— Он снял трубку. — Сообщите показания… Тепература тридцать шесть и девять. Пульс семьдесят четыре… Дыхание нормальное… Всё в порядке… А знаете, бывают датчики, которые прикрепляют к голове. Для этого надо обрить макушку.
— Нет уж, увольте, — сказал я. — С меня довольно температуры. Тридцать шесть и девять? Обычно у меня тридцать шесть и шесть. И пульс — шестьдесят.
— Это от высокого давления. Ничего, привыкнете.
Я хотел подойти к столу, запутался в шнурах и остановился.
— Ходите только взад и вперёд, по радиусам, — сказал Игнатьев. — Не вальсируйте. И не прыгайте.
Я обиделся, сел на стул и просидел на нём неподвижно целый час.
— С берега передают — можно снять, — сказал наконец Игнатьев. — Они говорят, вы идеальный пациент. Ни одной помехи за счёт движений. Немцев — тот оборвал два шнура.
Я отлепил от груди датчик. На том месте, где только что была присоска, розовело маленькое круглое пятнышко.
ПЕРВАЯ ПОДВОДНАЯ НОЧЬ
Вечером после чая я залез на свою койку, лёг на знаменитый бело-голубой матрас и попытался уснуть.
С непривычки и от давления отчаянно колотилось сердце. Шумело в голове. Простыня сразу сделалась мокрой. Приборчики не помогали.
Над койкой к стене была приделана маленькая лампочка-ночник. Она была очень слабая, и волосок в ней горел не белым, а красным.
Я попробовал смотреть не мигая на лампочку и считать. Говорят, это лучший способ уснуть.
— Вам неудобно лежать наверху? — спросил Немцев. — Поменяемся?
— Нет, почему…
Я вертелся до полуночи. Внизу на столике стоял будильник. Когда я засыпал, на нём было десять минут первого.
Мне приснилось, что какие-то люди в чёрных водолазных костюмах тащат под водой металлическую клетку. Они хотят поймать меня. Я плыву, судорожно перебирая ногами, но люди не отстают. Вот они подняли клетку, опустили. Удушливая темнота окружила меня. В чёрной воде белыми полосами светились прутья. Я дёргаю загубник, и в рот мне льётся вязкая, как смола, вода…
Я вздрогнул и проснулся. Тускло горел ночник. Внизу на столе мерно тикали часы.
Ночь… Первая подводная ночь. Она тянулась бесконечно долго. Медленно, как стальной трос, который устало тащит из воды лебёдка.
КОРАБЛЬ
— Так что, поищем Марлену полигон? — спросил Немцев. — Поплывём, а?
— Поплывём! — обрадовался я.
Когда мы уже собрались выходить, Игнатьев сказал:
— Возьмите эту маску.
Он достал из ящичка стола и протянул мне маску с резиновым мешочком у носа — для пальцев, чтобы зажимать нос и продувать уши.
КАК ОН ЗАПОМНИЛ, ЧТО ОНИ У МЕНЯ СЛАБЫЕ? И МАСКУ ПРИБЕРЕГ…
Скоро мы с Немцевым уже удалялись от дома. На руке у каждого компас.
Мы плыли на юго-восток.
Дно было хорошее, ровное, но без укрытий. Белое, покрытое галькой дно.
Среди мелких камней торчали редкие рыжие водоросли. Лобастые барабульки, щупая дно усами, бродили от куста к кусту.
НЕТ, ЭТО ДНО МАРЛЕНУ НЕ ПОДОЙДЕТ!
Зелёная, как бутылочное стекло, вода стеной стояла перед нами.
Мы плыли вперёд, и стена отдалялась.
Впереди показалось смутное пятно.
Мы подплыли ближе. Пятно уплотнилось, изменило цвет и превратилось в груду железного лома. Бурые с красными и чёрными потёками листы.
Тлен, запустение…
Стаи мелких рыб бродили около железной горы; рыбы скрывались в проломах и появлялись вновь.
КОРАБЛЬ! ДА ВЕДЬ ЭТО ЗАТОНУВШИЙ ПАРОХОД!
