Но граф, вспомнив о высокой аудиенции, избавил путешественников от легкомысленной толпы и препроводил в приемный зал.
Глава II. Шенборнлуст
Вообще-то Андре-Луи сомневался в необходимости и желательности своего участия в этой аудиенции, но уступил вежливой настойчивости господина де Керкадью. Он вошел следом за остальными в просторный светлый зал с колоннами и очень высокими окнами. Бледный солнечный луч, пробившийся сквозь тяжелые облака, коснулся яркого узора на толстом абиссинском ковре, блеснул на богатой позолоте мебели и рассыпался на тысячу искорок в огромной хрустальной люстре, подвешенной к живописному потолку.
В позолоченном кресле, по сторонам которого стояли полукругом придворные мужья и дамы, сидел краснолицый человек лет тридцати с лишним, одетый в мышиного цвета бархат с золотым шитьем, с орденской лентой на груди.
Граф де Прованс пока не превзошел тучностью своего брата, Людовика XVI, но и сейчас его дородность уже внушала уважение. Без сомнения, он унаследовал ее вместе с другими фамильными чертами — узким лбом, грушевидным лицом с большим бурбоновским носом и безвольным двойным подбородком и пухлыми губами сластолюбца. Голубые глаза навыкате влажно блестели под ровными дугами густых бровей. Весь его облик говорил об осторожности не от большого ума и важности не от сознания собственного достоинства. Разглядывая принца, Андре-Луи безошибочно угадал в нем тщеславного глупца и глупого упрямца.
По правую руку от его высочества стояла графиня де Прованс — тощая особа в синих и белых шелках, с какой-то матерчатой тыквой на голове. Надменно-брезгливое выражение делало ее лицо, и так обделенное привлекательностью, просто отталкивающим. Слева от кресла стояла женщина помоложе. Хотя назвать графиню де Бальби красавицей было тоже нелегко, ее ладная фигурка и живое лицо могли объяснить, почему эта дама добилась признания официальной любовницей его высочества.
Господин де Плугастель вывел свою супругу вперед. Монсеньор наклонил напудренную голову и с печалью смертной скуки в глазах пробормотал слова приветствия. Впрочем, когда ему представили мадмуазель де Керкадью, глазки его загорелись, и, оценив ее свежесть и очарование, граф оживился.
— Мы рады приветствовать вас, мадмуазель, — изрек он, раздвинув в улыбке пухлые губы. — Надеемся почаще видеть вас при дворе. Ваша врожденная грация не оставляет сомнений, что тут ваше законное место.
Мадмуазель ответила реверансом, пролепетала «Монсеньор» и собралась было удалиться, но ее задержали. Его высочество в своем неизреченном тщеславии мнил себя в некотором смысле поэтом, и решил, что это подходящий случай продемонстрировать свой дар метафориста.
— Как допустили небеса, — пожелал узнать высокородный куртуазье, — что столь прекрасный бутон из цветника французского дворянства до сих пор не пересажен в сад, покровительствуемый короной?
Алина с похвальной скромностью отвечала, что пять лет назад провела три месяца в Версале под опекой своего дядюшки Этьена де Керкадью.
Его высочество горячо выразил досаду на себя и скупую в милостях судьбу, позволившую ему остаться в неведении об этом факте. Призвав в свидетели небеса, принц недоумевал, как он мог обойти вниманием подобное событие? Потом монсеньор помянул дядюшку Этьена, которого глубоко чтил и кончину которого не перестает оплакивать по сей день. Эта часть его речи была довольно искренней. Слабый характер заставлял принца искать в своем окружении какую-нибудь сильную личность, на которую он мог бы опереться. Такой сильный человек становился его советчиком, другом, фаворитом и был столь же необходим графу Прованскому, сколь и любовница. Одно время эту роль при нем играл Этьен де Керкадью. Будь он жив, он, наверное, и сейчас продолжал бы ее играть, ибо у монсеньора имелись и добродетели, к числу которых следует отнести верность и постоянство в дружбе.
Его высочество что-то слишком уж долго занимал мадмуазель де Керкадью галантным разговором. Приближенные, зная за принцем обыкновение прятать под маской любезности низменные помыслы и цели, сейчас не видели в нем ничего занятного и изнывали в ожидании парижских новостей.
