— Эй, кто здесь?Фриц прижался к стенке, сжимая в потном кулаке; кинжал. Хруст шлака приближался. Ещё мгновение — и Фриц смог разглядеть пришедшего.А разглядев, едва не закричал от радости.Только у одного человека в городе была такая худющая фигура и такой носатый профиль. Это был Гюнтер-трубочист. Фриц знал его едва ли не с пелёнок — кто ж не знает Гюнтера! Да и сам Гюнтер, не особенно любивший повозиться с детворой, почему-то будто бы держал над Фридрихом какую-то опеку. Захаживал к ним в дом, бесплатно чистил им камин и даже угощал порой его с друзьями всяческими сладостями, если был при деньгах. В глубине души Фриц считал его почти что другом, и забыл о нём сейчас лишь потому, что разница в возрасте была меж ними слишком велика.Гюнтер был не единственным, но, пожалуй, самым лучшим трубочистом Гаммельна. Одетый во всё чёрное, худой и угловатый; его частенько можно было видеть на макушках крыш, где он чистил дымоходы, заменял черепицу и чинил поломанные флюгера. Злые языки утверждали, что он и живёт где-то на крышах, таскает из каминных труб коптящиеся там окорока и сыр, а вниз спускается затем лишь только, чтоб поесть, а особенно злые — что он и сам порою подрабатывает флюгером на городской ратуше. Последнее было не больше чем шуткой, хотя фигура человека в полный рост на шпиле башни городского магистрата и впрямь имела с Гюнтером некоторое сходство (особенно нос). Работу свою он делал споро и в короткий срок, вот только почему-то брать учеников отказывался наотрез. «Молод я ещё», — обычно отвечал на это он. Правда, к Фрицу присматривался: маленького роста, юркий словно ящерица, тот вполне годился Гюнтеру в ученики.Фриц опустил свой нож, вдохнул поглубже и позвал тихонько:— Гюнтер… эй, Гюнтер…Тот завертел головой, увидел что-то в темноте, приблизился. Глаза его удивлённо расширились.— Фриц? Что ли, ты? Ты что здесь делаешь? Ах, да… — он понимающе кивнул.Фриц осторожно выглянул наружу.— Ты один?— Конечно, что за странные вопросы! — Гюнтер подобрался ближе и присел на корточки. — Я не беру учеников, ты же знаешь. — Он поглядел на одеяло, на перепачканную, всю в крови рубаху мальчика и недовольно покачал головой. — И все это время ты, значит, сидел здесь?— Ну, да. Слушай, Гюнтер… — паренёк смутился на мгновение, но вскоре пересилил себя. — У тебя с собой есть что-нибудь поесть?— А? А, да, конечно, — тот сбросил с плеч свой инструмент и зашарил по карманам. — Вот, держи.Мальчишка жадно вгрызся в длинный бутерброд с селёдкой.— И давно ты здесь вот так… сидишь?— Пять дней, — с набитым ртом признался Фриц. — Я прятался. Я… Мама… Ну ты знаешь, да? Я думал, что меня будут искать. — Он поднял взгляд и перестал жевать. В глазах его проглянула надежда. — А… разве нет? Уже перестали?— Нет, почему же. Ищут. — Гюнтер подтащил к себе сумку и принялся копаться в ней, выкладывая на пол чердака какие-то верёвки, шпатели и щёточки. — Это ты, конечно, здорово придумал — спрятаться на чердаке. Вот только, знаешь ли, чердаки они тоже обыскивают. Догадались.Кусок застрял у Фрица в горле. Трубочист участливо похлопал его по спине и снова занялся своими инструментами.— Ты… Тебя тоже послали искать меня? — спросил Фриц, когда прокашлялся.— Не, я трубу пришёл чинить, — рассеянно ответил тот. — Тут дымоход сифонит, вот меня и попросили посмотреть… А ты, я погляжу, тот ещё хитрец. Надо же: забрался не куда попало — к бургомистру на чердак!— Куда?! — Фриц снова чуть не поперхнулся.— А то ты будто бы не знал? — он посмотрел на мальчика и посерьёзнел. — Э-ээ… Или вправду — не знал?— Нет. Гюнтер…— Что?— Ты ведь меня не выдашь им? Не выдашь? А?Трубочист сосредоточенно замешивал лопаточкой цемент.— А если я скажу, что не выдам, ты поверишь? — сказал он наконец.