Мы висели бок о бок и разглядывали остатки корабля.
Тихий зелёный свет лился на наши лица.
Наконец Немцев тронул меня и поплыл вперёд. В борту зияла пробоина. Он остановился, заглянул в пролом, сделал лёгкое движение ластами и скрылся внутри корабля.
Я заглянул в пролом.
Далеко впереди в темноте светилась похожая на звезду точка. У неё был спокойный зеленоватый цвет.
Осторожно, чтобы не задеть баллонами за железо, я пробрался внутрь. Я влез туда, помогая себе руками, то и дело цепляясь ластами за острые рваные края.
И вот я внутри.
Неподвижная тёплая вода. Темнота.
КАК В ПОДЗЕМЕЛЬЕ!
Кто-то схватил меня за руку. Я вздрогнул. Невидимка потянул, и я послушно поплыл следом.
Меня тянули к зелёной точке. Мы приближались к ней, точка росла, раздавалась вширь и, наконец, превратилась в круг. Корабельный иллюминатор!
Лицо Немцева выплыло из темноты и, блеснув маской, снова ушло в тень.
Я осмотрелся. Из полумрака выступали вертикальные стойки, изогнутые перекладины. Вероятно, это был трюм. Может быть, здесь висели солдатские койки. Это их покинули по тревоге люди в ненастную ночь, которая стала для парохода последней…
Лёгкие тени замелькали перед иллюминатором. Я поднёс к нему руку и выставил её наружу. Вилохвостые ласточки-монашки весёлым клубком окружили ладонь. Рыбы тыкались твёрдыми губами в пальцы.
Вдруг ласточки бросились врассыпную. Я отдёрнул руку. Прямо на меня из иллюминатора смотрел выпученными глазами большой каменный окунь. Он жевал губами и тяжело дышал. Синие и коричневые полосы на его теле шевелились.
Окунь вильнул хвостом и неторопливо поплыл прочь. Он плыл, растопырив грудные плавники и раскачиваясь всем телом.
В освещённом пространстве около иллюминатора снова появилось лицо Немцева.
Мы повернули назад. Светлый треугольник пролома указывал нам путь. Мы выплыли через него, и поток лёгкого света подхватил нас.
Здесь бушевал солнечный ветер. Светлые пылинки вились перед лицом. Упругая прохладная вода обтекала мышцы.
МЫ ВЫШЛИ ИЗ ПОДЗЕМЕЛЬЯ.
Когда мы вернулись в дом и рассказали Игнатьеву о находке, тот сказал:
— А что? Спросите Марлена. Чем ему не полигон? Такое укрытие!
Мы с Немцевым тотчас кинулись звонить.
— Посмотрю сам, — ответил мой друг.
Особой радости он не проявил.
ЗАМЕЧАТЕЛЬНАЯ ПЛИТА
Я решил приготовить обед.
— А вы умеете? — удивился Немцев. — А то смотрите, обычно готовлю я. Ну, если вам так хочется…
Он пожал плечами.
Я принялся за дело.
Легче всего было приготовить суп. В термосе хранился кипяток. Я налил его в три чашки, бросил туда бульонные кубики.
Салат — тоже не проблема. Я открыл банку горошка.
Котлеты! Оставалось поджарить котлеты. Они лежали в холодильнике. Рубленые и обсыпанные сухариками.
— Жарьте пятнадцать минут! — сказал Немцев и ушёл.
Я положил котлеты на сковородку, бросил туда кусок масла, закрыл крышкой и поставил в духовку.
ГДЕ ТУТ ТЕМПЕРАТУРА? ГДЕ ВРЕМЯ?..
Как только я включил плиту, она загудела, как самолёт. Все плиты, с которыми я имел дело раньше, спокойно стояли на месте. А эта гудела и подрагивала, как «ТУ-104» перед разбегом. Мне сразу это не понравилось.
