Если бы я рассказала своим приятельницам, они бы подумали, что мы за семья такая.
Она повернулась к мужу.
— Ну а ты, конечно же, ничего не говоришь. Ты ешь!
— А что я могу сказать?
— Все равно что, но не оставайся таким безучастным. Все ж таки речь идет о нашей дочери.
— Знаю.
— Я вот думаю: а не следует ли нам сообщить в полицию?
— От этого было бы мало проку. Если она захотела исчезнуть…
— Что ты называешь «исчезнуть»?
— Ну, строить свою жизнь без нас.
— А почему, хотела бы я знать?
— Вероятно, потому, что ей надоело.
— Что надоело?
— Ну, не знаю. Она молодая. Идет прямо…
Конец обеда за овальным столом, где напротив Боба так и остался неубранным прибор его сестры, протекал в молчании. Не успев еще проглотить последний кусок, Марта Пуэнте уже закурила сигарету, а ее муж встал, вздыхая, как будто это было тяжелым физическим упражнением.
В действительности помимо своей утренней прогулки в парке Мон-Репо он не занимался никакими физическими упражнениями, а вино «Доль» не представляло собой лечебного курса для похудания. Он направился к себе наверх. В этом доме вместе только ели, а затем каждый уединялся в своей келье.
— Ты уходишь? — спросил Боб у матери.
— Нет. Мы собираемся на бридж здесь, в четыре часа.
Именно этому посвящала она большую часть своих дней. У нее были приятельницы, которые приходили в «Две липы», или, когда наступал ее черед, она ходила к ним. Сначала подавали чай с сухим печеньем, затем, около половины шестого, дамы принимались за виски.
— Ты не знаешь, она взяла с собой что-нибудь? — спросил Альбер Пуэнте, взявшись за ручку двери.
— Я не увидел синего чемодана, который ей подарили на последнее Рождество. Еще нет ее несессера с туалетными принадлежностями.
— А одежда?
— Кажется, все на месте, нет только ее пальто из верблюжьей шерсти. Она никогда не хотела его носить. Считала, что оно чересчур нарядное.
— Я не стану ничего говорить о ее отъезде своим приятельницам, — сказала Марта. — Ни к чему, если все начнут судачить об этом уже сейчас. Ведь не сегодня-завтра она, конечно же, вернется.
— Не думаю, — возразил Боб.
— Что заставляет тебя так говорить?
— Это мое личное ощущение.
Письмо сестры было написано в привычном для нее стиле. Одиль была не чужда страсти все драматизировать. Уже не впервые она заговаривала о самоубийстве, но на этот раз тон был другим. Альбер Пуэнте начал подниматься по лестнице. Его жена не замедлила последовать его примеру, а Боб встал у окна и принялся смотреть на старую липу, которую называл «своим» деревом, когда был ребенком, потому что забирался на самые высокие ее ветви.
Он услышал, как Матильда начала убирать со стола.
— Почему ты не сказал им правду?
— Какую правду?
— Что она уехала вчера вечером, а письмо отправила тебе по почте.
Насколько я ее знаю, она не обошлась запиской. Ты ведь получил длинное письмо, так?
— Да.
— И ты не докажешь его им?
— Нет.
— Почему?
— Потому что там говорится о них, и то, что говорится, не доставило бы им удовольствия.
— Ты и вправду считаешь, что она отправилась в Париж?
— Полагаю, да. Но я могу и заблуждаться.
— Чем она собирается там заняться?
— Не знаю. В ее письме подчеркивается одно-то, что она хочет полностью исчезнуть. Возможно, это означает, что она задумала самоубийство. Мне и в самом деле было бы интересно кое в чем удостовериться.
Он поднялся по лестнице, перешагивая через ступеньку, вошел в ванную комнату родителей, где находилась аптечка. Теперь, когда они уже были не дети, каждый в этом доме приходил и брал здесь то, что ему нужно было.
Тщательно осмотрел таблетки.
Его подозрения подтвердились: пропал пузырек со снотворным.
Он вернулся в комнату сестры, где в углу, на своем месте, лежала гитара, а на стеллаже сидели разные плюшевые зверюшки, сохранившиеся у нее с детских лет, В платяном шкафу очень мало юбок, но с полдюжины брюк. Исчезла куртка, точно такая же, как у него.
Была среда. Коллеж и гимназия после полудня закрыты. Он спустился в гостиную, где находился телефон, и позвонил на виллу Дюпре.
— Алло, мадам… Это говорит Боб Пуэнте. Нельзя ли поговорить с Жанной?