Ее высочество принцесса с кислой улыбкой прошептала что-то на ухо своей чтице, пожилой госпоже де Собрийон. Графиня де Бальби тоже улыбнулась, правда, не кисло, а снисходительно и добродушно: она, конечно, не питала иллюзий, но и в злобной ревности не видела проку.
Сеньор де Гаврийяк стоял чуть позади Алины и, заложив руки за спину, терпеливо ожидал своей очереди. Он согласно кивал большой головой, и на его рябом, отмеченном оспой лице, было написано удовольствие от сознания великой чести, которой удостоила его племянницу высокая особа. Мрачный Андре-Луи, стоявший рядом с ним, мысленно проклинал наглость графа, его самодовольную ухмылку и плотоядные взгляды, в открытую бросаемые на Алину. Только выкормыш королевской семьи, подумал он, способен позволить себе наплевать на скандал, который может вызвать своим поведением.
Сеньор де Гаврийяк дождался представления, и принц наконец-то пожелал услышать последние новости из столицы. Собеседник обратился к его высочеству с просьбой переадресовать свое пожелание к молодому человеку, крестнику господина де Керкадью. Принц милостиво согласился и обратил взор на молодого человека. Возможно, тут сыграло свою роль негодование, кипевшее в душе Андре-Луи, но его холодность и невозмутимость показались присутствующим настолько вызывающими, что едва не привели их в смятение.
Поклон молодого человека в ответ на кивок монсеньора был почти небрежен. Выпрямившись, Анре-Луи бесцветным голосом, не приукрашивая картины, бесстрастно поведал о чудовищных парижских событиях.
— Неделю назад, десятого, население города, приведенное в бешенство манифестом герцога Брауншвейгского, повергнутое в отчаяние известием о вторжении чужеземных войск, обратило свой гнев против соотечественников, приветствовавших интервенцию. Толпа штурмовала дворец Тюильри и в слепой ярости загнанного в угол зверя перебила швейцарских гвардейцев и дворян, оставшихся защищать его величество.
Крик ужаса прервал рассказ Андре-Луи. Монсеньор тяжело поднялся из кресла. Щеки принца в значительной мере потеряли присущий им яркий румянец.
— А… король? — с дрожью в голосе спросил он.
— Его величество с семьей взяла под свою защиту Национальная ассамблея.
Воцарившееся испуганное молчание прервал нетерпеливый окрик монсеньора:
— Дальше! Что еще, сударь?
— В настоящее время городские власти Парижа оказались, по существу, хозяевами государства. Крайне сомнительно, что Национальная ассамблея в силах им противостоять. Они манипулируют населением, направляя ярость народа в желательную для себя сторону.
— И это все, что вам известно, сударь? Все, что вы можете нам сказать?
— Все, монсеньор.
Большие выпученные глаза графа Прованского продолжали сверлить молодого человека, хотя и без враждебности, но и без симпатии.
— Кто вы, сударь? Ваше имя?
— Моро, ваше высочество. Андре-Луи Моро.
Плебейское имя не вызвало отклика в сознании легкомысленного благородного общества, обладавшего, на свою беду, короткой памятью.
— Ваше положение, титул?
Керкадью, Алина и г-жа де Плугастель затаили дыхание. Что стоило Андре-Луи дать уклончивый ответ, не раскрываться до конца! Но он презирал увертки.
— До недавнего времени я представлял в Национальной ассамблее третье сословие Ансени.
Андре понимал, какой переполох вызовут его слова. Он почти физически почувствовал ужас, охвативший присутствующих. Те, кто стоял поближе, отшатнулись и застыли в немой позе монашки на экскурсии в турецких банях.
— Патриот! — первым опомнился его высочество. Он выплюнул это слово с омерзением англичанина, которому сообщили, что он только что отведал паштет из лягушачьих лапок.
Господин де Керкадью, ни жив ни мертв, поспешил на помощь крестнику.
— Да, монсеньор, но патриот, осознавший ошибочность своего пути. Патриот, объявленный своими бывшими сотоварищами вне закона. Он отверг их и пожертвовал всем своим имуществом ради долга передо мной, своим крестным отцом, и избавил нас с графиней де Плугастель и моей племянницей от ужасов кровавой бойни.
Принц посмотрел исподлобья на графиню, потом на Алину. Он заметил, что взгляд мадмуазель де Керкадью исполнен горячей мольбы, и решил сменить гнев на милость.
— Мадмуазель, вы, кажется, хотите что-то добавить? — вкрадчиво осведомился граф Прованский.
