В довершении всего Гильгамеш понимал, что
он не должен показывать своих страданий спутникам. Те и так
брели еле-еле, уныние на лице вождя лишило бы их последних сил.
Большой не изображал глупой бодрости, но и не отдавался мрачным
настроениям. Облик его соответствовал тому, что царило в сердце:
терпение, труд, готовность терпеть дальше.
Зато Энкиду почти не страдал от жары. От его мохнатой шкуры
остро попахивало потом, но пил он меньше самого сдержанного из
урукцев. Энкиду не заматывал рот платком, не прятал голову от
солнца. Его кривые ноги уверенно подминали под себя поприща
песка, камня, потрескавшейся глины. Успокоенный своим же
предсказанием, он спешил вперед, за блестящими кирпичами славы.
На восьмой день путешественники обнаружили, что впереди марево
стало прозрачнее, невесомее. Около полудня оно исчезло совсем.
- Вот так. Это они,- подпрыгнул на месте Энкиду.
Весь западный горизонт закрывали горы. Когда глаза урукцев
привыкли к новому зрелищу, они различили несколько гряд, все
выше и выше громоздящихся друг на друга, парящие над ними
треугольники вершин и белые венчики облаков, обрамляющие пики.
- Когда весна, когда не так жарко, их наверное, видно от
Евфрата,- в восхищении пробормотал Энкиду.
Гильгамеш и его молодцы молчали. Тревожный зуд от близкой
опасности пробегал у них под кожей, однако ни ужаса, ни
подавленности они не испытывали. Горы покрывали
фиолетово-зеленые леса, а пологие предгорья светились изумрудной
краской. Скоро они выйдут к родникам, к прохладе. Пустыня
осталась позади!
На десятый день, миновав предгорья, урукцы стояли перед горным
хребтом.
- Как мы станем искать Хуваву? - спросил один из
служителей Кулаба.- Горы уходят и на полночь, и на
полдень...
- Найдем! - бодро заявил Энкиду.- Гора Хуррум ограждена
глубоким рвом, она вся заросла кедром. Как доберемся до нее,
узнаем, что впереди - враг.
Зная, что его спутникам нужно восстановить силы, Гильгамеш
устроил им отдых. Целые сутки они бездельничали, отпиваясь,
отъедаясь после многодневного поста в пустыне. Вода в предгорьях
была необычно чистой для шумеров, привыкших к вечному медному,
болотному оттенку влаги их колодцев. Предгорья поросли
тамариском, чья чешуйчатая листва превращала рощицы этих то ли
кустов, то ли деревьев в подобия свернувшихся на солнце ящеров.
Кое-где еще цвел олеандр, крупные розовые и красные цветы
отчетливо выделялись на фоне грубоватой кожистой зелени
кустарника. Устремляли в небеса вершины тополя и кипарисы;
разлапистые и приземистые, застыли можжевеловые деревья, пахло
огуречной травой, мускатным шалфеем и ирисами.
По какому-то капризу местных демонов ирисы продолжали цвести.
Ближе к степям они были нежно-голубыми, с аккуратной желтой
прожилкой, или просто голубые - исчезающей голубизны, почти
сливающейся с белым цветом. Высокие и упругие, они гордо
поднимали к нему изящные бородатые головки. Но у подножия гор
ирисы становились ниже. Здесь лепестки у них были широкие и
темно-синие, совсем как глаза Гильгамеша. Такие ирисы росли
островками во влажных впадинах рядом с первыми соснами горных
склонов. Их тонкий, изысканный аромат Большой жадно втягивал
ноздрями.
- От них пахнет как от женщины! - восторженный,
возбужденный, Гильгамеш срывал лепестки губами и жевал,
закатывая глаза.- Но я никогда еще не спал с такой женщиной! Я
даже не знаю, кто она! Кто она? - изображая любовное безумие,
он смотрел на Энкиду, а тот похохатывал.
Ирисы росли и в тени, между узловатыми, похожими на застывшие в
судорогах сухожилия, корнями сосен. Только там они становились
совсем черными, и запах вместо сладковатой изысканности потчевал
мертвенной сухостью.
Неприятный холодноватый ветерок часто спускался по горным
склонам и беспокоил урукцев.
- Дышат,- зачарованно говорил Энкиду.- Чувствуешь,
брат, как дышат горы?
- Чувствую,- Гильгамеш задумчиво смотрел на чернеющие
вдоль опушки соснового леса тени. Тени эти походили на странных
бесформенных животных, подглядывающих за людьми.- Дышат и
наблюдают. Впрочем, не беспокойся. Беспокоиться будем завтра.
