Тот хоть вроде и разговаривал дружелюбно, но властью от него веяло нешуточно, а значит, держаться следовало подальше. У таких, как Собакин, рассуждение одно: «был бы человек, а статья найдётся». Дождавшись, пока майор скроется, Юркан направился к облезлой, помнящей лучшие времена «хрущобе». Вошёл в мрачный неуютный подъезд, начал подниматься по грязным ступеням. Вот она, мерзость запустения. Как-то все же лучше, когда заплёвано, зассано. Какие ни есть, а признаки жизни... Во всем подъезде – две души жильцов. Натаха да чудик один, обитающий этажом выше. Алконавт, но тихий покамест. Прозвище у него ещё такое чудное. Ахти... Ихти... Тьфу. Совсем памяти не стало.
А вот и знакомая дверь. Некрашеная, с цифрой пятьдесят восемь. Как всегда – незапертая.
– Юрочка пришёл, хороший, – послышался голос Натахи, когда Юркан ещё только шагнул в прихожую. – Я здесь, Юрочка, здесь. На кухне я.
В квартире было холодно, пахло неуютом и дымом. Неудивительно: Натаха сидела у ведра с лениво догоравшими головешками. Взгляд снулый, отрешённый, неживой... голова седая. Что в этот раз пустила на дрова – шкаф, шифоньер, пенал? Или уже до паркета добралась? «Во что девку превратили, суки...»
– Что, никак бензин закончился? – Юркан со вздохом посмотрел на новоявленную «буржуйку», щёлкнул по канистре, зашуршал пакетом. – Вот... керосинку заправишь. Только соли всыпать не забудь, а то полыхнёт. – Он вытащил полукопчёную колбасину, пару банок тушёнки, сыр, буханку хлеба. – Ты сегодня хоть ела чего, мать? – В голосе Юркана звучали боль, сострадание и стыдливая неловкость. – Ты уж прости, больше ничего не привёз. Никак...
– Ой, Юрочка, спасибо, – по-детски обрадовалась Натаха. Прижала к груди кирпичик хлеба, погладила его, точно котёнка. – Шершавый какой. Как кора у берёзки...
Чувствовалось, что вопрос питания её не волновал совершенно.
– Ты давай поешь, поешь... – Юркан вытащил нож, отрезал хлеба, сыра, соорудил бутерброд и сунул Натахе. – Вот.
В горле у него разбухал, рос липкий противный ком. Может, и хорошо, что Серёга не дожил... не увидел...
– Юрочка, у тебя с машинкой что-то, да? – Натаха повертела бутерброд, погладила, понюхала, но есть не стала, забыла. – Что, плохо ездит, да? А ты возьми Сереженькину, зелёненькую. На ящерку похожую. Глазастенькую.
Это про Серегин-то стовосьмидесятый «Мерс»? Перламутрово-изумрудного колера?
– Ну что ты, Натаха, он денег стоит. – Юркан опять вздохнул, вспомнил, как ходили втроём – он, Натаха да Сергей, – заколачивать вот эти самые деньги. – Лучше давай его продадим. Съедешь отсюда куда-нибудь... А то ведь тоска, пустыня, даже поговорить не с кем.
– Как это поговорить не с кем? – обиделась Натаха, вспомнила про бутерброд, положила его на канистру. – Мы с НИМ частенько беседуем. Конечно, все больше ОН говорит, заумно так, бывает даже, я не все понимаю. А меня ОН не слышит, я для НЕГО так, комарик, бабочка, мотылёк-однодневка... В общем, ты бы взял машинку эту зеленую, а, Юрочка? Пока ещё машинки ездят. А то скоро все пути-дорожки будут в ямках. Глубоких-преглубоких... Не пройти, не проехать. Только улететь. Далеко-далеко...
Юркан понял, что больше здесь делать было нечего. Он попрощался с Натахой, сказал, что заглянет на той неделе, да и потопал себе назад. В смысле, к оставленной на Московском машине. Честно говоря – почти побежал. Слишком уж мало весёлого было в здешних краях, и в особенности под вечер. Из-за бетонных плит, что огораживали институт, раздавалось какое-то бульканье, скрежет, металлическое скрипение... Словно в фантастическом фильме про подлодку, забравшуюся слишком глубоко...
Откровенной рысью выдвинулся Юркан к проспекту, расковал никем не украденную «копейку», откатил на руках из зоны бедствия, завёл. Хотел было покалымить ещё, но одумался. Плевать, всех денег не заработаешь. Поехал домой. Сварил пельменей, с полчасика посмотрел какую-то телевизионную муру, пришёл в окончательную тоску и лёг спать. Снились ему светофоры, светофоры, светофоры...