Алина, не сразу подобрав слова, ответила:
— Пожалуй… Пожалуй, только то, что я надеюсь на снисходительность вашего высочества к господину Моро, когда вы вспомните о его жертве и о том, что теперь он не может вернуться во Францию.
Монсеньор склонил голову набок, отчего жировые отложения на его короткой шее собрались в солидные складки.
— Что ж, мы вспомним об этом. Мы даже только это и будем помнить, только то, что мы перед ним в долгу. А уж, как мы рассчитаемся, когда вскоре наступят лучшие времена, будет зависеть от самого господина Моро.
Анре-Луи промолчал. Придворным, враждебно глядевшим на него со всех сторон, показалось оскорбительным такое невозмутимое спокойствие. Однако пара глаз разглядывала его с интересом и без негодования. Глаза эти принадлежали сухопарому человеку среднего роста, одетому в простой костюм без мишуры украшений. Судя по внешности, ему было не больше тридцати. Глаза смотрели из-под насупленных бровей, длинный нос нависал над саркастически искривленными губами, выпяченный подбородок имел воинственный вид…
Вскоре придворные разбрелись и собрались отдельными группками, обсудая страшные вести. Андре-Луи, предоставленный самому себе, встал в оконной нише. Длинноносый подошел к нему. Левая рука подошедшего лежала на эфесе узкой шпаги, в правой он держал треуголку с белой кокардой.
— Господин Моро! Или правильнее «гражданин Моро»?
— Как вам будет угодно, сударь, — настороженно ответил Андре-Луи.
— «Господин» в этом обществе как-то привычнее. — Незнакомец говорил с небольшим акцентом и слегка шепелявил, как испанец, что выдавало его гасконское происхождение. — Если память мне не изменяет, одно вас чаще называли «паладином третьего сословия», не правда ли?
Андре-Луи не смутился.
— Это было в восемьдесят девятом году, во время spadassinicidesnote 3.
— О! — Гасконец улыбнулся. — Ваше признание подтверждает впечатление, которое у меня сложилось о вас. Я принадлежу к людям, которых восхищает храбрость, кто бы ее ни проявлял. К смелым врагам я питаю слабость ничуть не меньшую, чем презрение к трусливым друзьям.
— А еще вы питаете слабость к парадоксам.
— Ну, если вы так утверждаете… Вы вынуждаете меня пожалеть о том, что я не был членом Национальной ассамблеи. Будь я им, мне представилась бы возможность скрестить с вами клинки, когда вы столь воинственно защищали третье сословие.
— Вы устали от жизни? — полюбопытствовал Андре-Луи, начавший подозревать незнакомца в отнюдь не безобидных намерениях.
— Напротив, приятель. Я люблю ее так неистово, что мне необходимо ощущать всю ее остроту. А это достижимо лишь тогда, когда ставишь ее на карту. А иначе… — Он пожал плечами. — Иначе можно было с тем же успехом родиться и прожить мулом.
Это сравнение, подумал Андре-Луи, превосходно сочетается с акцентом.
— Вы из Гаскони, сударь, — заметил он.
— Cap de Diou!note 4 — собеседник, изобразив гротескно-свирепую гримасу, словно не желая оставлять никаких сомнений в своем происхождении. — Я слышу в вашем замечании скрытый намек.
— Да. Я всегда рад услужить и готов помочь вам в ваших исканиях.
— В моих исканиях? Помилуй Бог, но в каких?
— В поисках жизни, полной тревог и волнений, каковая, по вашему мнению, невозможна, если не подвергать ее риску.
— Так вы решили, что я добиваюсь именно этого? — Гасконец коротко хохотнул и начал обмахиваться шляпой. — Вы едва не вывели меня из себя, сударь. — Он улыбнулся. — Я понял ход вашей мысли: лагерь недругов, всеобщая враждебность, которую не умеряет даже ваш великодушный поступок… Да, благородство при дворе не в чести. Любому остолопу, как только его глаза попривыкнут к блеску, это сразу станет ясно. Вероятно, вы уже пришли к выводу, что я не из придворных. К этому позвольте добавить, что я также никоим образом не задира на побегушках у какой-нибудь партии. Мне захотелось познакомиться с вами, сударь, только и всего. Я монархист до мозга костей, мне отвратительны ваши республиканские взгляды, и все-таки я восхищаюсь вашим заступничеством за третье сословие гораздо больше, чем ненавижу причины этого заступничества. Парадокс, как вы выразились? Пусть так. Но вы держитесь так, как на вашем месте желал бы держаться и я. В чем же тут, к дьяволу, парадокс?