* * *
Когда они вступили под своды сосен, изменилось все. Воздух стал
холоднее. Степная живность, вытесненная летним жаром к
предгорьям и кишевшая вокруг лагеря урукцев, здесь исчезла.
Кругом стояла тяжелая, подернутая белесыми разводами паутины,
тень. Даже небо, пробивавшееся сквозь разрывы между древесными
кронами, казалось более мрачным, темным. Звук от шагов тонул в
массе мха, то влажной, то сухой и колючей, ноги опутывали побеги
папоротника. Сосны стояли где редко, где часто - и тогда
путешественникам приходилось взмахивать топорами, срубая острые
ветви, норовившие расцарапать тело, выколоть глаза. Сосны
сменялись другими, неизвестными людям сортами деревьев, впрочем,
здесь все они были на одно лицо - тусклые, враждебные.
Наконец, Энкиду нашел сухое русло, проторенное весенними
дождями, и по нему повел урукцев к вершине. Созданный Энки шел
первым, положив на плечо любимую палицу и оживленно поглядывая
по сторонам. За ним следовал подчеркнуто невозмутимый Гильгамеш,
а потом - молодцы из Кулаба: нос в затылок, след в след. Руки
урукцев не выпускали оружия, они не разговаривали и косились на
деревья, ежемгновенно ожидая нападения если не Хувавы, то его
подручных. Однако день прошел без каких-либо проишествий. Горы
равнодушно пропускали их; не будь все вокруг настолько
безжизненно, путешественники решили бы, что рассказы о
Хуваве - выдумка. Но даже насекомые не нарушали молчания
заколдованных мест.
- Все пропитано смертью,- сказал Большой, когда они
развели на ночь костры посреди одной из редких в здешних лесах
полян. Ночью тьма была совершенной, даже звезды не могли
пробиться сквозь странную холодную пленку, застилавшую небо.
Только жадное полыхание кругом охвативших лагерь людей костров
подбадривало путешественников.
- И пахнет ею, смертью,- продолжил через некоторое время
Гильгамеш.- Я помню: во сне она пахла так же.
Энкиду во все глаза смотрел на брата, поражаясь
сосредоточенной решительности, которая проявилась на его лице в
последние дни. Впервые степной человек видел в глазах брата и
ту, кошачью, внимательность и внимание самого Гильгамеша.
"Это его Отец,- думал про себя Созданный Энки.- Сейчас
вместе с ним смотрит на костер Лугальбанда. Интересно, знает ли
об этом брат?"
- Завтра,- не дал задать степному человеку вопрос
Большой.- Я вижу, завтра мы встретимся с Ним.
Завтра долгое время шло как вчера. Однообразные подъемы-спуски;
Энкиду насчитал, что за два дня они одолели шесть гряд. Зато
когда им открылась седьмая, путешественники остановились и разом
воскликнули: "Ну, вот!"
Отделенная от остальных кряжей узким бездонным провалом, на них
смотрела Гора Хуррум. Словно в пику окружавшей ее пустынности,
эту гору переполняла жизнь. Оттуда доносились птичьи трели,
вдоль провала бежала лань, яркое солнце заливало вершины кедров.
Когда белые барашки облаков закрывали лик Уту, по склонам Хуррум
текли стайки причудливых теней. Сами кедры чем-то напоминали
можжевеловые деревья - и, одновременно, отличались от них, как
отличается черноголовый от какого-нибудь бормоталы. Черноголовые
созданы для богов - так же и кедры были созданы для богов.
Величественные, царственные, они просторно разбросали свои кроны
над бессмертной горой. В каждом из них угадывалось горделивое
упорство, казалось, будто кедры сами осознают свою
значительность. Очевидцы первых шагов созданного могучим
дуновением Энлиля мира, они были прекрасны древней, нетронутой
дикостью. Да и кто осмелился бы тронуть эти неохватные стволы,
эти корявые, могучие, властно раскинутые ветви?
Несмотря на провал, перебраться на гору Хуррум оказалось
несложно. Несколько сосен, вырванных с корнем неизвестной силой,
были перекинуты через пропасть.
- Не для нас ли это приготовлено? - нервно засмеявшись,
спросил Энкиду.
- Для кого же еще? - превозмогая трепет перед
величественностью бессмертной горы, Гильгамеш стал спускаться к
необычному мосту.
- Нет уж, нет уж. Я пойду первым. Вот так.- Энкиду
обогнал Большого.
В движениях степного человека чувствовались напряжение и опаска.