Она пять лет проучилась в одном классе с Одиль в коллеже Бертюзи, и теперь они часто виделись, приходя друг к другу в гости. Встречи их не были регулярными. Это зависело от настроения Оциль, которая на протяжении месяцев или недель считала Жанну своей лучшей подругой, потом вдруг не хотела больше с ней разговаривать.
Сейчас Жанне Дюпре было девятнадцать, и она училась в старшем классе гимназии. Это была свежая и веселая девушка с почти что прозрачными голубыми глазами.
— Алло! Это Боб?
— Да.
— Что у тебя нового?
— Работаю как всегда. Я хотел спросить: ты не виделась последнее время с моей сестрой?
— Ты ведь знаешь, с тех пор как она оставила коллеж…
— Да, знаю.
Она неохотно встречалась со своими прежними подругами и друзьями. Для нее они оставались детьми; Она общалась с новыми компаниями, посещавшими наименее рекомендуемые в городе бары.
— Подожди-ка. Примерно с неделю назад я встретила ее на улице де Бур, и она настояла на том, чтобы угостить меня мороженым.
— Какой она тебе показалась?
— Ты ведь хочешь, чтобы я сказала правду, не так ли?
Она показалась мне нервной и немного взвинченной. Она спросила, что я буду делать после окончания гимназии. Я ей сказала, что хочу поступить в Фармацевтический институт.
«Ты находишь это забавным? — поинтересовалась она с иронией.
«Почему бы и нет? Это прекрасная профессия для женщины, и я не прощаюсь с надеждой в один прекрасный день открыть свое собственное дело».
«Я желаю тебе счастья. И даже чтобы ты повстречала прекрасного аптекаря!
Тогда вы сможете сделать маленьких аптекарят… «»
— Мне знаком этот юмор.
— Мне тоже. Однако я спросила, отчего в ее словах столько горечи. Она схватила меня за руку.
«Не обращай внимания. Я сейчас готовлюсь принять великое решение. Через какое-то время ты о нем услышишь».
«Ты не очень-то весела».
«Я никогда не была веселой».
«Когда мы познакомились, ты была настоящей заводилой».
«Я разыгрывала комедию».
«Теперь ты тоже разыгрываешь комедию, не так ли?»
«Нет. Теперь это серьезно. Но не хочу больше ничего говорить. Я рада, что мы с тобой встретились. Мне случалось быть злой с тобой, но в глубине души я тебя очень люблю. У тебя будет хорошая заурядная жизнь, очень правильная, с работой, мужем, детьми. Ты не будешь задаваться вопросами».
Вот, Боб, приблизительно то, что она мне сказала. Лицо у нее было осунувшееся. Она мне пояснила, что это оттого, что ей удается заснуть только под утро.
— Полагаю, на ней были брюки и куртка?
— Да.
— Ты не помнишь, какого цвета были брюки?
— Помню. Цвета ржавчины.
Однако у его сестры была мания носить одну и ту же вещь по две-три недели, и брюк цвета ржавчины, о которых Боб и не подумал, в шкафу не было.
— Будь добра, не говори никому об этом звонке. Ей бы не понравилось, если бы она узнала, что я тебя расспрашивал.
— Чего ты опасаешься, Боб?
— А ты?
— Любопытно, не думаем ли мы с тобой об одном и том же.
— У нее в, голове были мысли о саморазрушении.
— Ты не сообщаешь мне ничего нового. Они были у нее еще в коллеже, но я говорила себе, что это составляет часть персонажа, которого она из себя разыгрывала. Потому что она играла роль. Не всегда одну и ту же. Ей было нужно, чтобы ею занимались. Ей также было нужно, чтобы ею восхищались. И она действительно была умнее нас.
— Твоя мать не может нас слышать?
— Нет. Она собиралась выйти из дома за покупками, когда ты позвонил. Я в доме одна, оба моих брата у соседей. Что ты собираешься предпринять?
— Отправлюсь в Париж. Ты не знаешь, не было ли среди людей, с которыми она общалась в последнее время, таких, кто живет в Париже?
— Я практически ничего не знаю о ее новых знакомых. Родители отпускают меня на вечеринки только при условии, что это происходит у людей, которых они знают.
Какое-то время она была влюблена в него, и они обменялись поцелуями и легкими ласками. В голосе Жанны Дюпре сквозила тоска, как будто ей не удалось его позабыть.
— Удачи тебе, Боб.
— Спасибо, Жанна. Будь счастлива.
Он положил трубку и задумался, кому бы еще позвонить. Все прежние подруги сестры рассказали бы ему меньше, чем Жанна, поскольку Одиль охотно теряла их из виду.
