А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


– Не успела, – объяснила Ромолетта. – Как раз в это время прозвенел звонок на большую перемену.
– Превосходно, – сказал Цоппино, – можно сказать, что я сын этого самого школьного мелка. Поэтому-то я и родился таким образованным котенком: говорю, читаю, пишу, да еще и устный счет знаю. Конечно, нарисуй ты меня со всеми четырьмя лапками, я был бы тебе еще больше благодарен, но я и так очень доволен.
– Я тоже очень рада тебя видеть, – улыбнулась Ромолетта. – У тебя, наверное, есть что рассказать.
– Все довольны, кроме меня, – вмешалась тетушка Панноккья. – Насколько я понимаю, вам обоим невредно послушать, что написано в этой книге. Ромолетта, садись сюда.
Девочка подвинула кресло и, скинув туфли, уютно устроилась в нем. Тетушка Паннокхья принялась читать третью главу, в которой объяснялось, почему не следует писать на стенах слова, оскорбительные для прохожих.
Цоппино и Ромолетта слушали ее с большим вниманием. Цоппино – потому что был пришит и ничего другого ему не оставалось, а Ромолетта – потому что явно чего-то ждала, об этом можно было догадаться по ее плутоватому личику.
Дойдя до десятой главы, тетушка Панноккья стала позевывать. Сперва она зевала раза два на каждой странице, потом зевки стали учащаться: три на страницу, четыре, потом по зевку на каждые две строчки… по зевку на строчку… по зевку на каждое слово… Наконец последний зевок, который был продолжительнее всех прочих, и, когда рот доброй синьоры закрылся, вместе с ним закрылись и ее глаза.
– Вот всегда так, – сказала Ромолетта, – дойдет до половины книги и засыпает.
– Неужели нужно ждать, пока она проснется? – спросил Цоппино. – Она пришила меня до того крепко, что, захоти я зевнуть, я бы не мог открыть рта. А ведь мне нужно разыскать друга, которого я не видел со вчерашнего вечера.
– Положись на меня, – сказала Ромолетта.
Она взяла маленькие ножницы и осторожно разрезала нитки, которыми был пришит котенок. Цоппино потянулся, спрыгнул на пол, походил взад-вперед, разминая затекшие лапы, и наконец с удовольствием вздохнул.
– Скорее, – шепнула Ромолетта, – идем через кухню!
В кухне была кромешная тьма, и только в одном углу, примерно там, где висел умывальник, блестело четырнадцать зеленых огоньков.
– Я чувствую кошачий запах, – сказал Цоппино, – точнее, я чувствую запах семерых котов.
– Это тетины коты.
Со стороны умывальника донеслось веселое фырканье.
– Братец, – сказал какой-то голос, – ты, видно, не только хром, но и слеп! Не видишь, что ли? Ведь мы такие же собаки, как и ты!
– Опять мне попались коты-лгуны! – воскликнул Цоппино, не на шутку рассердившись. – Ваше счастье, что мне некогда, а то бы вы познакомились с моими когтями и живо бы научились мяукать. И тетушка Панноккья мне только спасибо сказала бы.
– Гав! Гав! – хором возмутились все семеро котов.
Цоппино прихрамывая прошелся по кухне и свернулся клубком под самым носом у своих единоплеменников.
– Мяу! – с вызовом произнес он. Семеро котов были задеты за живое.
– Слышали? – сказал самый маленький котенок. – Он умеет мяукать!
– Да, и для собаки совсем неплохо.
– Мяу! – повторил Цоппино. – Мяу, мяу, мяу!
– Он, наверное, работает звукоподражателем на радио, – предположил самый старый кот. – Не обращайте на него внимания. Он просто напрашивается на аплодисменты.
– Мяу! – снова сказал Цоппино.
– По правде говоря, – пробормотал другой кот, – я бы тоже хотел помяукать. Если хотите знать, мне надоело лаять. Каждый раз, когда я лаю, меня охватывает такой страх, что шерсть становится дыбом.