Пока котлеты жарились, я ходил вокруг плиты и принюхивался. Чтобы котлеты хорошо прожарились, они должны чуть-чуть подгореть. Это не страшно: подгорает сухарная крошка, зато само мясо делается вкусным. Но запаха гари все не было. Я повернул ручку температуры раз, потом ещё раз… Через пятнадцать минут запищал гудочек: туу-у-у!
Я выключил плиту, достал из духовки сковородку и осторожно снял крышку. Клуб чёрного дыма вырвался из-под неё.
На дне лежали три уголька.
Обжигая пальцы, я завернул угольки в бумажку и выбросил в ведро. Потом начал скрести сковороду. Не успел я вычистить и повесить её на место, как в отсек спустился Немцев.
— Ну как? — спросил он, потирая руки и принюхиваясь. — Что на обед?
— Бульон, — ответил я, — и горошек.
— Лёгкий обед! — удивился он. — Разгрузочный день?
— Горошек улучшает зрение, — ответил я уклончиво.
После обеда я стал мыть посуду, а Немцев сказал:
— Знаете, ничего! Чувствуешь себя лёгким-лёгким. С вами не потолстеешь. А разве не морковь улучшает зрение?
— Морковь, — согласился я. — А котлеты у меня сгорели…
И вдруг я сообразил. Я сообразил, почему не было запаха гари. Дыма не было потому, что работала НЕОБЫКНОВЕННАЯ вентиляция.
Нет, всё-таки простые плиты лучше!
ВТОРАЯ ПОДВОДНАЯ НОЧЬ
Вторую ночь я спал тоже не очень спокойно. Мне несколько раз снился большой ржавый корабль. Он лежал на дне, и вокруг него хороводили рыбы.
Потом корабль исчез. Вместо него на дне стояла электрическая плита. Из неё шёл дым. Дым был такой сильный, что у меня засвербило в носу. Я чихнул и проснулся. Часы показывали пять утра.
ГОЛОСА РЫБ
— Сегодня будем записывать рыб, — сказал Игнатьев. — Придёт Марлен.
Тот появился сразу после завтрака. Не успели с берега позвонить, чтобы мы встречали, как около входного тамбура послышалось царапанье, вода забурлила и показался человек.
Серебряные пузыри, как тарелочки, всплывали вместе с ним.
Человек пробил головой плёнку воды и сбил маску на лоб.
— Привет! — сказал Марлен отдуваясь. — Ну, как дела?
— Живём.
Он выбрался из воды и пошёл вместе с Игнатьевым готовить аппаратуру.
Ничего особенного в этой аппаратуре не было: обыкновенные магнитофоны. Только у некоторых приставки — запись звука пером на бумажную ленту.
Когда они всё приготовили, Марлен сказал:
— Сделаем так. Идите в вольер. Повесьте гидрофоны и ждите. По команде будете кормить рыб. Несколько раз придётся рыб испугать. Запишем испуг. Ясно?
— Ясно.
Мы с Немцевым отправились в вольер. Плыли, тащили два гидрофона и тянули за собой шнуры.
Вот и вольер — весь будто сотканный из паутины. Невесомый, прозрачный…
Мы заплыли в него, повесили гидрофоны. Немцев стал ждать команд.
Вот он снял с пояса мешочек с кормом. Вывернул. Коричневое облачко повисло в воде, весёлая рыбья карусель закружилась вокруг него.
Немцев не двигался.
Но вот он бросился вперёд, рыбы, как одна, порскнули в стороны.
ЗНАЧИТ, БЫЛА КОМАНДА ПУГАТЬ!
И так несколько раз.
Плывя вдоль проводов, мы вернулись в дом.
В тамбуре я столкнулся с Марленом. Он что-то промычал в маску, похлопал меня по ноге и, оставляя за собой тучу пузырей, нырнул.
— Всё нормально, — сказал Игнатьев.
Он показал записи.
На бумажных лентах дрожали извилистые коричневые линии — запись звуков, которые издавали рыбы во время еды.
В нескольких местах линии становились размашистыми и тревожными.
— А это вы пугали рыб?
Игнатьев включил магнитофон.