Был один парень, в которого она какое-то время была влюблена. Алекс Карюс, сын доктора Карюса, с авеню де Рюмин. Боб был у него только один раз, и на него произвела сильное впечатление бывшая мастерская художника, из которой его друг сделал себе комнату.
Он позвонил ему, удача-тот оказался на месте.
Правда, Алекса видели на улицах города главным образом вечером и поздно ночью.
— Это Боб.
— Боб Пуэнте?
— Да.
— Что с тобой сталось и чему я обязан твоим звонком? Уже целых три года, как мы не виделись.
Ему было девятнадцать, как и большинству друзей Одиль. Какое-то время в коллеже Бертюзи было в ходу выражение «Банда Одиль». Он тоже бросил учебу. Играл на нескольких музыкальных инструментах и вместе с другими молодыми ребятами сколотил небольшую группу.
— Ас моей сестрой? С ней ты часто виделся?
— Один раз, это было вечером в пивной «Медведь», мы там ели раклет, я и несколько моих дружков. Она тоже там сидела и ела, одна, за другим столиком.
Я пошел и пригласил ее за наш столик, но она не захотела.
— Какая она была?
— Довольно неприятная. Я спросил у нее, по-прежнему ли она играет на гитаре, так как она могла бы присоединиться к нам. Не скажу, чтобы мы были великолепной группой, но нам несколько раз выпадал случай играть на публике, и одна солидная женевская фирма пообещала записать с нами пластинку. Она ответила, что уже больше года не притрагивалась к гитаре.
— Это все?
— Меня ждали приятели. Мне не о чем было с ней говорить.
«Чао!»
«Чао!»
Она ушла чуть позже, одна, в ее походке чувствовалась какая-то усталость…
— Спасибо, старина.
— Почему ты задаешь мне эти вопросы?
— Потому что она уехала в Париж, никого не предупредив.
— У нее уже давно была в голове эта идея. Когда мы говорили о будущем, речь неизменно заходила о Париже. Она не понимала, как можно жить в Лозанне, и на тех, кто намеревался здесь остаться, смотрела с некоторой долей презрения.
— Спасибо. Извини, что побеспокоил.
— Через четверть часа я жду приятелей для репетиции.
— Твой отец не жалуется на шум, который вы устраиваете?
— Я в другом конце квартиры.
Он положил трубку и огляделся вокруг. Это была самая темная комната в доме, и Одиль была недалека от истины, говоря, что тут невесело.
Их дед Урбен Пуэнте был в течение тридцати пяти лет профессором права.
Дом, который теперь занимала их семья, принадлежал ему. Отец с матерью обосновались здесь по настоятельным просьбам профессора, когда тот овдовел.
У него были красивые волосы, аккуратно подстриженная борода, поначалу светло-серая, затем белая и блестящая. То, что сегодня служило большой гостиной, когда-то было его кабинетом и библиотекой. И здесь тоже часть стен покрывали деревянные панно, а то, что оставалось, было оклеено тиснеными обоями, имитировавшими кордовскую кожу.
В книжных шкафах, поднимавшихся от пола до потолка, хранились тысячи книг и переплетенных журналов, и никому никогда не пришло в голову прикоснуться к ним.
Урбен Пуэнте, бывший в этих местах уважаемой фигурой, умер десять лет назад, а отец Боба, вместо того чтобы занять его место в кабинете, продолжал работать в своей мансарде, считая ее для себя более подходящей.
Дверь отворилась. Вошла Матильда и раздвинула столик для бриджа, затем направилась к одному из шкафов взять карты и жетоны.
— Боб, что ты здесь делаешь?
— Я звонил.
— Ты что-нибудь узнал?
— Ничего интересного. Только то, что она уже давно подумывала об этом отъезде.
— Ты едешь в Париж?
— Пойду наверх, поговорю об этом с отцом.
— Где ты собираешься ее искать среди миллионов людей?
— У нее там есть по меньшей мере один друг или, вернее, это некто из моих друзей, за которым она ухаживала. У нее еще есть подруга Эмильенна, адрес которой мне известен. Наконец, ведь существует же полиция…
— И ты бы, не колеблясь, сообщил о ней в полицию?
— Да. Тебе я могу это сказать: я боюсь за нее.
— Я тоже. Бедная лапочка! Ты ведь знаешь, это не ее вина.
— Очень хорошо это понимаю и чувствовал бы себя спокойнее, если бы удалось ее отыскать.
Несколько мгновений спустя Боб постучал в дверь мансарды.
— Входи! — услышал он.