Андре-Луи рассмеялся.
— Вы слишком снисходительно отнеслись к моей глупости, сударь.
Гасконец фыркнул.
— Это не снисходительность. Просто я хотел познакомиться с вами поближе. Мое имя де Бац, полковник Жан де Бац, барон д'Армантью, что близ Гонтца в Гаскони, вы верно угадали. Хотя, черт возьми, один Бог знает, как вы угадали.
К собеседникам не спеша приближался господин де Керкадью. Барон поклонился.
— Сударь!
— К вашим услугам! — с ответным поклоном произнес Андре-Луи.
Глава III. Полковник де Бац
Андре-Луи злился; нет, не кипел от злости — это вообще было ему не свойственно, — но пребывал в состоянии холодной, горькой ярости. Если принять во внимание, кем были его слушатели, то вряд ли можно назвать тактичными выражения в которых он дал выход своей ярости.
— Чем больше я наблюдаю дворянство, тем сильнее сочувствую плебсу; чем ближе узнаю королевское окружение, тем больше восхищаюсь чернью.
Андре-Луи, Алина и господин де Керкадью сидели в длинной узкой комнате, захваченной сеньором де Гаврийяком на первом этаже гостиницы «Три Короны». На вид комната была типично саксонской: вощеные полы без ковра; стены, обшитые полированной сосной стены, украшенные охотничьими трофеями — полудюжиной оленьих голов с ветвистыми рогами и меланхоличными стеклянными глазами, маской, изображавшей медведя с огромными клыками, охотничьим рогом, устаревшим охотничьим ружьем и еще несколькими предметами того же рода. На дубовом столе, с которого недавно унесли остатки завтрака, стояла хрустальная ваза с большой охапкой роз, перемежающихся несколькими лилиями.
Эти цветы и были одной из причин, повергших Андре-Луи в дурное расположение духа. Час назад их принес из Шенборнлуста очень элегантный, завитый и напомаженный господин, который представился господином Жокуром. Он вручил букет мадемуазель де Керкадью с выражениями почтения от Мосье Принца. В записке его высочества выражалась надежда, что цветы оживят обстановку комнаты, которую украшала своим присутствием мадемуазель, а тем временем ей подыщут другое, более достойное ее положения жилище. Вторая записка, тоже принесенная господином де Жокуром, объясняла, на какое жилище намекал Мосье. Она явилась второй причиной раздражения Андре-Луи. В этой записке ее высочество объявляла, что мадемуазель де Керкадью назначена фрейлиной. Радостное оживление, охватившее Алину при известии о такой высокой и неожиданной чести, послужило третьим источником досады Андре-Луи.
В течение всего визита господина де Жокура молодой человек с вызывающей неучтивостью простоял у окна спиной к обществу. Он смотрел на пелену дождя, на пенящуюся грязь Кобленца, и не потрудился повернуться, когда господин де Жокур, церемонно откланявшись, объявил о своем уходе.
И, только когда посыльный дворянин удалился, Андре-Луи соизволил, наконец, заговорить. Беспокойно меряя шагами унылую, сырую и холодную комнату, он вдруг перебил восторженную болтовню Алины своим нелицеприятным заявлением.
Девушка вздрогнула, пораженная его тоном. Ее дядя тоже был шокирован. В былые дни он пришел бы в ярость от куда более безобидных слов, набросился бы на крестника с упреками и попросту выгнал бы за порог. Но путешествие из Парижа подействовало на сеньора де Гаврийяка угнетающе: временами он как будто впадал в летаргию, его неукротимый дух был подавлен. Страшные события десятидневной давности внезапно состарили господина де Керкадью. Тем не менее он вскинул большую голову и в меру сил дал отпор чудовищному попранию сословной гордости:
— Ты находишься под защитой этого самого дворянства, так будь любезен воздерживаться от своих республиканских дерзостей. — Голос дядюшки звенел от гнева.
Алина, нахмурившись, окинула возлюбленного внимательным взглядом.
— Что с тобой, Андре? Ты чем-то расстроен?
Она сидела за столом, и, посмотрев на ее свежее, невинное лицо, такое прекрасное в обрамлении высокой прически с выбившимся из нее и упавшим на белую щечку густым локоном, Андре-Луи почувствовал, что его негодование остывает, уступая место благоговейному восторгу.