— Я? — опешил Фриц. — Не знаю…Он опустил недоеденный ломоть и долго молчал, глядя, как трубочист перебирает запасные кирпичи, обкалывает их до нужного размера и латает дырку в дымоходе. То и дело Гюнтер отступал назад и, наклонивши голову, рассматривал со стороны свою работу. Что-то подсказывало Фрицу, что он может трубочисту доверять. Гюнтер никогда не делал ему зла, да и сейчас не собирался, если только не играл в притворство. Фриц мог быть уверенным, что тот не проболтается о нём даже по пьяной лавочке — Гюнтер вообще не пил ни пива, ни вина. «С моей работой пару кружек опрокинешь, а потом того гляди и сам с крыши опрокинешься», — отшучивался он на все предложенья выпить. Гюнтер знал, что говорил — он многие часы оставался один на один с высотой, крутыми черепитчатыми крышами и дымоходами самых причудливых конструкций, и предпочитал работать в одиночку, используя для страховки только прочную верёвку. Фриц набрался смелости и наконец решился.— Гюнтер, ты хоть что-нибудь о маме знаешь?Тот не ответил.— Гюнтер… что мне делать?— Уходить отсюда, — бросил тот, не оборачиваясь.— Уходить? — непонимающе переспросил малец. — Куда?— Не знаю.Воцарилась тишина. Отрывисто и мерно шаркал мастерок. Кирпич ложился к кирпичу. И также вот размеренно, отчасти даже — неохотно Гюнтер вдруг начал рассказывать. Начало Фриц пропустил мимо ушей; мысли его были заняты совсем другим; затем повествование приняло такой необычайный поворот, что Фриц невольно заинтересовался и придвинулся поближе. Даже про кинжал забыл — тот так и остался лежать на скомканном одеяле у трубы.— …Потом мне Яцек говорил, что эти крысы разбежались, кто куда. Кто в речке утонул, кто в лес побег, кто в город возвратился. Детей тоже обратно в город отвели. Накостыляли всем — слов нет, по первое число. Да ты, поди, уже не помнишь, слишком малый был. А парень тот так и ушел один. Куда — никто не знает.Гюнтер отступил, вновь смерил взглядом дело рук своих, и удовлетворённо кивнул — труба была как новенькая, даже лучше. Фриц сидел, едва дыша и ожидая продолжения рассказа. Трубочист, однако, не торопился, а сперва сложил свой инструмент и вытер руки, а потом ещё с минуту что-то молча вспоминал, попутно вычищая из-под ногтей твердеющий цемент.Затем достал из сумки трубку, медленно её набил, затеплил огонёк и некоторое время так дымил, вытягивая дым в седые кольца.— Вас трое было, — наконец сказал он. — Ты, ещё один пацан и маленькая девочка чуть-чуть постарше вас; она потом уехала, родители решили увезти её от греха подальше. Где тот, второй, я тоже не знаю. Вот вы втроём и баловали, пока тот парень вас не осадил. Когда на Яцека решили надавить, чтоб он принял послушничество… ну, чтоб он стал одним из них, он отказался и решил уйти. А перед уходом попросил меня… ну, присматривать за вами, что ли. Чтоб вы не наделали чего. Боялся он за вас, как будто чувствовал неладное. А может, знал чего. И видишь, обернулось чем…— Зачем ты мне всё это говоришь? — спросил Фриц.— Я не священник, Фриц, — задумчиво проговорил на это трубочист. — И что там говорят попы, не очень понимаю. А только знаю, что если у человека есть какой-нибудь талант, то грех его губить, а не использовать для дел. Тот парень… чёрт, не помню, как его звали… Ну, так он был мастер в своём деле. Яцек мне рассказывал, как они крыс из города повывели, как он потом ещё людей лечил. Да что там говорить: я сам видел, как у них в горшке там без огня вода кипела!— Но мне-то что с того? — вскричал Фриц.— Тише, не ори, — поморщился Гюнтер. — Уже заканчиваю. Так вот, примерно года с два тому назад я видел его снова.— Яцека?— Нет, не Яцека. Того, второго. Рыжего.— Где? Здесь?— Да, здесь. Ты помнишь, как раз тогда случился год отравленного хлеба?Фриц похолодел. Конечно, помнить-то он помнил, только вот старался пореже эти воспоминания тревожить. Толком так потом и не узнали, откуда же той осенью проникла в город эта странная зараза: люди вдруг начинали бредить, как бы спали наяву, страдали от видений целыми кварталами… Тела у них сводило судорогами, потом у них бывало, что чернели и отваливались пальцы, руки, ноги… У беременных женщин участились выкидыши… Ужас шествовал по городу, никто не знал, как от этого спастись. Заказанные всем святым молебны не смогли помочь. Часть города скосило подчистую, как косой, другую не затронуло совсем, а в третьей кто-то заболел, а кто-то — нет. Потом вдруг всё закончилось так же внезапно, как и началось. Семейство Макса Брюннера болезнь каким-то чудом миновала. После говорили, будто бы причиною была отравленная мука, но в это, дело ясное, немного кто поверил.