В светлом будущем Одно из народных названий Южного кладбища в Санкт-Петербурге.
– Извини, брат, дела задержали. – Витька Бородин выглянул из окна джипа и доброжелательно кивнул Юркану. – Седай. Поехали на моем.
«Небось быстрей будет, – мысленно кивнул Юркан. – Да и не рассыплется по дороге...»
Скоро за окнами потянулись теплицы фирмы «Лето», которые, как гласили упорные слухи, собирались вот-вот пустить под бульдозер ради строительства очередного поселочка элитных коттеджей. Покуда Юркан философски размышлял о расплодившейся элите и откуда она деньги берет, шустрый джип домчался до пересечения с Волхонским шоссе. Скрипнув колёсами, ушёл направо и скоро встал – приехали. Южное.
Юркану доводилось промышлять не только по чердакам с Натахой и Серым. Бывало, смотрел он на мир и с той стороны прилавка, и с той стороны раздачи в буфете. Но, бывая на Южном кладбище (а кто из питерцев здесь не бывал?), вот уж никогда не думал Юркан, что однажды и здешнюю жизнь увидит с изнанки...
Не зря, ох не зря говорят умные люди: «Хочешь насмешить Господа Бога – расскажи Ему о своих планах!»
Юркан невольно вспомнил это мудрое изречение и поймал себя на том, что как-то по-новому смотрит на здания административного комплекса, на голубые ёлки, на новенькую часовню и на довольно бесталанный, зато издалека видимый монумент, олицетворяющий скорбь. Статуя эта всегда казалась Юркану духовной сестрой пресловутых «девушек с вёслами» и несчётных гипсовых Ильичей, Ну, спрашивается, чего ради посреди кладбища ставить абсолютно инкубаторскую фигуру печально замершей женщины? Чтобы народ проникался и не вздумал здесь танцевать? Наверное, примерно из таких же соображений на картонных папках с ботиночными тесёмками раньше непременно печатали аршинными буквами: ПАПКА ДЛЯ БУМАГ. Опасались, наверное, что без пояснительной надписи кто-нибудь возьмёт да решит, будто это авоська для колбасы...
Между тем Витька без особых предисловий подвёл Юркана к рифлёному морскому контейнеру, приспособленному под гараж. Здесь уже толпился разномастный, но чем-то неуловимо похожий по своим повадкам народ. Командовал парадом приземистый красномордый крепыш со взглядом, как отточенный штопор. Юркан обратил внимание, что при появлении Бородина все замолчали.
– Здравствуйте, Виктор Андреевич, – почтительно поздоровался краснорожий. И заверил: – Сейчас начнём.
– Вот, Санек, я тебе человека привёл. Свой в доску, – отрекомендовал Витька Юркана. – Смотри не обижай, чтобы работой был охвачен.
Сплюнул, закурил сигарету и, не глядя ни на кого, пошёл прочь. Величественный, как римский триумфатор, и элегантный, как Марлон Брандо.
– Значит, в доску? Ну и хорошо, если не в гробовую, – мрачно пошутил Сан Саныч и тоже посмотрел на Юркана, не то оценивающе, не то равнодушно. – Из бомжей?
– Да нет, из хорошей семьи, – ответил Юркан. – Алиментщик.
– А, – понимающе кивнул Сан Саныч. – Все зло от баб. – Вытащил из недр контейнера лопату, покачал её в руке и осчастливил Юркана. – Держи.
И послали Юркана на пару с тощим, словно лихорадкой иссушенным «негром» по прозвищу Дюбель рыть утреннюю «яму», то бишь могилу. Каркали вороны, припекало солнышко, лопата, чмокая, нехотя вонзалась в глинистый грунт... Вначале вкалывали молча, однако, скоро убедившись, что Юркан не сачок и не «шланг», Дюбель подобрел, разговорился и стал учить основам мастерства.
– Ты, едрена мать, штыком-то не тычь, а кромсай. Покосее её, лопату, покосее, и ногой наступай, ногой. Оно конечно, грунт здесь хреновый, глина. Болотина опять-то, сырота...
Потом Юркан опять рыл, подсыпал щебёнку и гравий, грузил неподъёмные камни. Впрочем, трудовой процесс был здесь организован грамотно, все работали споро и даже с огоньком. Почему так – Юркан понял позже, уже под вечер, когда в негнущиеся пальцы ему вложили хрустящие бумажки. По его разумению – до хрена. Столько за день в жизни не набомбить!