Он медленно-медленно, как ребенок, который только учится ходить,
стал продвигаться по соснам на другую сторону провала. Урукцы
замерли. Они ожидали подвоха: вот сейчас, думалось им, сосны
рассыплются, переломятся и Созданный Энки полетит в бездну. Но
он беспрепятственно перебрался на другую сторону и махнул рукой
остальным: "Идите!"
Гильгамеш, а следом за ним пятьдесят служителей Кулаба ступили
на гору Хуррум. Та не сотряслась, не возопила, но, раздвинув
заросли олеандра, росшие здесь на краю пропасти, люди замерли в
изумлении.
Им открылась исполинская, мощеная стеклистыми, как будто
оплавленными, базальтовыми плитами дорога. Прямая как стрела,
тенистая от нависающих крон кедров, она поднималась к вершине
горы. А там виднелось еще одно дерево - древо всех деревьев,
размером с башню. В дупле, темнеющем у его корней, мог бы
поместиться целый дом.
- Он там,- прошептал Энкиду.- Он смотрел на нас.
Степного человека охватила слабость. Чувствуя, как предательски
темнеет у него в глазах, как подкашиваются ноги, он
непроизвольно опустился на колени.
- Что с тобой? - непроизвольно опустился к
брату Гильгамеш.
- Не знаю,- пробормотал Энкиду, утирая с широкого лба
ледяные капли пота.- Наверное, это Он. Он смотрит и вытягивает
силы.
- Хувава? - Гильгамеш специально назвал хозяина горы по
имени. Проговорил его он с трудом, словно здешние кедры терпели
только почтительно-уступающее "Он". Зато произнеся
"Хувава", Большой ощутил, как в его сердце, в затылке, в
глазах собирается сила. Он засмеялся - уже без всякого
усилия.- Столько одолели гор, Энкиду, неужели мы будем столь
жалки, что не взберемся на вершину этой? Перед нами прямая
дорога! Нарубим кедров, прогоним отсюда зло - и, славя Уту,
отправимся домой. Не думай о смерти, тогда тебя не настигнет
слабость. Ты не боялся героев Аги Кишского - чего же бояться
деревьев? Сообрази: хозяин этих мест один, нас же двое.
Дотронься до ожерелья, которое подарила матушка. Вспомни, вместе
с нами идут Лугальбанда и Уту. Оглянись, посмотри на молодцов.
Они ступили на гору Хуррум, теперь их уже ничто не остановит!
Вот как нас много, а Хувава один! Один!
Громовой рык раздался над горой:
- Кто здесь произносит мое имя?
Схватившись за ожерелье Нинсун, Энки рывком поднялся на ноги.
Вместе с братом они вглядывались в дорогу. Однако та была пуста,
голос раздавался откуда-то со стороны.
- Кто осмелился проникнуть в запретное место?
Настоящая буря встряхнула кедры, окружавшие людей. Их властные
ветви жадно тянулись к человеческой плоти, стволы надсадно
трещали, словно деревья хотели вырвать из земли свои корни.
- Я поражаю вас проклятием Энлиля, групцы! Ни шагу больше
не ступите вы по земле, на которой боги разговаривают друг с
другом!
Голос бесновался уже совсем рядом с братьями.
- Боги разговаривают друг с другом? - перекрывая грохот
бури, прокричал Гильгамеш.- Тогда услышь нас, Уту! Во славу
твою, во имя твое мы пришли сюда. Прими нашу силу так же, как ты
принимаешь жертвы в храме Кулаба. Мы служим тебе, не
отворачивайся от тех, кто предан. Помоги нам; здесь нас хотят
одолеть темные, злые ветра. Так дай же нам своей, солнечной
мощи!
Тени на дороге перед людьми потемнели. Буря теперь не просто
колыхала кедры. Она скручивала тени в узкий черный жгут,
пляшущий как змея перед Гильгамешем. Чернота постепенно
разгоралась бледным, мертвенным сиянием. Похожее на сиреневые
огоньки, прыгающие ночью по гнилушкам, оно было более
интенсивным и непереносимо холодным. Служители Кулаба
непроизвольно прикрывали глаза ладонью. Они ожидали великанов,
рыкающих львов, а здесь к людям подступало нечто невообразимое,
не укладывающееся в голове. Они перешли границу, за которой
любые человеческие представления не значили ничего.
Только Гильгамеш не отрываясь смотрел на луч смерти. Да,
это он уже видел во сне на берегу Евфрата. Так и есть,
ангелы-хранители предупреждали его, что на горе Хуррум
придется собрать в кулак все отпущенное ему небесами мужество.