Должно быть, отец узнал его шаги на лестнице. Он тоже носил бороду, но рыжую, небрежно подстриженную. У него были кустистые брови, а из ушей торчали пучки волос.
Он сидел за огромным столом — обычным, а не письменным, — который всегда был завален книгами, журналами, тетрадями с записями.
Можно ли было говорить о том, что его профессиональная жизнь не состоялась? Когда он сдал экзамены на кандидатскую степень по истории, он, вероятно, подумывал, с одной стороны, о профессорстве, с другой стороны, об исследовательской деятельности.
Познал ли он разочарование или же решил избрать самый простой путь?
Он писал толстые труды, которые вырывали друг у друга парижские издатели, так как все его сочинения распродавались внушительными тиражами. Он писал в среднем по одной книге в год, тщательно отбирая тему, чтобы заинтересовать широкую публику.
Собственно говоря, это нельзя было назвать романизированной историей, скорее, это были незатейливые истории. Например, он воскрешал малоизвестный заговор или давал исчерпывающий список любовниц какого-нибудь короля, известного деятеля.
Он писал крупным разборчивым почерком, твердым и без следа нервозности или усталости. Он знал количество страниц, которые ему нужно было ежедневно исписывать, и старательно делал это, поощряя себя каждый час стаканом красного вина.
— Ты хочешь поговорить со мной о своей сестре?
— Не только о ней.
— Есть вещи, о которых ты предпочел бы не говорить в присутствии матери?
— Да. Это довольно серьезно. Одиль грозится уничтожить себя, и я думаю, что сейчас она на это способна.
Отец протянул руку.
— Дай мне прочесть ее письмо.
— Я его уничтожил.
— Почему?
— Потому что в нем были слишком личные вещи.
— Полагаю, там говорилось о твоей матери и обо мне?
Боб очень любил своего отца и мог бы стать ему другом, если бы в чересчур налаженной жизни Альбера Пуэнте осталось место и для него. Под грубоватой внешностью отца скрывался острый ум, но он демонстрировал его лишь в нужных случаях.
Отец вздохнул.
— Напрасно я согласился принять приглашение овдовевшего отца и переехал сюда жить с семьей. Это дом старика, и что молодые восстают, их можно понять.
— Не думаю, чтобы это было истинной причиной.
— Я провожу весь день в этой мансарде, где вечный беспорядок, выпивая каждый час по стакану вина. В половине десятого вечера я уже в постели, но с половины шестого утра я на ногах и совсем один в этом доме. — Единственные мои выходы в свет-это когда я отправляюсь в университетскую библиотеку или встречаюсь с одним из своих издателей в Париже. Твоя мать добрую половину времени проводит в кровати, и ее главное занятие-это игра в бридж. Кстати, ее приятельницы Приехали?
— Несколько минут назад их еще не было.
— Порой я спрашиваю себя: а все ли у нее в порядке с головой, как принято говорить в народе? Ты слышал ее за обедом. Никакого волнения. Ее единственной реакцией была боязнь, как бы эта новость не распространилась, как бы об этом не прознали ее подруги. Присаживайся, сын.
Он закурил сигару, спросил у Боба:
— Ты будешь?
— Нет, спасибо.
— С какой просьбой ты ко мне пришел?
Обычно, когда он поднимался в мансарду, это значило, что ему нужны деньги. Косвенным образом это был Снова тот же случай.
— Я хочу поехать в Париж.
— Надеешься ее разыскать?
— Попытка не пытка. Я знаю двух-трех человек, с которыми она уже могла вступить в контакт или же, возможно, еще вступит.
— Вероятно, это неплохая идея. Ты боишься, ведь так?
— Да.
— Она тебе об этом написала?
— О желании умереть? Да.
— Все же не говори ничего об этом матери. Я опасаюсь того же, что и ты.
Он достал из кармана брюк толстый бумажник, принялся пересчитывать стофранковые купюры.
— Вот пять. Если тебе потребуется больше, тут же дай мне телеграмму.
Когда ты уезжаешь?
— Шестичасовым экспрессом.
Отец, по своему обыкновению, подставил лоб, и Боб коснулся его губами.
— Ты остановишься на улице Гей-Люссака?
Боб, как и его отец, обычно останавливался там в отеле «Меркатор». Он находился в самом центре Латинского квартала, в двух шагах от Сорбонны и Люксембургского сада. Его владельца звали уже не Меркатором, — вероятно, их сменилось не одно поколение — он откликался на фамилию, которая очень шла к его толстощекому лицу и тучному телу: мсье Бедон.