Однако деньги даром не даются. Вечером, когда ехали в стонущем «Икарусе» до Московской, Юркан заснул, словно провалился в омут. Разбуженный Дюбелем, чудом залез в «копейку» и долго смотрел на ключ зажигания, начисто забыв, как с ним поступать. До дому дорулил, что называется, «на автомате». Вяло поклевал жратвы и снова залёг, вернее, рухнул на диван – уже до утра. А когда проснулся, сразу вспомнил бурлаков, гребцов на галерах и колодников в рудниках. Все тело ломило, мышцы наотрез отказывались слушаться, на руках взбухли кровью не замеченные вчера болезненные пузыри... В целом чувство было такое, будто ночью черти отмудохали его своими хвостами.
«Это тебе не по чердакам пыль с места на место гонять, – цинично усмехнулся внутренний голос. – Ничего! Поскрипишь, поскрипишь, втянешься. Если кишка не тонка...»
Кишка оказалась не тонка. Через две недели Юркан думать забыл о ноющих костях, о кровавых мозолях, о жалости к себе. Знай махал отточенной лопатой, резал грунт по всей науке, преподанной Дюбелем...
Тяжёлая физическая работа и мысли навевала соответствующие – все больше конкретные и земные. Для праздного философствования как-то не оставалось ни времени, ни энергии. Копай, копай, копай!.. И при этом помни, куда попал, не забывай, что человек смертен. Все ходят под Богом. И не только под Тем, Который на небесах, но и под местным, вполне земным. Директор Южного кладбища был самодержцем, повелителем и властелином, он разъезжал на немыслимо шикарной машине, он имел деньги и связи, его, как утверждали слухи, даже сильные мира сего за глаза величали по имени-отчеству...
Архангелом же земного Бога состоял Виктор Бородин. Его Величество Землекоп.
В ведении Бородина состояли контейнеры, тракторы, надгробные камни, щебень и песок. Собственно, ему принадлежала даже лопата, которой орудовал Юркан. Однако «негры» своего архангела видели редко. Ими распоряжался краснорожий Сан Саныч. Ушлый, недоверчивый, прижимистый и злой. За тяжёлый характер и увесистый кулак называли его с ненавистью, уважением и опаской Кувалдой.
– Устроил «неграм» день Африки, – с обычной усмешкой рассказывал Дюбель. Юркану все ещё требовалось определённое умственное усилие для перевода его терминологии на привычный язык. – Навёл порядок, закрутил гайки – теперь бомжи с Говниловки и со свалки на пушечный выстрел к нам не подходят!
– А что такое Говниловка? – наивно переспросил Юркан, ибо ни один близлежащий населённый пункт подобного прозвища вроде бы не носил.
Дело происходило тёплым вечером, после «Арарата» и шашлыка, зажаренного на углях. Дюбель, душевно размягчённый отдыхом и сытной едой, рассказал следующее.
Говниловка, она же Бомжестан, она же Гадюшник, возникла сразу после основания кладбища, то есть в самом начале семидесятых. Первым, кто понял всю благодать и всю выгоду от близкого соседства с гигантской Южной свалкой и не менее гигантским Южным кладбищем, был некий бомж по кличке Клёвый. В лесном массиве Клёвый с несколькими товарищами вырыли землянку – и зажили там в своё удовольствие. Свалка в изобилии снабжала их едой, куревом и одеждой, кладбище – водочкой и вином. Потихоньку слух о клёвом житьё Клёвого достиг Ленинграда. К Южняку потянулись новые поселенцы. Они тоже вырыли землянки, осмотрелись – и кайфовали, пока наступившая зима не выгнала их с насиженных мест на тёплые городские чердаки и в люки теплоцентралей. С тех пор прошло немало лет. Говниловка разрослась, превратившись в настоящее поселение. Только официального статуса и не хватало. Южное кладбище являлось для этого поселения тем, что официально называется «породообразующим предприятием». Бомжи находили здесь даже работу, с их точки зрения очень и очень приличную. Они служили «неграми», пускай и у самых неавторитетных, неуважаемых землекопов. А те, кто не желал честно трудиться, «промышлял могилами». То бишь подобно птицам Божиим клевал все, что оставляли на могилах безутешные родственники, – конфеты, печенье, хлеб... И, естественно, водку из гранёных стаканчиков и пластмассовых стопочек, предназначенных для усопших. Находились и такие, кто, обладая артистическими способностями и храня приличие внешнего вида, пристраивался к похоронным процессиям, выдавал себя, например, за школьного друга покойного и после погребения вместе со всеми отправлялся в город на поминки – пожрать на халяву. А повезёт, так и прихватить из квартиры что-нибудь ценное на память о «друге»... Местные легенды красочно повествовали о жутких расправах, время от времени учинявшихся над изобличёнными виртуозами жанра.
