот риск.
Обведя глазами унылую, мрачную теснину, он мысленно согласился с тем, что она — подходящее обиталище для тех духов, которые, как гласит молва, приверженны уединению и мраку. Ущелье было до того глубоко и узко, что полуденное солнце едва могло заронить туда свои лучи и лишь скудно осветить ими хмурые воды, которые протекали по его извилинам, чаще всего едва слышно; лишь местами, с шумом разбиваясь о скалы или о валуны, казалось, твердо решившие преградить им путь, угрюмо рокотали темные струи. Зимою или в дождливую пору река превращалась в бушующий, пенящийся поток, переворачивавший и оголявший мощные обломки скал, которые в то время года, о котором здесь идет речь, скрывали обмелевшую речку от взгляда путника и будто хотели совершенно ее запрудить. «Не приходится сомневаться, — подумал священник, — что вот эта горная речка, внезапно вздувшаяся вследствие смерча или сильной грозы, нередко бывала причиной тех несчастных случаев, какие впоследствии, из-за того, что они произошли в ущелье Алого Плаща, приписывались злым чарам таинственного духа».
Едва только он это подумал, как услыхал женский голос, неистово, пронзительно вопивший: «Майкл Тайри! Майкл Тайри! » С изумлением и не без опаски осмотрелся он вокруг; сперва он вообразил, что злой дух, существование которого он так упорно отрицал, вот-вот появится, чтобы покарать его за неверие. Но этот страх владел им не дольше минуты и не помешал ему твердым голосом вопросить: «Кто меня зовет? Кто ты такая? »
—Та, что идет в тоске и горе между жизнью и смертью, — ответствовал голос, и произнесшая эти слова рослая женщина вышла из-за обломков скал, скрывавших ее от глаз.
Когда она подошла поближе, священник увидел перед собой существо, которому высокий рост, яркий, с преобладанием алого цвета, тартановый плащ, властная поступь, иссеченное морщинами лицо и дико сверкавшие из-под чепца глаза придавали разительное сходство с духом этой горной долины, каким его себе обычно представляли. Но мистер Тайри мгновенно узнал в ней Женщину под деревом — вдову Мак-Тевиша Мхора, лишившуюся своего чада мать Хэмиша Бина. Я не решусь сказать, не предпочел ли бы священник оказаться лицом к лицу с самим Алым Плащом, чем так внезапно столкнуться с Элспет, на душе у которой было тяжкое преступление и неизбывное горе. Он невольно придержал лошадь и, покуда она, размашисто шагая, не подошла к нему вплотную, пытался собраться с мыслями.
—Майкл Тайри, — сказала она, — глупые кумушки Клахана почитают тебя за божество; будь им для меня, скажи, что сын мой жив. Скажи мне это, и я тоже буду тебе поклоняться, в седьмой день недели преклоню колена в доме, где ты собираешь молящихся, и твой бог станет моим богом.
—Несчастная, — возразил ей священник, — человек не может заключать с творцом своим сделки, как с теми, что, подобно ему самому, слеплены из праха. Ужели тебе мнится, что ты можешь вступать в переговоры с тем, кто создал землю и раскинул свод небесный, или что какие-либо твои действия, благоговение и преклонение выражающие, он сочтет достойными и примет? Он требует повиновения, а не жертв долготерпения в тех испытаниях, которые он нам ниспосылает, и не суетных даров, какие человек предлагает бренному, как и он сам, изменчивому брату своему, дабы отвратить решения, им принятые.
—Молчи, священник! — ответила доведенная до глубокого отчаяния женщина. — Не говори мне слов, начертанных в твоей белой книге. Родители Элспег были не из тех, что творили крестное знамение и преклоняли колена, как только слышался звон освященного колокола, и она знает, что на алтаре можно искупить то, что содеяно на поле брани. Были некогда у
Элспет стада коров и овен, козы на скалах, скот в долинах. Она носила золото на шее и в волосах — толстые цепи, какими встарь украшали героев. Все это она рада была бы отдать священнику, все без остатка; и пожелай он получить драгоценности знатной леди, или спорран вождя столь же могущественного, как сам Мак-Каллум Мхор, Мак-Тевиш Мхор добыл бы их, ежели бы Элспет их посулила. Сейчас Элспет бедна и дать ничего не может; но Черный Аббат Иннефрея приказал бы ей стать паломницей, и плетьми исхлестать себе плечи, и в кровь изодрать ноги; и он даровал бы ей прощение, узрев, что кровь ее пролилась и тело все в ранах. Эти священники поистине имели власть, самые могущественные из людей ее признавали; великих мира сего они повергали в страх словами, исходившими из их уст, изречениями, запечатленными в их книгах, полыханьем их факелов, звоном освященных колоколов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9