– Глупышка, – сказал Цоппино, – чего же ты пугаешься? Что ты кот, а не собака?
– Пожалуйста, без оскорблений! Хватит с нас и того, что мы тебя слушаем. Еще неизвестно, кто ты такой.
– Я такой же кот, как и вы!
– Собака ты или кот, а помяукать я бы не отказался.
– А ты попробуй! – не отставал Цоппино. – Тебе понравится! Во рту станет сладко, как…
– Как от молока, что дает нам тетушка Панноккья?
– Во сто раз слаще!
– Пожалуй, я бы попробовал… – сказал самый маленький котенок.
– Мяу, мяу, мяу! – соблазнял их Цоппино. – Смелее, братцы коты, учитесь мяукать!
И тут Ромолетта, хохотавшая до слез, вдруг услышала, как самый маленький котенок робко мяукнул. Второй кот поддержал его, затем к ним присоединился третий кот. И вскоре уже все семеро котов тетушки Панноккьи замяукали, словно семь расстроенных скрипок, а Цоппино громче всех.
– Ну как?
– И в самом деле сладко!
– Слаще, чем молоко с сахаром!
– Тише! – вмешалась Ромолетта. – Еще разбудите тетушку Панноккью. Пойдем, Цоппино!
Но было уже поздно. Тетушка Панноккья проснулась и уже стояла в дверях кухни. Щелкнул выключатель, и все увидели счастливое, мокрое от слез лицо старой синьоры.
– Кисаньки вы мои! Наконец-то! Наконец-то замяукали!
Цоппино и Ромолетта были уже во дворе. А семеро котов сначала растерялись, не понимая, что означают два ручейка, текущие по щекам тетушки Панноккьи, а потом замяукали еще громче и один за другим выскочили на улицу.
Тетушка Панноккья, утирая слезы, вышла вслед за ними.
– Умницы! Вот умницы! – повторяла она в волнении.
И коты отвечали ей:
– Мяу!
Но был у этого редкостного спектакля еще один никому не видимый зритель, синьор Калимеро, хозяин дома. Чтобы получать с жильцов побольше денег, жадный синьор сдавал внаем весь дом до последней комнаты, а сам ютился на чердаке. Не раз Калимеро запрещал тетушке Панноккье держать в доме животных, но старая синьора, разумеется, не обращала на это никакого внимания.
– Я плачу за квартиру, – говорила она, – и плачу немало! Поэтому я могу приглашать к себе кого угодно!
Добрую часть своего времени синьор Калимеро проводил у окошечка на чердаке, подсматривая, что делают другие. Поэтому-то он и увидел в этот вечер котов, услышал, как они мяукают и как тетушка Пан-ноккья громко хвалит их за это, без конца повторяя:
– Вот умницы! Вот молодцы!
– Дожили! – возмутился Калимеро, потирая руки. – Вот зачем эта старая ведьма шатается по городу и подбирает бездомныx котов. Она учит их мяукать! На этот раз я покажу ей! А сообщу об этом кому следует!
Он закрыл окошечко, взял перо, бумагу, чернила и написал:
«Синьор главный министр! Происходят неслыханные вещи, подвергающие терпение горожан тяжелым испытаниям. Синьора тетушка Панноккья сделала то-то и то-то, и так далее и тому подобное».
И подписался: «Друг лжи».
Он вложил письмо в конверт и побежал опустить его в почтовый ящик.
А возвращаясь домой, он, словно на беду, увидел и Цоппино с Ромолеттой, которые проделывали то, за что тетушка Панноккья прочла бы им еще десяток глав из своей книги.
Цоппино, как вы уже знаете, время от времени испытывал невыносимый зуд в передней лапке, избавиться от которого он мог, лишь написав что-нибудь на стене. И в этот момент он как раз «лечил» свою лапку, а Ромолетта смотрела на него с завистью, потому что в кармане у нее не было ни кусочка мела. И никто из них не заметил Калимеро.
Он же, едва увидев их, сразу заподозрил что-то неладное. Он притаился в подворотне и смог таким образом безо всяких помех прочесть новое заявление Цоппино, которое гласило:


В ТОТ ДЕНЬ, КОГДА КОШКИ НАЧНУТ МЯУКАТЬ, КОРОЛЮ ДЖАКОМОНЕ НЕСДОБРОВАТЬ!

Не успели Цоппино и Ромолетта уйти, как Калимеро, потирая руки, побежал домой и настрочил министру еще одно письмо:


«Ваше превосходительство! Спешу донести вам, что авторы оскорбительных для нашего королевства настенных надписей живут у синьоры тетушки Панноккьи. Это ее племянница Ромолетта и одна из тех собак, которых она держит у себя, чтобы вопреки всем законам нашей страны обучить их мяуканью. Уверен, чтобы соблаговолите пожаловать мне обещанное вознаграждение в сто тысяч фальшивых талеров.
Калимеро Денежный Мешок».


Тем временем в соседнем переулке Цоппино озабоченно рассматривал свою лапку, которая опять заметно укоротилась.
– Нужно найти какой-нибудь другой способ письма, иначе у меня скоро останется только две лапки, – вздохнул он.
– Подожди-ка, – воскликнула Ромолетта, – как же я раньше не догадалась! Тут по соседству живет один художник. Его комнатка на чердаке никогда не закрывается на замок, потому что художник беден и не боится воров. Ты можешь пойти к нему и взять в долг какой-нибудь тюбик с краской или даже целую коробку. Пойдем, я покажу тебе дорогу, а потом вернусь домой, иначе тетушка Панноккья будет беспокоиться.

Глава восьмая, в которой знаменитый художник Бананито оставляет кисти и берется за нож

В тот вечер художнику Бананито, что означает маленький банан, никак не удавалось заснуть. Он сидел один-одинешенек у себя на чердаке, смотрел на свои картины и грустно думал: «Никуда-то они, к сожалению, не годятся. В них явно чего-то не хватает. И если б не это „что-то“, они были бы просто великолепны. Но чего именно в них не хватает? Вот загвоздка…»
В этот момент в окне появился Цоппино – он только что проделал изрядный путь по крышам, рассчитывая войти в дом именно таким путем, чтобы не беспокоить хозяина.
«О, да мы еще не спим! – мяукнул он про себя. – Придется подождать. Художник о чем-то задумался – не буду мешать ему. А потом, когда он заснет, я возьму у него в долг немного красок, так тихо, что он даже
не заметит».
И он принялся разглядывать картины Бананито. То, что он увидел, необычайно поразило его.
«По-моему, – размышлял он, – на этих картинах что-то лишнее. Не будь здесь лишнего, это были бы вполне приличные картины. Но что же на них лишнее? Пожалуй, слишком много ног! У этой лошади, например, целых тринадцать! Подумать только – а у меня всего три… Кроме того, здесь слишком много носов: на том портрете, например, сразу три носа! Не завидую я этому синьору: если он схватит насморк, ему потребуется три носовых платка… Но художник, кажется, собирается что-то делать…»
Бананито действительно поднялся со скамейки. – Может быть, добавить зеленых тонов?… – размышлял он вслух. – Да, да именно зеленого здесь и не хватает!
Он взял тюбик, выдавил краску на палитру и принялся класть зеленые мазки на все картины. Он выкрасил в зеленый цвет и лошадиные ноги, и носы синьора на портрете, и даже глаза какой-то синьорины на другой картине, причем глаз у нее было целых шесть – по три на каждой стороне лица.
Потом Бананито отступил на несколько шагов и прищурился, чтобы лучше рассмотреть результаты своей работы.
– Нет, нет, – вздохнул он, – видимо, дело в чем-то другом. Картины, как были, так и остались плохими.
Цоппино, сидевший на подоконнике, не услышал этих слов, зато увидел, как Бананито грустно качает головой.
«Могу поклясться, что он недоволен, – решил Цоппино, – не хотел бы я оказаться на месте этой шестиглазой синьорины. Когда у нее ослабнет зрение, ей не хватит денег на очки…»
Бананито между тем взял тюбик с другой краской, выдавил ее на палитру и снова стал наносить мазки на свои картины, прыгая вокруг них, словно кузнечик.
– Желтого!… – бормотал он. – Готов держать пари, что здесь мало желтого!
«Вот беда! – подумал Цоппино. – Сейчас он устроит из своих картин яичницу…»
Но тут Бананито бросил на пол палитру и кисть, стал в ярости топтать их ногами и рвать на себе волосы.
«Если он и дальше будет продолжать в таком же духе, – мелькнуло у Цоппино, – то станет как две капли воды похож на короля Джакомоне. Наверное, надо успокоить его… А вдруг он обидится? Да и кому нужны кошачьи советы. К тому же, чтобы понять их, надо знать кошачий язык…»
Бананито наконец сжалился над своими волосами.
– Хватит, – решил он. – Возьму-ка я на кухне нож и изрежу все эти картины на мелкие кусочки. Видно, не родился я художником…
Кухней у Бананито назывался маленький столик, приютившийся в углу комнаты. На нем стояли спиртовка, старый котелок, сковородка, тарелка, лежали вилки, ложки и ножи. Столик стоял у самого окна, и Цоппино пришлось спрятаться за цветочный горшок, чтобы художник не увидел его. Но даже если б котенок не спрятался, Бананито все равно не заметил бы его, потому что в глазах у него стояли крупные, как орех, слезы.
«Что он собирается делать? – думал Цоппино. – Берет ложку… Наверное, проголодался. Нет, кладет ложку и хватается за нож… Дело принимает опасный оборот. Уж не собирается ли он кого-нибудь убить? Кого-нибудь из своих критиков… Откровенно говоря, ему бы следовало радоваться, что его картины так ужасны. Ведь когда они попадут на выставку, люди не смогут сказать правды, все станут называть их великолепными, и он заработает кучу денег».
Пока Цоппино размышлял об этом, Бананито разыскал точильный камень и принялся точить нож.
– Я хочу, чтобы он был острым, как бритва! Тогда от моих произведений не останется и следа!
«Если он решил кого-нибудь убить, – соображал Цоппино, – то, видно, хочет, чтобы удар был смертельным. Позвольте, позвольте… А если он задумал покончить с собой?! Нужно что-то делать… Надо что-то предпринять!… Нельзя терять ни минуты! Если в свое время гуси спасли Рим, по почему бы хромому котенку не спасти отчаявшегося художника?»
И наш маленький герой, громко мяукая, спрыгнул на пол.
В ту же минуту распахнулась дверь и в комнату к художнику влетел запыхавшийся, вспотевший, покрытый пылью… Угадайте кто?
– Джельсомино!
– Цоппино!
– Как я рад, что снова вижу тебя!
– Ты ли это, мой дорогой Цоппино?
– Не веришь, так пересчитан мои лапы!
И на глазах у ошеломленного художника Джельсомино и Цоппино стали обниматься и плясать от радости.
Каким образом наш певец попал на чердак к художнику и почему это случилось как раз в данную минуту – обо всем этом вы узнаете дальше.