Ещё бомжестановцы ходят по грибы, воруют овощи с совхозных огородов и продают дары природы на перекрёстке Волхонского и Пулковского шоссе. А вот чужаков они не жалуют. Так что на экскурсию в Говниловку лучше не ходить.
А ещё Дюбель рассказывал о свалке, чьи гигантские терриконы возвышались по ту сторону Волхонки. У подножия терриконов копошились аборигены, грязные, оборванные, презираемые даже среди бомжей. Мусорное эльдорадо давало им все: еду, одежду, курево и жильё. Они не брезговали даже чайками с вороньём – добывали птиц с помощью самодельных луков и пращей
– Что с них возьмёшь, – говорил Дюбель. – Свалочники.
Юркан слушал его, согласно и презрительно кивая головой, но потом вдруг спохватывался: а я-то сам до чего нынче дошёл? Я-то сам, а?.. «Нет, – трезво возражал внутренний голос. – Ты здесь из-за временных трудностей и ни в коем случае не навсегда. Ты сейчас сядешь в собственную машину и поедешь в собственную квартиру. И будешь за своего среди людей, даже не подозревающих о существовании свалочников. И, если тебе вздумается зайти в богатый магазин с зеркальными витринами и дорогими товарами, тебя оттуда не выкинут. А свалочники чуть не на иловых картах живут, и воняет от них соответственно...»
Расположенные поблизости иловые карты действительно жутко воняли. Причём на километры кругом. Поскольку ил, который на этих картах вылёживался, был вовсе не то, что образуется на дне лесных озёр и чистых речушек. Это был чёрный, как чернила, липкий, как нефть, и невыносимо смердевший осадок, остававшийся после очищения городских стоков. Его складировали на означенных картах якобы для обеззараживания, а на самом деле просто потому, что никто не мог придумать, что же с ним делать. Зараза, соответственно, никуда не девалась, а, наоборот, убивала и уродовала все, с чем соприкасалась. Реки, ручейки, зелень, произраставшую по берегам... И дальше все прочее, входившее в пищевую цепочку. Что ни год, обширный бомжестанский фольклор обогащался сюжетами, достойными «Пикника на обочине». Только у питерских филологов все не находилось времени изучить этот фольклор. Филологи предпочитали записывать легенды Ботсваны. А у городских властей, занятых престижными проектами и празднествами, ну хоть тресни, не находилось денег на искоренение иловых карт. Видимо, их дачи располагались совсем в другой стороне...
– Ну ты, Дюбель, энциклопедист... – проговорил Юркан. Сказал и на секунду успел решить, что «негр» чего доброго не поймёт учёного слова, но тот понял, усмехнулся и стал рассказывать про само кладбище.
Однако всласть порассуждать не успел.
У костерка, призванного отгонять комаров, появился по обыкновению хмурый Сан Саныч. Втянул носом не успевшие развеяться запахи шашлыков, сплюнул в сторону и объявил:
– Сегодня выходим в ночь. Особый тариф.
Юркан для начала по-детски огорчился: «Ну вот, а как же домой?..» Потом мысленно возликовал, согретый словами «особый тариф»: пиастры, пиастры!.. И лишь в-третьих сообразил, что, кажется, в самый первый раз оказался допущен к тёмной стороне кладбищенского бизнеса. О которой, естественно, был, как любой россиянин, премного наслышан. Но слышать – это одно...
Примерно через час они тихо, почему-то оглядываясь, собрались у контейнера и предстали пред мрачным Сан Санычем.
Тот окинул их взглядом:
– Ну что, все, что ли? – Криво усмехнулся и отпер контейнер. – Забирайте.
Два других «негра», Штык и Ливер, выволокли наружу нечто продолговатое, завёрнутое в брезент, Дюбель ухватился с другого конца, тяжело крякнул.
– Юрасик, подсоби.
Тот с готовностью подставил руки... и, тихо выругавшись, внутренне содрогнулся. Понял, что кантует человека.
– Опаньки!