В лаборатории зашумело, забулькало. Послышалось чавканье и скрежет.
— Ничего себе уплетают! За обе щеки! — сказал Немцев. — А где же испуг?
Сколько мы ни прислушивались, криков испуга услыхать не смогли.
— Видно, у нас с вами не рыбий слух, — сказал я. — Недаром говорят: тихо, как под водой. Оказывается, есть и неслышный шум!
КЕССОН
На другой день нам приказали встречать контейнер с каким-то особым грузом.
— Что в контейнере?
— Увидите.
Его приволокли два водолаза. Они всплыли в тамбуре, и вместе с ними всплыл круглый, похожий на высокую кастрюлю с крышкой контейнер.
Мы с Немцевым подхватили его и вытащили из воды. Водолазы, хрипя и булькая, ждали.
Немцев открыл крышку.
«Мяу!»
На дне контейнера сидел котёнок.
Водолазы засмеялись:
— Всё в порядке, жив! — И они погрузились.
— Смотри-ка, и пакет с песком положили!
Котёнок тряс головой и тёр лапами уши.
— Что, давит? — спросил Немцев и потащил котёнка наверх, в жилой отсек.
— Я знаю, как его назвать, — сказал он Игнатьеву. — Нашёл водолазное имя. Кессон. Хорошо?
— Сойдёт.
УТРО, ДЕНЬ И ВЕЧЕР
Теперь каждый день мы записывали рыб.
Бумажные ленты с записями ползли из приборов на пол.
Я брал в руки ленту и, не глядя на часы, знал, что там наверху — утро, день или вечер.
Утром рыбы просыпались и начинали шуметь. Записи делались колючей и размашистей — рыбы ели. Игнатьев включал репродуктор, и наш дом наполнялся хрустом и скрежетом. Рыбы чавкали, урчали, пережёвывали еду.
Около полудня шум стихал. Коричневая дорожка на ленте делалась узкой.
К вечеру всё повторялось. Размахи пера, чертившего на ленте извилистую линию, снова становились большими, а сама линия — колючей.
Рыбий день шёл к концу.
Кессон слушал рыбий скрип и скрежет, склонив голову набок, подняв одно ухо. Когда репродуктор выключали, он вставал и шёл по столу, мягко переступая через провода, мимо белых циферблатов, на которых дрожали тонкие блестящие стрелки.
Немцев записывал показания приборов. Кессон садился около его руки и внимательно смотрел, как скользит по бумаге красный шарик автоматической ручки.
АКУЛА
— Акула, глядите, акула!
Мы с Игнатьевым бросились к иллюминаторам. Немцев возбуждённо тыкал пальцем в стекло. Там, у вольера, стояла остроносая полутораметровая рыба. Я сразу узнал её: маленькая акула-катран.
За прозрачной сетью беспокойно метались рыбы-ласточки.
— Могли бы и не бояться, — сказал Немцев. — Катран предпочитает крабов.
— Это уж позволь ему лучше знать…
Игнатьев ушёл возиться со своими магнитофонами.
Вдруг акула насторожилась, медленно повернулась и поплыла к нам. Не доплыв до «Садко», она опустила нос и быстро пошла под дом.
— Смотри, увидела кого-то! — сказал Немцев. — Нет, плывёт назад!
Катран вёл себя непонятно. Он несколько раз возвращался к вольеру, останавливался, смотрел на рыб и вдруг срывался с места и стремительно бросался под дом.
— Что он там нашёл? — удивлялся Немцев.
Он поднялся наверх к Игнатьеву.
— Идите скорей сюда!
Я полез в люк.
Игнатьев сидел на корточках и копался в ящике с инструментами. Оба магнитофона работали. Коричневые ленты змейками перебегали с одной катушки на другую.
— Повтори, что у тебя тут записано, — сказал Немцев.
Игнатьев недовольно поднялся и посмотрел на ленты.
— Ты записан, — сказал он. — Пугаешь рыб и занимаешься прочей ерундой.