1 2 3 4 5 6 7
Глава II. Шенборнлуст
Вообще-то Андре-Луи сомневался в необходимости и желательности своего участия в этой аудиенции, но уступил вежливой настойчивости господина де Керкадью. Он вошел следом за остальными в просторный светлый зал с колоннами и очень высокими окнами. Бледный солнечный луч, пробившийся сквозь тяжелые облака, коснулся яркого узора на толстом абиссинском ковре, блеснул на богатой позолоте мебели и рассыпался на тысячу искорок в огромной хрустальной люстре, подвешенной к живописному потолку.
В позолоченном кресле, по сторонам которого стояли полукругом придворные мужья и дамы, сидел краснолицый человек лет тридцати с лишним, одетый в мышиного цвета бархат с золотым шитьем, с орденской лентой на груди.
Граф де Прованс пока не превзошел тучностью своего брата, Людовика XVI, но и сейчас его дородность уже внушала уважение. Без сомнения, он унаследовал ее вместе с другими фамильными чертами — узким лбом, грушевидным лицом с большим бурбоновским носом и безвольным двойным подбородком и пухлыми губами сластолюбца. Голубые глаза навыкате влажно блестели под ровными дугами густых бровей. Весь его облик говорил об осторожности не от большого ума и важности не от сознания собственного достоинства. Разглядывая принца, Андре-Луи безошибочно угадал в нем тщеславного глупца и глупого упрямца.
По правую руку от его высочества стояла графиня де Прованс — тощая особа в синих и белых шелках, с какой-то матерчатой тыквой на голове. Надменно-брезгливое выражение делало ее лицо, и так обделенное привлекательностью, просто отталкивающим. Слева от кресла стояла женщина помоложе. Хотя назвать графиню де Бальби красавицей было тоже нелегко, ее ладная фигурка и живое лицо могли объяснить, почему эта дама добилась признания официальной любовницей его высочества.
Господин де Плугастель вывел свою супругу вперед. Монсеньор наклонил напудренную голову и с печалью смертной скуки в глазах пробормотал слова приветствия. Впрочем, когда ему представили мадмуазель де Керкадью, глазки его загорелись, и, оценив ее свежесть и очарование, граф оживился.
— Мы рады приветствовать вас, мадмуазель, — изрек он, раздвинув в улыбке пухлые губы. — Надеемся почаще видеть вас при дворе. Ваша врожденная грация не оставляет сомнений, что тут ваше законное место.
Мадмуазель ответила реверансом, пролепетала «Монсеньор» и собралась было удалиться, но ее задержали. Его высочество в своем неизреченном тщеславии мнил себя в некотором смысле поэтом, и решил, что это подходящий случай продемонстрировать свой дар метафориста.
— Как допустили небеса, — пожелал узнать высокородный куртуазье, — что столь прекрасный бутон из цветника французского дворянства до сих пор не пересажен в сад, покровительствуемый короной?
Алина с похвальной скромностью отвечала, что пять лет назад провела три месяца в Версале под опекой своего дядюшки Этьена де Керкадью.
Его высочество горячо выразил досаду на себя и скупую в милостях судьбу, позволившую ему остаться в неведении об этом факте. Призвав в свидетели небеса, принц недоумевал, как он мог обойти вниманием подобное событие? Потом монсеньор помянул дядюшку Этьена, которого глубоко чтил и кончину которого не перестает оплакивать по сей день. Эта часть его речи была довольно искренней. Слабый характер заставлял принца искать в своем окружении какую-нибудь сильную личность, на которую он мог бы опереться. Такой сильный человек становился его советчиком, другом, фаворитом и был столь же необходим графу Прованскому, сколь и любовница. Одно время эту роль при нем играл Этьен де Керкадью. Будь он жив, он, наверное, и сейчас продолжал бы ее играть, ибо у монсеньора имелись и добродетели, к числу которых следует отнести верность и постоянство в дружбе.
Его высочество что-то слишком уж долго занимал мадмуазель де Керкадью галантным разговором. Приближенные, зная за принцем обыкновение прятать под маской любезности низменные помыслы и цели, сейчас не видели в нем ничего занятного и изнывали в ожидании парижских новостей.
Ее высочество принцесса с кислой улыбкой прошептала что-то на ухо своей чтице, пожилой госпоже де Собрийон. Графиня де Бальби тоже улыбнулась, правда, не кисло, а снисходительно и добродушно: она, конечно, не питала иллюзий, но и в злобной ревности не видела проку.