— Если ты не получишь от меня вестей, значит, мне нечего тебе сказать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
Она повернулась к мужу.
— Ну а ты, конечно же, ничего не говоришь. Ты ешь!
— А что я могу сказать?
— Все равно что, но не оставайся таким безучастным. Все ж таки речь идет о нашей дочери.
— Знаю.
— Я вот думаю: а не следует ли нам сообщить в полицию?
— От этого было бы мало проку. Если она захотела исчезнуть…
— Что ты называешь «исчезнуть»?
— Ну, строить свою жизнь без нас.
— А почему, хотела бы я знать?
— Вероятно, потому, что ей надоело.
— Что надоело?
— Ну, не знаю. Она молодая. Идет прямо…
Конец обеда за овальным столом, где напротив Боба так и остался неубранным прибор его сестры, протекал в молчании. Не успев еще проглотить последний кусок, Марта Пуэнте уже закурила сигарету, а ее муж встал, вздыхая, как будто это было тяжелым физическим упражнением.
В действительности помимо своей утренней прогулки в парке Мон-Репо он не занимался никакими физическими упражнениями, а вино «Доль» не представляло собой лечебного курса для похудания. Он направился к себе наверх. В этом доме вместе только ели, а затем каждый уединялся в своей келье.
— Ты уходишь? — спросил Боб у матери.
— Нет. Мы собираемся на бридж здесь, в четыре часа.
Именно этому посвящала она большую часть своих дней. У нее были приятельницы, которые приходили в «Две липы», или, когда наступал ее черед, она ходила к ним. Сначала подавали чай с сухим печеньем, затем, около половины шестого, дамы принимались за виски.
— Ты не знаешь, она взяла с собой что-нибудь? — спросил Альбер Пуэнте, взявшись за ручку двери.
— Я не увидел синего чемодана, который ей подарили на последнее Рождество. Еще нет ее несессера с туалетными принадлежностями.
— А одежда?
— Кажется, все на месте, нет только ее пальто из верблюжьей шерсти. Она никогда не хотела его носить. Считала, что оно чересчур нарядное.
— Я не стану ничего говорить о ее отъезде своим приятельницам, — сказала Марта. — Ни к чему, если все начнут судачить об этом уже сейчас. Ведь не сегодня-завтра она, конечно же, вернется.
— Не думаю, — возразил Боб.
— Что заставляет тебя так говорить?
— Это мое личное ощущение.
Письмо сестры было написано в привычном для нее стиле. Одиль была не чужда страсти все драматизировать. Уже не впервые она заговаривала о самоубийстве, но на этот раз тон был другим. Альбер Пуэнте начал подниматься по лестнице. Его жена не замедлила последовать его примеру, а Боб встал у окна и принялся смотреть на старую липу, которую называл «своим» деревом, когда был ребенком, потому что забирался на самые высокие ее ветви.
Он услышал, как Матильда начала убирать со стола.
— Почему ты не сказал им правду?
— Какую правду?
— Что она уехала вчера вечером, а письмо отправила тебе по почте.
Насколько я ее знаю, она не обошлась запиской. Ты ведь получил длинное письмо, так?
— Да.
— И ты не докажешь его им?
— Нет.
— Почему?
— Потому что там говорится о них, и то, что говорится, не доставило бы им удовольствия.
— Ты и вправду считаешь, что она отправилась в Париж?
— Полагаю, да. Но я могу и заблуждаться.
— Чем она собирается там заняться?
— Не знаю. В ее письме подчеркивается одно-то, что она хочет полностью исчезнуть. Возможно, это означает, что она задумала самоубийство. Мне и в самом деле было бы интересно кое в чем удостовериться.
Он поднялся по лестнице, перешагивая через ступеньку, вошел в ванную комнату родителей, где находилась аптечка. Теперь, когда они уже были не дети, каждый в этом доме приходил и брал здесь то, что ему нужно было.
Тщательно осмотрел таблетки.
Его подозрения подтвердились: пропал пузырек со снотворным.
Он вернулся в комнату сестры, где в углу, на своем месте, лежала гитара, а на стеллаже сидели разные плюшевые зверюшки, сохранившиеся у нее с детских лет, В платяном шкафу очень мало юбок, но с полдюжины брюк. Исчезла куртка, точно такая же, как у него.
Была среда. Коллеж и гимназия после полудня закрыты. Он спустился в гостиную, где находился телефон, и позвонил на виллу Дюпре.
— Алло, мадам… Это говорит Боб Пуэнте. Нельзя ли поговорить с Жанной?