И тут меня осенило: катран подходит к дому, потому что слышит испуганные крики рыб! Наверно, звук передаётся через стальные стенки в воду, катран думает, что там кто-то охотится, и спешит, торопится к чужому столу.
Но скоро катран понял, что его дурачат.
Когда мы с Немцевым вернулись к иллюминатору, акулы не было. Она ушла.
СУМЕРКИ ДНЁМ
Позвонил Павлов и сказал:
— Опускаем буровую!
Шёл уже девятый день моего подводного сидения.
Я стоял у иллюминатора и смотрел, как опускаются одна за другой части буровой вышки. Мимо проплыли суставчатые ноги, пузатый, похожий на бочонок, мотор, разделённый на части вал, лебёдка с тросом.
Со дна навстречу им поднялось зелёное облако. Потревоженный ил клубился. Облако росло, как перед грозой. Я посмотрел на часы — три часа дня.
Это там, наверху. А у нас всё те же сумерки.
КЕССОН И ОБЛАКА
Кессон не любил ходить по железу.
— Он же босиком! — объяснял Немцев.
Ел котёнок на столе, спал в коробке из-под печенья.
Больше всего его интересовала в доме прозрачная дверь. Когда ему удавалось пробраться в нижний отсек, он садился около люка, вытягивал шею и смотрел вниз.
Там тускло и таинственно светилась вода. Поверхность её была совершенно неподвижна, где-то у самого дна бродили тени. Я сначала думал, что это рыбы, но потом сообразил, что таких огромных рыб в Чёрном море нет.
И тогда я понял — это облака. Тени облаков, плывущих над морем.
Кессона они очень занимали. Несколько раз он пытался, опуская лапу, достать эти тени.
Неподвижность воды его пугала.
Приходил Немцев, говорил:
— Свалишься, дурак! — и уносил котёнка наверх.
НЕНАПИСАННЫЕ КАРТИНЫ
По ночам мне снились
пустые рамы от
картин.
БОЛЬШЕ ЗВЕРЕЙ НЕТ?
Наконец настал десятый день. Последний день нашего пребывания в доме.
С утра началась суматоха. Звонил телефон. Несколько раз приплывали аквалангисты — проверяли лифт.
Пришёл доктор и внимательно осмотрел нас. Он выслушивал Игнатьева, когда с пола на стол прыгнул Кессон.
— И тебя послушаем, — сказал доктор и стал слушать, как бьётся у кота сердце.
— Значит, так: в декомпрессионной камере будете трое суток, — сказал он. — И этот зверь с вами. Насколько я помню, случаев декомпрессии кошек мировая наука не знает. Так что ты — первооткрыватель!
Он щёлкнул Кессона по лбу.
Котёнок пищал и вырывался. Доктор посчитал у него пульс и что-то записал в блокнот.
— Здоровый организм! — сказал доктор. — Больше зверей у вас нет?
Мы пошли провожать доктора.
Вместе с ним должен выйти Немцев. Он будет снимать гидрофоны.
НОСОК
Мы стояли в нижней кабине и смотрели, как одеваются Немцев и доктор.
Кессону не приходилось ещё видеть, как одевается водолаз.
Ему не понравилось, что его друг неожиданно стал весь резиновый и блестящий.
Котёнок мяукнул.
Доктор опустился по лесенке в люк, помахал нам рукой и скрылся.
За ним полез Немцев.
Кессон завертелся и потянулся за ним.
Стоя по пояс в воде, Немцев говорил с Игнатьевым.
Он просил осторожно тащить шнуры гидрофонов.
Котёнок тревожно смотрел на него. Немцев отпустил руки и без всплеска ушёл под воду. Его силуэт хорошо был виден на фоне светлого дна.
И тогда произошло неожиданное. Кессон пискнул, перелетел через кольцевой порог и шлёпнулся в воду.
Мы с Игнатьевым бухнулись на колени и вытащили котёнка.
Кессон шипел, дрожал всем телом и озирался.
— Вот видите, — сказал я, — а ещё говорят — кошки боятся воды.
— Так то нормальные кошки, а это — подводная.
1 2 3 4 5 6 7 8