Взяли, приподняли, понесли... аккуратно, не раскачивая, двигаясь в ногу. Хмурый Сан Саныч с лопатами в руках рыскал рядом, точно сыскной овчар, принюхивался, прислушивался, оглядывался по сторонам... Бдил. На угрюмом лице его было написано что угодно, кроме страха. А Юркан шагал с холодным сердцем и пульсирующими висками, осязал под тряпкой ноги, тяжёлые, уже остывшие, и поневоле проникался всей быстротечностью бытия. Сегодня ты мнишь себя хомо сапиенсом, пупом вселенной и венцом мироздания, а завтра тебя вот так же, на рогожке отволокут куда-то полупьяные мужики.
1 2 3 4 5 6 7
А вот и знакомая дверь. Некрашеная, с цифрой пятьдесят восемь. Как всегда – незапертая.
– Юрочка пришёл, хороший, – послышался голос Натахи, когда Юркан ещё только шагнул в прихожую. – Я здесь, Юрочка, здесь. На кухне я.
В квартире было холодно, пахло неуютом и дымом. Неудивительно: Натаха сидела у ведра с лениво догоравшими головешками. Взгляд снулый, отрешённый, неживой... голова седая. Что в этот раз пустила на дрова – шкаф, шифоньер, пенал? Или уже до паркета добралась? «Во что девку превратили, суки...»
– Что, никак бензин закончился? – Юркан со вздохом посмотрел на новоявленную «буржуйку», щёлкнул по канистре, зашуршал пакетом. – Вот... керосинку заправишь. Только соли всыпать не забудь, а то полыхнёт. – Он вытащил полукопчёную колбасину, пару банок тушёнки, сыр, буханку хлеба. – Ты сегодня хоть ела чего, мать? – В голосе Юркана звучали боль, сострадание и стыдливая неловкость. – Ты уж прости, больше ничего не привёз. Никак...
– Ой, Юрочка, спасибо, – по-детски обрадовалась Натаха. Прижала к груди кирпичик хлеба, погладила его, точно котёнка. – Шершавый какой. Как кора у берёзки...
Чувствовалось, что вопрос питания её не волновал совершенно.
– Ты давай поешь, поешь... – Юркан вытащил нож, отрезал хлеба, сыра, соорудил бутерброд и сунул Натахе. – Вот.
В горле у него разбухал, рос липкий противный ком. Может, и хорошо, что Серёга не дожил... не увидел...
– Юрочка, у тебя с машинкой что-то, да? – Натаха повертела бутерброд, погладила, понюхала, но есть не стала, забыла. – Что, плохо ездит, да? А ты возьми Сереженькину, зелёненькую. На ящерку похожую. Глазастенькую.
Это про Серегин-то стовосьмидесятый «Мерс»? Перламутрово-изумрудного колера?
– Ну что ты, Натаха, он денег стоит. – Юркан опять вздохнул, вспомнил, как ходили втроём – он, Натаха да Сергей, – заколачивать вот эти самые деньги. – Лучше давай его продадим. Съедешь отсюда куда-нибудь... А то ведь тоска, пустыня, даже поговорить не с кем.
– Как это поговорить не с кем? – обиделась Натаха, вспомнила про бутерброд, положила его на канистру. – Мы с НИМ частенько беседуем. Конечно, все больше ОН говорит, заумно так, бывает даже, я не все понимаю. А меня ОН не слышит, я для НЕГО так, комарик, бабочка, мотылёк-однодневка... В общем, ты бы взял машинку эту зеленую, а, Юрочка? Пока ещё машинки ездят. А то скоро все пути-дорожки будут в ямках. Глубоких-преглубоких... Не пройти, не проехать. Только улететь. Далеко-далеко...
Юркан понял, что больше здесь делать было нечего. Он попрощался с Натахой, сказал, что заглянет на той неделе, да и потопал себе назад. В смысле, к оставленной на Московском машине. Честно говоря – почти побежал. Слишком уж мало весёлого было в здешних краях, и в особенности под вечер. Из-за бетонных плит, что огораживали институт, раздавалось какое-то бульканье, скрежет, металлическое скрипение... Словно в фантастическом фильме про подлодку, забравшуюся слишком глубоко...
Откровенной рысью выдвинулся Юркан к проспекту, расковал никем не украденную «копейку», откатил на руках из зоны бедствия, завёл. Хотел было покалымить ещё, но одумался. Плевать, всех денег не заработаешь. Поехал домой. Сварил пельменей, с полчасика посмотрел какую-то телевизионную муру, пришёл в окончательную тоску и лёг спать. Снились ему светофоры, светофоры, светофоры...
В светлом будущем Одно из народных названий Южного кладбища в Санкт-Петербурге.
– Извини, брат, дела задержали. – Витька Бородин выглянул из окна джипа и доброжелательно кивнул Юркану. – Седай. Поехали на моем.