Она пять лет проучилась в одном классе с Одиль в коллеже Бертюзи, и теперь они часто виделись, приходя друг к другу в гости. Встречи их не были регулярными. Это зависело от настроения Оциль, которая на протяжении месяцев или недель считала Жанну своей лучшей подругой, потом вдруг не хотела больше с ней разговаривать.
Сейчас Жанне Дюпре было девятнадцать, и она училась в старшем классе гимназии. Это была свежая и веселая девушка с почти что прозрачными голубыми глазами.
— Алло! Это Боб?
— Да.
— Что у тебя нового?
— Работаю как всегда. Я хотел спросить: ты не виделась последнее время с моей сестрой?
— Ты ведь знаешь, с тех пор как она оставила коллеж…
— Да, знаю.
Она неохотно встречалась со своими прежними подругами и друзьями. Для нее они оставались детьми; Она общалась с новыми компаниями, посещавшими наименее рекомендуемые в городе бары.
— Подожди-ка. Примерно с неделю назад я встретила ее на улице де Бур, и она настояла на том, чтобы угостить меня мороженым.
— Какой она тебе показалась?
— Ты ведь хочешь, чтобы я сказала правду, не так ли?
Она показалась мне нервной и немного взвинченной. Она спросила, что я буду делать после окончания гимназии. Я ей сказала, что хочу поступить в Фармацевтический институт.
«Ты находишь это забавным? — поинтересовалась она с иронией.
«Почему бы и нет? Это прекрасная профессия для женщины, и я не прощаюсь с надеждой в один прекрасный день открыть свое собственное дело».
«Я желаю тебе счастья. И даже чтобы ты повстречала прекрасного аптекаря!
Тогда вы сможете сделать маленьких аптекарят… «»
— Мне знаком этот юмор.
— Мне тоже. Однако я спросила, отчего в ее словах столько горечи. Она схватила меня за руку.
«Не обращай внимания. Я сейчас готовлюсь принять великое решение. Через какое-то время ты о нем услышишь».
«Ты не очень-то весела».
«Я никогда не была веселой».
«Когда мы познакомились, ты была настоящей заводилой».
«Я разыгрывала комедию».
«Теперь ты тоже разыгрываешь комедию, не так ли?»
«Нет. Теперь это серьезно. Но не хочу больше ничего говорить. Я рада, что мы с тобой встретились. Мне случалось быть злой с тобой, но в глубине души я тебя очень люблю. У тебя будет хорошая заурядная жизнь, очень правильная, с работой, мужем, детьми. Ты не будешь задаваться вопросами».
Вот, Боб, приблизительно то, что она мне сказала. Лицо у нее было осунувшееся. Она мне пояснила, что это оттого, что ей удается заснуть только под утро.
— Полагаю, на ней были брюки и куртка?
— Да.
— Ты не помнишь, какого цвета были брюки?
— Помню. Цвета ржавчины.
Однако у его сестры была мания носить одну и ту же вещь по две-три недели, и брюк цвета ржавчины, о которых Боб и не подумал, в шкафу не было.
— Будь добра, не говори никому об этом звонке. Ей бы не понравилось, если бы она узнала, что я тебя расспрашивал.
— Чего ты опасаешься, Боб?
— А ты?
— Любопытно, не думаем ли мы с тобой об одном и том же.
— У нее в, голове были мысли о саморазрушении.
— Ты не сообщаешь мне ничего нового. Они были у нее еще в коллеже, но я говорила себе, что это составляет часть персонажа, которого она из себя разыгрывала. Потому что она играла роль. Не всегда одну и ту же. Ей было нужно, чтобы ею занимались. Ей также было нужно, чтобы ею восхищались. И она действительно была умнее нас.
— Твоя мать не может нас слышать?
— Нет. Она собиралась выйти из дома за покупками, когда ты позвонил. Я в доме одна, оба моих брата у соседей. Что ты собираешься предпринять?
— Отправлюсь в Париж. Ты не знаешь, не было ли среди людей, с которыми она общалась в последнее время, таких, кто живет в Париже?
— Я практически ничего не знаю о ее новых знакомых. Родители отпускают меня на вечеринки только при условии, что это происходит у людей, которых они знают.
Какое-то время она была влюблена в него, и они обменялись поцелуями и легкими ласками. В голосе Жанны Дюпре сквозила тоска, как будто ей не удалось его позабыть.
— Удачи тебе, Боб.
— Спасибо, Жанна. Будь счастлива.
Он положил трубку и задумался, кому бы еще позвонить. Все прежние подруги сестры рассказали бы ему меньше, чем Жанна, поскольку Одиль охотно теряла их из виду.