— Помню, — прошептал Фриц и облизал пересохшие губы. — И что?— Вот тогда тот парень и пришёл, когда народ валиться стал уж думали, чума. А он приволок с собой два вот такенных решета, — Гюнтер показал руками, — и два дня ходил с ними по окрестным мельницам и по складам. Даже в магистрат попасть пытался, но ему отказали. Всё говорил, что надо бы муку сквозь них просеять, всю, и непременно через эти. Ну, кто-то отказался, кто-то попросту его послал подальше, а кто-то согласился — почему бы, в самом деле, не просеять лишний раз? Но в общем, если б не один аптекарь местный, хрена с два ему бы удалось кого-то убедить, а так… Просеяли. Болезнь и прекратилась.Смекаешь, я к чему веду? Тогда и стали говорить, что будто хлеб отравлен был.— А что на самом деле?— Да хрен его знает. Думается мне, что так, наверное, и было. Я с ним перекинулся тогда парой слов, он объяснял чего-то, объяснял, мол, есть такая штука — спорынья, на колосках растёт. Такая чёрненькая, с зёрнышко величиной. Дрянь несусветная, но так-то не опасная, потому как обычно-то мало её в хлебе. А в тот год, видно, её много народилось, вся мука заразная была, весь урожай. Подохли б все, или разорились на хрен, если бы не те его два решета. Заговорил он их, что ли…Он помолчал и снова, как бы нехотя, закончил:— В общем, вот, я чего говорю-то: уходи из города. Поблизости он где-то обретается, раз подоспел тогда ко времени, не позже. Спрашивай, ищи. Один раз он тебе помог, глядишь, поможет и в другой, чему-нибудь научит, объяснит, как жить с таким умением, как у тебя. А коль он знает, как людей лечить, дурному не научит. Я же понимаю, что никакой ты не еретик, а только объясни попробуй этим чернорясым… Я тоже жить хочу, а так, чтоб нет — так не хочу. Вот и молчу. Меня ведь тоже как-то раз увидели в темноте — шёл, понимаешь, я весь в саже и с мотком верёвки, а у неё конец возьми и упади, и следом волочился. Тут баба шла куда-то и увидела. Как завизжит: «Чёрт! Чёрт!», и в обморок. А тут и стража, как на грех. Три дня потом оправдывался, вся управа хохотала… Спасибо, отпустили, а всё равно не по себе. Времена паршивые, народ сейчас своей тени боится, неровен час увидят, как ты тут по крышам ползаешь, и донесут: у нас таких, — он показал рукой от пола, — трубочистов нету. Так что, ты уходи.— Ага, — ответил мрачно Фриц, — уйдёшь тут, как же… В каждой дырке стражники сидят. Меня на улице один раз уже схватили, я приметный. И в воротах тоже не дураки стоят. Не, я лучше тут пока… Мне б только бы еды какой…— Через ворота я тебя пожалуй что перевезу, — сказал на это Гюнтер. — Здесь у меня тележка есть, я завтра сажу повезу за город, угли, шлак… Слушай, сколько тебе лет?— Четырнадцать… скоро будет.— Да? — трубочист с сомненьем оглядел его от пяток до макушки. — А с виду не дашь… Это хорошо, что ты ростом такой маленький. Сожмёшься, я тебя в мешок спрячу, никто не догадается. Ты, главное, только тихо там сиди, не шевелись. И ртом дыши, а то чихнёшь ещё от сажи с непривычки. Эх, еды у меня с собой сегодня больше нет… До утра дотерпишь?Фриц напрягся, молча протестуя. Что-то рушилось в душе. Вся прошлая жизнь стремительно бледнела и теряла смысл, а впереди пугающим простором открывался другой, совершенно незнакомый, даже страшный мир. Он никогда не покидал пределов города, разве что совсем уж ненадолго, а теперь от него требовали, чтоб он ушёл отсюда навсегда.— А как же мама?— О матери забудь, — сказал сурово Гюнтер. — Её сейчас и в городе-то нет. Отправили куда-то. Говорят, на дознание. Такие, брат, дела.Фриц ошарашено молчал. В глазах всё поплыло. Он покосился на окно, на одеяло, на кинжал, моргнул и снова повернулся к трубочисту.— А как зовут его… ну, этого, о ком ты говорил? Тот невесело усмехнулся.— Эх, парень, — ответил он, — если бы я знал! Его не зовут. Он сам приходит.