«Небось быстрей будет, – мысленно кивнул Юркан. – Да и не рассыплется по дороге...»
Скоро за окнами потянулись теплицы фирмы «Лето», которые, как гласили упорные слухи, собирались вот-вот пустить под бульдозер ради строительства очередного поселочка элитных коттеджей. Покуда Юркан философски размышлял о расплодившейся элите и откуда она деньги берет, шустрый джип домчался до пересечения с Волхонским шоссе. Скрипнув колёсами, ушёл направо и скоро встал – приехали. Южное.
Юркану доводилось промышлять не только по чердакам с Натахой и Серым. Бывало, смотрел он на мир и с той стороны прилавка, и с той стороны раздачи в буфете. Но, бывая на Южном кладбище (а кто из питерцев здесь не бывал?), вот уж никогда не думал Юркан, что однажды и здешнюю жизнь увидит с изнанки...
Не зря, ох не зря говорят умные люди: «Хочешь насмешить Господа Бога – расскажи Ему о своих планах!»
Юркан невольно вспомнил это мудрое изречение и поймал себя на том, что как-то по-новому смотрит на здания административного комплекса, на голубые ёлки, на новенькую часовню и на довольно бесталанный, зато издалека видимый монумент, олицетворяющий скорбь. Статуя эта всегда казалась Юркану духовной сестрой пресловутых «девушек с вёслами» и несчётных гипсовых Ильичей, Ну, спрашивается, чего ради посреди кладбища ставить абсолютно инкубаторскую фигуру печально замершей женщины? Чтобы народ проникался и не вздумал здесь танцевать? Наверное, примерно из таких же соображений на картонных папках с ботиночными тесёмками раньше непременно печатали аршинными буквами: ПАПКА ДЛЯ БУМАГ. Опасались, наверное, что без пояснительной надписи кто-нибудь возьмёт да решит, будто это авоська для колбасы...
Между тем Витька без особых предисловий подвёл Юркана к рифлёному морскому контейнеру, приспособленному под гараж. Здесь уже толпился разномастный, но чем-то неуловимо похожий по своим повадкам народ. Командовал парадом приземистый красномордый крепыш со взглядом, как отточенный штопор. Юркан обратил внимание, что при появлении Бородина все замолчали.
– Здравствуйте, Виктор Андреевич, – почтительно поздоровался краснорожий. И заверил: – Сейчас начнём.
– Вот, Санек, я тебе человека привёл. Свой в доску, – отрекомендовал Витька Юркана. – Смотри не обижай, чтобы работой был охвачен.
Сплюнул, закурил сигарету и, не глядя ни на кого, пошёл прочь. Величественный, как римский триумфатор, и элегантный, как Марлон Брандо.
– Значит, в доску? Ну и хорошо, если не в гробовую, – мрачно пошутил Сан Саныч и тоже посмотрел на Юркана, не то оценивающе, не то равнодушно. – Из бомжей?
– Да нет, из хорошей семьи, – ответил Юркан. – Алиментщик.
– А, – понимающе кивнул Сан Саныч. – Все зло от баб. – Вытащил из недр контейнера лопату, покачал её в руке и осчастливил Юркана. – Держи.
И послали Юркана на пару с тощим, словно лихорадкой иссушенным «негром» по прозвищу Дюбель рыть утреннюю «яму», то бишь могилу. Каркали вороны, припекало солнышко, лопата, чмокая, нехотя вонзалась в глинистый грунт... Вначале вкалывали молча, однако, скоро убедившись, что Юркан не сачок и не «шланг», Дюбель подобрел, разговорился и стал учить основам мастерства.
– Ты, едрена мать, штыком-то не тычь, а кромсай. Покосее её, лопату, покосее, и ногой наступай, ногой. Оно конечно, грунт здесь хреновый, глина. Болотина опять-то, сырота...
Потом Юркан опять рыл, подсыпал щебёнку и гравий, грузил неподъёмные камни. Впрочем, трудовой процесс был здесь организован грамотно, все работали споро и даже с огоньком. Почему так – Юркан понял позже, уже под вечер, когда в негнущиеся пальцы ему вложили хрустящие бумажки. По его разумению – до хрена. Столько за день в жизни не набомбить!
Однако деньги даром не даются. Вечером, когда ехали в стонущем «Икарусе» до Московской, Юркан заснул, словно провалился в омут. Разбуженный Дюбелем, чудом залез в «копейку» и долго смотрел на ключ зажигания, начисто забыв, как с ним поступать. До дому дорулил, что называется, «на автомате». Вяло поклевал жратвы и снова залёг, вернее, рухнул на диван – уже до утра. А когда проснулся, сразу вспомнил бурлаков, гребцов на галерах и колодников в рудниках. Все тело ломило, мышцы наотрез отказывались слушаться, на руках взбухли кровью не замеченные вчера болезненные пузыри... В целом чувство было такое, будто ночью черти отмудохали его своими хвостами.