Был один парень, в которого она какое-то время была влюблена. Алекс Карюс, сын доктора Карюса, с авеню де Рюмин. Боб был у него только один раз, и на него произвела сильное впечатление бывшая мастерская художника, из которой его друг сделал себе комнату.
Он позвонил ему, удача-тот оказался на месте.
Правда, Алекса видели на улицах города главным образом вечером и поздно ночью.
— Это Боб.
— Боб Пуэнте?
— Да.
— Что с тобой сталось и чему я обязан твоим звонком? Уже целых три года, как мы не виделись.
Ему было девятнадцать, как и большинству друзей Одиль. Какое-то время в коллеже Бертюзи было в ходу выражение «Банда Одиль». Он тоже бросил учебу. Играл на нескольких музыкальных инструментах и вместе с другими молодыми ребятами сколотил небольшую группу.
— Ас моей сестрой? С ней ты часто виделся?
— Один раз, это было вечером в пивной «Медведь», мы там ели раклет, я и несколько моих дружков. Она тоже там сидела и ела, одна, за другим столиком.
Я пошел и пригласил ее за наш столик, но она не захотела.
— Какая она была?
— Довольно неприятная. Я спросил у нее, по-прежнему ли она играет на гитаре, так как она могла бы присоединиться к нам. Не скажу, чтобы мы были великолепной группой, но нам несколько раз выпадал случай играть на публике, и одна солидная женевская фирма пообещала записать с нами пластинку. Она ответила, что уже больше года не притрагивалась к гитаре.
— Это все?
— Меня ждали приятели. Мне не о чем было с ней говорить.
«Чао!»
«Чао!»
Она ушла чуть позже, одна, в ее походке чувствовалась какая-то усталость…
— Спасибо, старина.
— Почему ты задаешь мне эти вопросы?
— Потому что она уехала в Париж, никого не предупредив.
— У нее уже давно была в голове эта идея. Когда мы говорили о будущем, речь неизменно заходила о Париже. Она не понимала, как можно жить в Лозанне, и на тех, кто намеревался здесь остаться, смотрела с некоторой долей презрения.
— Спасибо. Извини, что побеспокоил.
— Через четверть часа я жду приятелей для репетиции.
— Твой отец не жалуется на шум, который вы устраиваете?
— Я в другом конце квартиры.
Он положил трубку и огляделся вокруг. Это была самая темная комната в доме, и Одиль была недалека от истины, говоря, что тут невесело.
Их дед Урбен Пуэнте был в течение тридцати пяти лет профессором права.
Дом, который теперь занимала их семья, принадлежал ему. Отец с матерью обосновались здесь по настоятельным просьбам профессора, когда тот овдовел.
У него были красивые волосы, аккуратно подстриженная борода, поначалу светло-серая, затем белая и блестящая. То, что сегодня служило большой гостиной, когда-то было его кабинетом и библиотекой. И здесь тоже часть стен покрывали деревянные панно, а то, что оставалось, было оклеено тиснеными обоями, имитировавшими кордовскую кожу.
В книжных шкафах, поднимавшихся от пола до потолка, хранились тысячи книг и переплетенных журналов, и никому никогда не пришло в голову прикоснуться к ним.
Урбен Пуэнте, бывший в этих местах уважаемой фигурой, умер десять лет назад, а отец Боба, вместо того чтобы занять его место в кабинете, продолжал работать в своей мансарде, считая ее для себя более подходящей.
Дверь отворилась. Вошла Матильда и раздвинула столик для бриджа, затем направилась к одному из шкафов взять карты и жетоны.
— Боб, что ты здесь делаешь?
— Я звонил.
— Ты что-нибудь узнал?
— Ничего интересного. Только то, что она уже давно подумывала об этом отъезде.
— Ты едешь в Париж?
— Пойду наверх, поговорю об этом с отцом.
— Где ты собираешься ее искать среди миллионов людей?
— У нее там есть по меньшей мере один друг или, вернее, это некто из моих друзей, за которым она ухаживала. У нее еще есть подруга Эмильенна, адрес которой мне известен. Наконец, ведь существует же полиция…
— И ты бы, не колеблясь, сообщил о ней в полицию?
— Да. Тебе я могу это сказать: я боюсь за нее.
— Я тоже. Бедная лапочка! Ты ведь знаешь, это не ее вина.
— Очень хорошо это понимаю и чувствовал бы себя спокойнее, если бы удалось ее отыскать.
Несколько мгновений спустя Боб постучал в дверь мансарды.
— Входи! — услышал он.