Сеньор де Гаврийяк стоял чуть позади Алины и, заложив руки за спину, терпеливо ожидал своей очереди. Он согласно кивал большой головой, и на его рябом, отмеченном оспой лице, было написано удовольствие от сознания великой чести, которой удостоила его племянницу высокая особа. Мрачный Андре-Луи, стоявший рядом с ним, мысленно проклинал наглость графа, его самодовольную ухмылку и плотоядные взгляды, в открытую бросаемые на Алину. Только выкормыш королевской семьи, подумал он, способен позволить себе наплевать на скандал, который может вызвать своим поведением.
Сеньор де Гаврийяк дождался представления, и принц наконец-то пожелал услышать последние новости из столицы. Собеседник обратился к его высочеству с просьбой переадресовать свое пожелание к молодому человеку, крестнику господина де Керкадью. Принц милостиво согласился и обратил взор на молодого человека. Возможно, тут сыграло свою роль негодование, кипевшее в душе Андре-Луи, но его холодность и невозмутимость показались присутствующим настолько вызывающими, что едва не привели их в смятение.
Поклон молодого человека в ответ на кивок монсеньора был почти небрежен. Выпрямившись, Анре-Луи бесцветным голосом, не приукрашивая картины, бесстрастно поведал о чудовищных парижских событиях.
— Неделю назад, десятого, население города, приведенное в бешенство манифестом герцога Брауншвейгского, повергнутое в отчаяние известием о вторжении чужеземных войск, обратило свой гнев против соотечественников, приветствовавших интервенцию. Толпа штурмовала дворец Тюильри и в слепой ярости загнанного в угол зверя перебила швейцарских гвардейцев и дворян, оставшихся защищать его величество.
Крик ужаса прервал рассказ Андре-Луи. Монсеньор тяжело поднялся из кресла. Щеки принца в значительной мере потеряли присущий им яркий румянец.
— А… король? — с дрожью в голосе спросил он.
— Его величество с семьей взяла под свою защиту Национальная ассамблея.
Воцарившееся испуганное молчание прервал нетерпеливый окрик монсеньора:
— Дальше! Что еще, сударь?
— В настоящее время городские власти Парижа оказались, по существу, хозяевами государства. Крайне сомнительно, что Национальная ассамблея в силах им противостоять. Они манипулируют населением, направляя ярость народа в желательную для себя сторону.
— И это все, что вам известно, сударь? Все, что вы можете нам сказать?
— Все, монсеньор.
Большие выпученные глаза графа Прованского продолжали сверлить молодого человека, хотя и без враждебности, но и без симпатии.
— Кто вы, сударь? Ваше имя?
— Моро, ваше высочество. Андре-Луи Моро.
Плебейское имя не вызвало отклика в сознании легкомысленного благородного общества, обладавшего, на свою беду, короткой памятью.
— Ваше положение, титул?
Керкадью, Алина и г-жа де Плугастель затаили дыхание. Что стоило Андре-Луи дать уклончивый ответ, не раскрываться до конца! Но он презирал увертки.
— До недавнего времени я представлял в Национальной ассамблее третье сословие Ансени.
Андре понимал, какой переполох вызовут его слова. Он почти физически почувствовал ужас, охвативший присутствующих. Те, кто стоял поближе, отшатнулись и застыли в немой позе монашки на экскурсии в турецких банях.
— Патриот! — первым опомнился его высочество. Он выплюнул это слово с омерзением англичанина, которому сообщили, что он только что отведал паштет из лягушачьих лапок.
Господин де Керкадью, ни жив ни мертв, поспешил на помощь крестнику.
— Да, монсеньор, но патриот, осознавший ошибочность своего пути. Патриот, объявленный своими бывшими сотоварищами вне закона. Он отверг их и пожертвовал всем своим имуществом ради долга передо мной, своим крестным отцом, и избавил нас с графиней де Плугастель и моей племянницей от ужасов кровавой бойни.
Принц посмотрел исподлобья на графиню, потом на Алину. Он заметил, что взгляд мадмуазель де Керкадью исполнен горячей мольбы, и решил сменить гнев на милость.
— Мадмуазель, вы, кажется, хотите что-то добавить? — вкрадчиво осведомился граф Прованский.