«Это тебе не по чердакам пыль с места на место гонять, – цинично усмехнулся внутренний голос. – Ничего! Поскрипишь, поскрипишь, втянешься. Если кишка не тонка...»
Кишка оказалась не тонка. Через две недели Юркан думать забыл о ноющих костях, о кровавых мозолях, о жалости к себе. Знай махал отточенной лопатой, резал грунт по всей науке, преподанной Дюбелем...
Тяжёлая физическая работа и мысли навевала соответствующие – все больше конкретные и земные. Для праздного философствования как-то не оставалось ни времени, ни энергии. Копай, копай, копай!.. И при этом помни, куда попал, не забывай, что человек смертен. Все ходят под Богом. И не только под Тем, Который на небесах, но и под местным, вполне земным. Директор Южного кладбища был самодержцем, повелителем и властелином, он разъезжал на немыслимо шикарной машине, он имел деньги и связи, его, как утверждали слухи, даже сильные мира сего за глаза величали по имени-отчеству...
Архангелом же земного Бога состоял Виктор Бородин. Его Величество Землекоп.
В ведении Бородина состояли контейнеры, тракторы, надгробные камни, щебень и песок. Собственно, ему принадлежала даже лопата, которой орудовал Юркан. Однако «негры» своего архангела видели редко. Ими распоряжался краснорожий Сан Саныч. Ушлый, недоверчивый, прижимистый и злой. За тяжёлый характер и увесистый кулак называли его с ненавистью, уважением и опаской Кувалдой.
– Устроил «неграм» день Африки, – с обычной усмешкой рассказывал Дюбель. Юркану все ещё требовалось определённое умственное усилие для перевода его терминологии на привычный язык. – Навёл порядок, закрутил гайки – теперь бомжи с Говниловки и со свалки на пушечный выстрел к нам не подходят!
– А что такое Говниловка? – наивно переспросил Юркан, ибо ни один близлежащий населённый пункт подобного прозвища вроде бы не носил.
Дело происходило тёплым вечером, после «Арарата» и шашлыка, зажаренного на углях. Дюбель, душевно размягчённый отдыхом и сытной едой, рассказал следующее.
Говниловка, она же Бомжестан, она же Гадюшник, возникла сразу после основания кладбища, то есть в самом начале семидесятых. Первым, кто понял всю благодать и всю выгоду от близкого соседства с гигантской Южной свалкой и не менее гигантским Южным кладбищем, был некий бомж по кличке Клёвый. В лесном массиве Клёвый с несколькими товарищами вырыли землянку – и зажили там в своё удовольствие. Свалка в изобилии снабжала их едой, куревом и одеждой, кладбище – водочкой и вином. Потихоньку слух о клёвом житьё Клёвого достиг Ленинграда. К Южняку потянулись новые поселенцы. Они тоже вырыли землянки, осмотрелись – и кайфовали, пока наступившая зима не выгнала их с насиженных мест на тёплые городские чердаки и в люки теплоцентралей. С тех пор прошло немало лет. Говниловка разрослась, превратившись в настоящее поселение. Только официального статуса и не хватало. Южное кладбище являлось для этого поселения тем, что официально называется «породообразующим предприятием». Бомжи находили здесь даже работу, с их точки зрения очень и очень приличную. Они служили «неграми», пускай и у самых неавторитетных, неуважаемых землекопов. А те, кто не желал честно трудиться, «промышлял могилами». То бишь подобно птицам Божиим клевал все, что оставляли на могилах безутешные родственники, – конфеты, печенье, хлеб... И, естественно, водку из гранёных стаканчиков и пластмассовых стопочек, предназначенных для усопших. Находились и такие, кто, обладая артистическими способностями и храня приличие внешнего вида, пристраивался к похоронным процессиям, выдавал себя, например, за школьного друга покойного и после погребения вместе со всеми отправлялся в город на поминки – пожрать на халяву. А повезёт, так и прихватить из квартиры что-нибудь ценное на память о «друге»... Местные легенды красочно повествовали о жутких расправах, время от времени учинявшихся над изобличёнными виртуозами жанра.