Должно быть, отец узнал его шаги на лестнице. Он тоже носил бороду, но рыжую, небрежно подстриженную. У него были кустистые брови, а из ушей торчали пучки волос.
Он сидел за огромным столом — обычным, а не письменным, — который всегда был завален книгами, журналами, тетрадями с записями.
Можно ли было говорить о том, что его профессиональная жизнь не состоялась? Когда он сдал экзамены на кандидатскую степень по истории, он, вероятно, подумывал, с одной стороны, о профессорстве, с другой стороны, об исследовательской деятельности.
Познал ли он разочарование или же решил избрать самый простой путь?
Он писал толстые труды, которые вырывали друг у друга парижские издатели, так как все его сочинения распродавались внушительными тиражами. Он писал в среднем по одной книге в год, тщательно отбирая тему, чтобы заинтересовать широкую публику.
Собственно говоря, это нельзя было назвать романизированной историей, скорее, это были незатейливые истории. Например, он воскрешал малоизвестный заговор или давал исчерпывающий список любовниц какого-нибудь короля, известного деятеля.
Он писал крупным разборчивым почерком, твердым и без следа нервозности или усталости. Он знал количество страниц, которые ему нужно было ежедневно исписывать, и старательно делал это, поощряя себя каждый час стаканом красного вина.
— Ты хочешь поговорить со мной о своей сестре?
— Не только о ней.
— Есть вещи, о которых ты предпочел бы не говорить в присутствии матери?
— Да. Это довольно серьезно. Одиль грозится уничтожить себя, и я думаю, что сейчас она на это способна.
Отец протянул руку.
— Дай мне прочесть ее письмо.
— Я его уничтожил.
— Почему?
— Потому что в нем были слишком личные вещи.
— Полагаю, там говорилось о твоей матери и обо мне?
Боб очень любил своего отца и мог бы стать ему другом, если бы в чересчур налаженной жизни Альбера Пуэнте осталось место и для него. Под грубоватой внешностью отца скрывался острый ум, но он демонстрировал его лишь в нужных случаях.
Отец вздохнул.
— Напрасно я согласился принять приглашение овдовевшего отца и переехал сюда жить с семьей. Это дом старика, и что молодые восстают, их можно понять.
— Не думаю, чтобы это было истинной причиной.
— Я провожу весь день в этой мансарде, где вечный беспорядок, выпивая каждый час по стакану вина. В половине десятого вечера я уже в постели, но с половины шестого утра я на ногах и совсем один в этом доме. — Единственные мои выходы в свет-это когда я отправляюсь в университетскую библиотеку или встречаюсь с одним из своих издателей в Париже. Твоя мать добрую половину времени проводит в кровати, и ее главное занятие-это игра в бридж. Кстати, ее приятельницы Приехали?
— Несколько минут назад их еще не было.
— Порой я спрашиваю себя: а все ли у нее в порядке с головой, как принято говорить в народе? Ты слышал ее за обедом. Никакого волнения. Ее единственной реакцией была боязнь, как бы эта новость не распространилась, как бы об этом не прознали ее подруги. Присаживайся, сын.
Он закурил сигару, спросил у Боба:
— Ты будешь?
— Нет, спасибо.
— С какой просьбой ты ко мне пришел?
Обычно, когда он поднимался в мансарду, это значило, что ему нужны деньги. Косвенным образом это был Снова тот же случай.
— Я хочу поехать в Париж.
— Надеешься ее разыскать?
— Попытка не пытка. Я знаю двух-трех человек, с которыми она уже могла вступить в контакт или же, возможно, еще вступит.
— Вероятно, это неплохая идея. Ты боишься, ведь так?
— Да.
— Она тебе об этом написала?
— О желании умереть? Да.
— Все же не говори ничего об этом матери. Я опасаюсь того же, что и ты.
Он достал из кармана брюк толстый бумажник, принялся пересчитывать стофранковые купюры.
— Вот пять. Если тебе потребуется больше, тут же дай мне телеграмму.
Когда ты уезжаешь?
— Шестичасовым экспрессом.
Отец, по своему обыкновению, подставил лоб, и Боб коснулся его губами.
— Ты остановишься на улице Гей-Люссака?
Боб, как и его отец, обычно останавливался там в отеле «Меркатор». Он находился в самом центре Латинского квартала, в двух шагах от Сорбонны и Люксембургского сада. Его владельца звали уже не Меркатором, — вероятно, их сменилось не одно поколение — он откликался на фамилию, которая очень шла к его толстощекому лицу и тучному телу: мсье Бедон.
— Если ты не получишь от меня вестей, значит, мне нечего тебе сказать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13