Алина, не сразу подобрав слова, ответила:
— Пожалуй… Пожалуй, только то, что я надеюсь на снисходительность вашего высочества к господину Моро, когда вы вспомните о его жертве и о том, что теперь он не может вернуться во Францию.
Монсеньор склонил голову набок, отчего жировые отложения на его короткой шее собрались в солидные складки.
— Что ж, мы вспомним об этом. Мы даже только это и будем помнить, только то, что мы перед ним в долгу. А уж, как мы рассчитаемся, когда вскоре наступят лучшие времена, будет зависеть от самого господина Моро.
Анре-Луи промолчал. Придворным, враждебно глядевшим на него со всех сторон, показалось оскорбительным такое невозмутимое спокойствие. Однако пара глаз разглядывала его с интересом и без негодования. Глаза эти принадлежали сухопарому человеку среднего роста, одетому в простой костюм без мишуры украшений. Судя по внешности, ему было не больше тридцати. Глаза смотрели из-под насупленных бровей, длинный нос нависал над саркастически искривленными губами, выпяченный подбородок имел воинственный вид…
Вскоре придворные разбрелись и собрались отдельными группками, обсудая страшные вести. Андре-Луи, предоставленный самому себе, встал в оконной нише. Длинноносый подошел к нему. Левая рука подошедшего лежала на эфесе узкой шпаги, в правой он держал треуголку с белой кокардой.
— Господин Моро! Или правильнее «гражданин Моро»?
— Как вам будет угодно, сударь, — настороженно ответил Андре-Луи.
— «Господин» в этом обществе как-то привычнее. — Незнакомец говорил с небольшим акцентом и слегка шепелявил, как испанец, что выдавало его гасконское происхождение. — Если память мне не изменяет, одно вас чаще называли «паладином третьего сословия», не правда ли?
Андре-Луи не смутился.
— Это было в восемьдесят девятом году, во время spadassinicidesnote 3.
— О! — Гасконец улыбнулся. — Ваше признание подтверждает впечатление, которое у меня сложилось о вас. Я принадлежу к людям, которых восхищает храбрость, кто бы ее ни проявлял. К смелым врагам я питаю слабость ничуть не меньшую, чем презрение к трусливым друзьям.
— А еще вы питаете слабость к парадоксам.
— Ну, если вы так утверждаете… Вы вынуждаете меня пожалеть о том, что я не был членом Национальной ассамблеи. Будь я им, мне представилась бы возможность скрестить с вами клинки, когда вы столь воинственно защищали третье сословие.
— Вы устали от жизни? — полюбопытствовал Андре-Луи, начавший подозревать незнакомца в отнюдь не безобидных намерениях.
— Напротив, приятель. Я люблю ее так неистово, что мне необходимо ощущать всю ее остроту. А это достижимо лишь тогда, когда ставишь ее на карту. А иначе… — Он пожал плечами. — Иначе можно было с тем же успехом родиться и прожить мулом.
Это сравнение, подумал Андре-Луи, превосходно сочетается с акцентом.
— Вы из Гаскони, сударь, — заметил он.
— Cap de Diou!note 4 — собеседник, изобразив гротескно-свирепую гримасу, словно не желая оставлять никаких сомнений в своем происхождении. — Я слышу в вашем замечании скрытый намек.
— Да. Я всегда рад услужить и готов помочь вам в ваших исканиях.
— В моих исканиях? Помилуй Бог, но в каких?
— В поисках жизни, полной тревог и волнений, каковая, по вашему мнению, невозможна, если не подвергать ее риску.
— Так вы решили, что я добиваюсь именно этого? — Гасконец коротко хохотнул и начал обмахиваться шляпой. — Вы едва не вывели меня из себя, сударь. — Он улыбнулся. — Я понял ход вашей мысли: лагерь недругов, всеобщая враждебность, которую не умеряет даже ваш великодушный поступок… Да, благородство при дворе не в чести. Любому остолопу, как только его глаза попривыкнут к блеску, это сразу станет ясно. Вероятно, вы уже пришли к выводу, что я не из придворных. К этому позвольте добавить, что я также никоим образом не задира на побегушках у какой-нибудь партии. Мне захотелось познакомиться с вами, сударь, только и всего. Я монархист до мозга костей, мне отвратительны ваши республиканские взгляды, и все-таки я восхищаюсь вашим заступничеством за третье сословие гораздо больше, чем ненавижу причины этого заступничества. Парадокс, как вы выразились? Пусть так. Но вы держитесь так, как на вашем месте желал бы держаться и я. В чем же тут, к дьяволу, парадокс?