Когда жгут стал приближаться к людям, Большой поднял топор и
прокричал боевой клич. Широкий плоский квадрат меди ослепительно
вспыхнул отраженным светом солнца. Может быть потому, что сила
богов была близка к горе Хуррум, а, может благодаря
колдунам-кузнецам Тибире и Симугу, специально выковавшим этот
топор для владыки Урука, отраженный солнечный свет не исчез. Он
превратился в юношу с лапами льва. Ловкий, как красный хозяин
степей, он прыгнул на сияющую тьму. Детище Хувавы охватило его
черными кольцами, а тот рвал когтями мертвенные змеиные объятия.
Гильгамеш и Энкиду бросились вперед. Взмахивая топором, Большой
не мог понять, где он - здесь, снаружи отсекает от жгута
длинные кипящие пласты, или же там, внутри, юношей-львом
распарывает сияющую смертью плоть.
Холодные поцелуи-прикосновения змеи оставляли на теле Гильгамеша
болезненные багровые пятна. Но он рвал, рубил, мял тьму - и вот
что-то хрустнуло под его лапами, порвалось от удара гигантского
топора. Высокий, закладывающий уши вой вознесся к небесам,
и змея исчезла. Вместе с ней исчез юноша-лев. Запыхавшиеся,
пораненные стояли Гильгамеш и Энкиду, а перед ними лежал
переломленный пополам кедр. Черный сок бежал из места слома, но
могучие ветви все еще тянулись к людям.
- Добейте его! - крикнул Большой служителям Кулаба.
Пятьдесят юношей как муравьи облепили умирающее дерево.
Сопровождаемые все более глухими стонами, послышались удары
топоров. С грузным хрустом отчленялись страшные ветви великана,
а Гильгамеш и Энкиду пошли вверх по дороге.
- Нет, ты умрешь! - взвыла буря.
Снова заплясали тени, вытягиваясь сияющим жгутом.
- Будь славен, Уту! Будь велик, Лугальбанда! - Гильгамеш
воздел топор, и из солнечного света прянула бирюзовая искристая
змея. Зев ее был больше львиной пасти, острый, раздвоенный как
рыбацкая острога, язык беспрерывно метался взад-вперед. С
изогнутых, словно серп судьи-Солнца, клыков капала шипящая
ядовитая слюна.
Две змеи - бирюзовая и мертвенно-белесая - разом
ударили друг в друга, сцепились, скрутились в огромный клубок,
принялись бить хвостами, снося кусты олеандра, росшие рядом с
дорогой. Гильгамеш шагнул вперед и слился с солнечной змеей, он
снова кусал, давил, рубил белесую тьму, рубил до последнего
хруста, до воя, чтобы увидеть сломленный пополам кедр.
Семь раз перед братьями возникали лучи смерти. Каждый раз Уту
бросал на помощь Большому один из солнечных ветров. После
юноши-льва и бирюзовой змеи из топора выпрыгивали ящер с
двузубым шипом на хвосте, огненный шар, гигантская многоножка,
ястреб с кривым клювом и могучими когтями, наконец - оранжевый,
переливающийся светом, словно бык во сне Гильгамеша, скорпион.
Семь мертвых, порубленных кедров оставили урукцы за собой. Все
тело Гильгамеша болело, чем дальше, тем труднее было ему ступать
по скользкой стеклистой дороге. Шедший рядом с ним Энкиду тяжело
дышал и опирался на палицу. Они остановились в десятке шагов от
чудовищного древа, венчавшего гору. Все вокруг них
волновалось - деревья, кустарник; саму гору, казалось, колебали
подземные бури.
- Вот и мы,- крикнул Гильгамеш в темноту дупла, из
которого разом могло бы выйти не менее десятка воинов.- Уту
привел нас к тебе, Хувава. Мы поразили твои лучи смерти, мы
содрали с тебя семь одежд. Хватит прятаться за безжизненные
горы, хватит подставлять вместо себя кедры. Выходи, покажись,
какой ты есть!
Утробный рык раздался из дупла. Целый ворох трухи, пепла, пыли
окатил братьев. С визгом и ревом темнота вылилась в движение, и
хозяин горы Хуррум выскочил на свет. Ростом не больше
Гильгамеша, он передвигался как онагр, у которого из плеч
выросло человечье туловище. Задние лапы Хувавы были лапами
пантеры, коричневый пантерий хвост раздраженно хлестал по
поджарым бокам. Зато передние ноги были ногами онагра, над ними
начинался новый живот, а затем - человеческий торс и
голова старца, увенчанная львиной гривой. Несмотря на
непропорциональность сложения, Хувава передвигался ловко и с
явной сноровкой сжимал в руках оружие: длинный острый зуб-кинжал
и сеть, вроде той, с которой птицеловы подкрадываются к
гнездовьям.
Лицо демона не было вполне человеческим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21