В тот вечер осень плакала особенно холодными и частыми слезами, отчаянно и долго, без стыда. Потом она умолкла и посыпал снег. Ночь замесила тесто из слоистых облаков со звёздной пылью, а все остатки сбросила мукой; яростный ветрище мчался с запада, раскачивая сосны; сосны жалобно скрипели. Маленький ручей, почти что водопад, не замерзающий до самых крепких холодов, дробился брызгами, не долетая до земли, скала под ним обледенела. Большая каменная чаша переполнилась водой и тоже на краях подёрнулась ледком — зима послала в здешние края свой обжигающий привет с подругой-осенью, а на словах просила передать, что, может быть, чуток задержится, но обязательно придёт. В воде, холодной и прозрачной, серебристой мутью колыхался лунный свет, всплывал и пропадал, когда луна то выходила из-за туч, то пряталась обратно.Ещё одно пятно света, такое же неяркое и зыбкое отсвечивало желтизной в маленьком оконце старой хижины, в которой раньше жили рудокопы — низкого строения из камня и белёсых сланцевых пластин. Вот только не было уже давно здесь ни руды, ни рудокопов, и если кто-нибудь сейчас увидел этот свет, то очень удивился бы. Возможно, даже испугался. А может быть, и нет — в такую ночь путник любому жилищу рад…Выл ветер. Сыпал дождь. Скрипели сосны. В доме, в очаге горел огонь.Вот только некому было на это смотреть.Человек, склонившийся над книгой за столом, вдруг поднял голову, как будто прислушиваясь к пенью бури за окном, и отложил своё перо. Вгляделся в темноту перед собой, нет, даже словно бы не в темноту — ещё куда-то дальше; лицо его приобрело сосредоточенное выражение. Несколько минут он напряжённо размышлял о чём-то, потом тряхнул гривой рыжих волос и встал из-за стола. Подошёл к очагу, поворошил дрова. Пламя вспыхнуло ярче, в трубе загудело. — Слишком много, — вдруг проговорил он то ли сам себе, то ли обращаясь к пламени на каменке. — Яд и пламя… этих нитей слишком много. Прямо узел какой-то. Не могу понять… Не могу.Человек зажмурился и долго разминал пальцами веки, а после — переносье и виски усталым жестом переписчика. Открыл глаза. Взгляд его упал на полку над камином, заваленную разной бесполезной мелочью.Казалось, здесь устроила гнездо какая-то безумная сорока — тут были камешки всех форм и расцветок, какие-то обрывки ткани, зубы, деревяшки, медные, уже позеленевшие монеты, птичьи перья, остроугольные осколочки зеркал и черепки разбитых кружек… Некоторое время рыжий парень просто так стоял, разглядывая весь этот хлам, потом как будто бы решился, протянул руку, взял с полки маленький серый мешочек и вернулся до стола. Решительно захлопнул книгу, отодвинул её в сторону, убрал туда же лист пергамента и чернильницу с пером, затем развязал горловину мешочка и высыпал на стол пригоршню маленьких костяшек с выжженными на них гадательными рунами. Медленно пересчитал их, шевеля губами, перевернул все, что легли значками вверх. Перемешал. Сосредоточился, бездумно перемешивая полированные плашки, целиком отдавшись ощущенью гладкой кости под подушечками пальцев.Выбрал первую, вторую, третью.Ещё одну.Ещё.Открыл все пять, сгрёб скопом все оставшиеся в сторону и склонился над получившимся раскладом, сосредоточенно нахмурившись. Поскрёб ногтями подбородок, заросший дико рыжей и неряшливой щетиной, провёл рукой по волосам, затем не глядя подтащил к себе ногою колченогий табурет и сел, локтями опершись на стол.Подумать было, над чем.Справа налево выпали поочерёдно: похожая на половинку ёлочки Ansuz, перевёрнутая вниз рогами Algiz, и Gebo, косая, как крест святого Андрея.Наверх легла Winjo.Вниз — Uriz.Всё вместе это выглядело так:
Расписанные рунами плашки, эти игральные кости Судьбы явили свой расклад.Гигантский веер неопределённости стремительно сдвигался, складывался, отсекая лишнее, оставляя вместо бесконечной свободы выбора всего лишь навсего — конечную свободу действий, долг, и то, что не изменишь. Некоторое время человек, зачем-то поселившийся в заброшенной горняцкой хижине у старых оловянных рудников, задумчиво созерцал, что ему выпало, одновременно собирая оставшиеся руны обратно в мешочек. Поленья в очаге успели прогореть, ветер стремительно вытягивал тепло, гремел чугунной вьюшкой.— Ас Один, с ним Защита и Подарок, — пробормотал наконец человек, словно и не замечая подступающего холода. — В помощь — Радость Ветра. Помехой… хм… помехой — Тур. Сиречь Бык. Защита… почему Защита вверх ногами? То есть — не меня, но — я? Кого мне защищать? Хм…Внезапно какая-то мысль пришла ему в голову, он вновь воззрился на костяшки рун, и лицо его вдруг медленно исказилось пониманием.— Яд и пламя, — выдохнул он.
1 2 3 4 5 6 7 8