Андре-Луи рассмеялся.
— Вы слишком снисходительно отнеслись к моей глупости, сударь.
Гасконец фыркнул.
— Это не снисходительность. Просто я хотел познакомиться с вами поближе. Мое имя де Бац, полковник Жан де Бац, барон д'Армантью, что близ Гонтца в Гаскони, вы верно угадали. Хотя, черт возьми, один Бог знает, как вы угадали.
К собеседникам не спеша приближался господин де Керкадью. Барон поклонился.
— Сударь!
— К вашим услугам! — с ответным поклоном произнес Андре-Луи.
Глава III. Полковник де Бац
Андре-Луи злился; нет, не кипел от злости — это вообще было ему не свойственно, — но пребывал в состоянии холодной, горькой ярости. Если принять во внимание, кем были его слушатели, то вряд ли можно назвать тактичными выражения в которых он дал выход своей ярости.
— Чем больше я наблюдаю дворянство, тем сильнее сочувствую плебсу; чем ближе узнаю королевское окружение, тем больше восхищаюсь чернью.
Андре-Луи, Алина и господин де Керкадью сидели в длинной узкой комнате, захваченной сеньором де Гаврийяком на первом этаже гостиницы «Три Короны». На вид комната была типично саксонской: вощеные полы без ковра; стены, обшитые полированной сосной стены, украшенные охотничьими трофеями — полудюжиной оленьих голов с ветвистыми рогами и меланхоличными стеклянными глазами, маской, изображавшей медведя с огромными клыками, охотничьим рогом, устаревшим охотничьим ружьем и еще несколькими предметами того же рода. На дубовом столе, с которого недавно унесли остатки завтрака, стояла хрустальная ваза с большой охапкой роз, перемежающихся несколькими лилиями.
Эти цветы и были одной из причин, повергших Андре-Луи в дурное расположение духа. Час назад их принес из Шенборнлуста очень элегантный, завитый и напомаженный господин, который представился господином Жокуром. Он вручил букет мадемуазель де Керкадью с выражениями почтения от Мосье Принца. В записке его высочества выражалась надежда, что цветы оживят обстановку комнаты, которую украшала своим присутствием мадемуазель, а тем временем ей подыщут другое, более достойное ее положения жилище. Вторая записка, тоже принесенная господином де Жокуром, объясняла, на какое жилище намекал Мосье. Она явилась второй причиной раздражения Андре-Луи. В этой записке ее высочество объявляла, что мадемуазель де Керкадью назначена фрейлиной. Радостное оживление, охватившее Алину при известии о такой высокой и неожиданной чести, послужило третьим источником досады Андре-Луи.
В течение всего визита господина де Жокура молодой человек с вызывающей неучтивостью простоял у окна спиной к обществу. Он смотрел на пелену дождя, на пенящуюся грязь Кобленца, и не потрудился повернуться, когда господин де Жокур, церемонно откланявшись, объявил о своем уходе.
И, только когда посыльный дворянин удалился, Андре-Луи соизволил, наконец, заговорить. Беспокойно меряя шагами унылую, сырую и холодную комнату, он вдруг перебил восторженную болтовню Алины своим нелицеприятным заявлением.
Девушка вздрогнула, пораженная его тоном. Ее дядя тоже был шокирован. В былые дни он пришел бы в ярость от куда более безобидных слов, набросился бы на крестника с упреками и попросту выгнал бы за порог. Но путешествие из Парижа подействовало на сеньора де Гаврийяка угнетающе: временами он как будто впадал в летаргию, его неукротимый дух был подавлен. Страшные события десятидневной давности внезапно состарили господина де Керкадью. Тем не менее он вскинул большую голову и в меру сил дал отпор чудовищному попранию сословной гордости:
— Ты находишься под защитой этого самого дворянства, так будь любезен воздерживаться от своих республиканских дерзостей. — Голос дядюшки звенел от гнева.
Алина, нахмурившись, окинула возлюбленного внимательным взглядом.
— Что с тобой, Андре? Ты чем-то расстроен?
Она сидела за столом, и, посмотрев на ее свежее, невинное лицо, такое прекрасное в обрамлении высокой прически с выбившимся из нее и упавшим на белую щечку густым локоном, Андре-Луи почувствовал, что его негодование остывает, уступая место благоговейному восторгу.
1 2 3 4 5 6 7