Ещё бомжестановцы ходят по грибы, воруют овощи с совхозных огородов и продают дары природы на перекрёстке Волхонского и Пулковского шоссе. А вот чужаков они не жалуют. Так что на экскурсию в Говниловку лучше не ходить.
А ещё Дюбель рассказывал о свалке, чьи гигантские терриконы возвышались по ту сторону Волхонки. У подножия терриконов копошились аборигены, грязные, оборванные, презираемые даже среди бомжей. Мусорное эльдорадо давало им все: еду, одежду, курево и жильё. Они не брезговали даже чайками с вороньём – добывали птиц с помощью самодельных луков и пращей
– Что с них возьмёшь, – говорил Дюбель. – Свалочники.
Юркан слушал его, согласно и презрительно кивая головой, но потом вдруг спохватывался: а я-то сам до чего нынче дошёл? Я-то сам, а?.. «Нет, – трезво возражал внутренний голос. – Ты здесь из-за временных трудностей и ни в коем случае не навсегда. Ты сейчас сядешь в собственную машину и поедешь в собственную квартиру. И будешь за своего среди людей, даже не подозревающих о существовании свалочников. И, если тебе вздумается зайти в богатый магазин с зеркальными витринами и дорогими товарами, тебя оттуда не выкинут. А свалочники чуть не на иловых картах живут, и воняет от них соответственно...»
Расположенные поблизости иловые карты действительно жутко воняли. Причём на километры кругом. Поскольку ил, который на этих картах вылёживался, был вовсе не то, что образуется на дне лесных озёр и чистых речушек. Это был чёрный, как чернила, липкий, как нефть, и невыносимо смердевший осадок, остававшийся после очищения городских стоков. Его складировали на означенных картах якобы для обеззараживания, а на самом деле просто потому, что никто не мог придумать, что же с ним делать. Зараза, соответственно, никуда не девалась, а, наоборот, убивала и уродовала все, с чем соприкасалась. Реки, ручейки, зелень, произраставшую по берегам... И дальше все прочее, входившее в пищевую цепочку. Что ни год, обширный бомжестанский фольклор обогащался сюжетами, достойными «Пикника на обочине». Только у питерских филологов все не находилось времени изучить этот фольклор. Филологи предпочитали записывать легенды Ботсваны. А у городских властей, занятых престижными проектами и празднествами, ну хоть тресни, не находилось денег на искоренение иловых карт. Видимо, их дачи располагались совсем в другой стороне...
– Ну ты, Дюбель, энциклопедист... – проговорил Юркан. Сказал и на секунду успел решить, что «негр» чего доброго не поймёт учёного слова, но тот понял, усмехнулся и стал рассказывать про само кладбище.
Однако всласть порассуждать не успел.
У костерка, призванного отгонять комаров, появился по обыкновению хмурый Сан Саныч. Втянул носом не успевшие развеяться запахи шашлыков, сплюнул в сторону и объявил:
– Сегодня выходим в ночь. Особый тариф.
Юркан для начала по-детски огорчился: «Ну вот, а как же домой?..» Потом мысленно возликовал, согретый словами «особый тариф»: пиастры, пиастры!.. И лишь в-третьих сообразил, что, кажется, в самый первый раз оказался допущен к тёмной стороне кладбищенского бизнеса. О которой, естественно, был, как любой россиянин, премного наслышан. Но слышать – это одно...
Примерно через час они тихо, почему-то оглядываясь, собрались у контейнера и предстали пред мрачным Сан Санычем.
Тот окинул их взглядом:
– Ну что, все, что ли? – Криво усмехнулся и отпер контейнер. – Забирайте.
Два других «негра», Штык и Ливер, выволокли наружу нечто продолговатое, завёрнутое в брезент, Дюбель ухватился с другого конца, тяжело крякнул.
– Юрасик, подсоби.
Тот с готовностью подставил руки... и, тихо выругавшись, внутренне содрогнулся. Понял, что кантует человека.
– Опаньки!
Взяли, приподняли, понесли... аккуратно, не раскачивая, двигаясь в ногу. Хмурый Сан Саныч с лопатами в руках рыскал рядом, точно сыскной овчар, принюхивался, прислушивался, оглядывался по сторонам... Бдил. На угрюмом лице его было написано что угодно, кроме страха. А Юркан шагал с холодным сердцем и пульсирующими висками, осязал под тряпкой ноги, тяжёлые, уже остывшие, и поневоле проникался всей быстротечностью бытия. Сегодня ты мнишь себя хомо сапиенсом, пупом вселенной и венцом мироздания, а завтра тебя вот так же, на рогожке отволокут куда-то полупьяные мужики.
1 2 3 4 5 6 7