Глава девятая, в которой Джельсомино поет сначала в подвале, а потом в гостях у директора городского театра

Джельсомино, как вы помните, заснул в погребе прямо на куче угля. По правде говоря, постель эта была не слишком удобной, но когда люди молоды, они не обращают внимания на неудобства. И хотя острые куски угля впивались ему в ребра, это не помешало Джельсомино крепко спать и видеть сны один лучше другого.
Во сне Джельсомино принялся напевать. У некоторых людей бывает привычка во сне разговаривать. У Джельсомино была привычка во сне петь. Когда же он просыпался, то ничего не помнил. Наверное, его голос выкидывал с ним такие шутки в отместку за молчание, к которому хозяин принуждал его днем. Вполне возможно, что таким образом голос вознаграждал себя за все те случаи, когда Джельсомино не разрешал ему вырываться на волю.
Как бы там ни было, своим пением во сне Джельсомино перебудил полгорода.
Из окон стали высовываться возмущенные горожане:
– Куда смотрит полиция? Неужели никто не может заставить замолчать этого пьянчугу?
Полицейские между тем обшарили все улицы, но так и не нашли никого.
Тем временем проснулся и директор городского театра, который жил на другом конце города, километрах в десяти от подвала, где спал Джельсомино.
– Какой необыкновенный голос! – воскликнул он. – Вот это настоящий тенор! Интересно, откуда он взялся? Ах, если б мне удалось заполучить его, мой театр ломился бы от публики! Этот человек мог бы спасти меня!
Надо сказать, что театр в этом городе переживал тяжелые времена и был накануне полного краха. Певцов в Стране Лгунов было не так уж много, и все они считали, что петь нужно как можно хуже. И вот почему: когда они пели хорошо, публика кричала: «Убирайся вон! Хватит выть!» А если они пели плохо, публика приходила в восторг и восклицала: «Браво! Брависсимо! Бис!» И певцы, разумеется, старались петь как можно хуже, лишь бы услышать восторженные возгласы и аплодисменты публики.
Директор театра поспешно оделся, вышел на улицу и направился к центру города, откуда, как ему показалось, доносился голос. Однако ему пришлось порядком помучиться, прежде чем он добрался до цели.
– По-моему, он поет в этом доме, – говорил он. – Готов поклясться, что голос доносится вон из того окошка наверху…
Часа два носился директор театра по городу в поисках необыкновенного певца. Наконец, полумертвый от усталости, уже готовый отказаться от дальнейших поисков, он набрел на подвал, в котором спал Джельсомино. Можете себе представить, как он удивился, когда при слабом свете своей зажигалки увидел, что обладатель необыкновенного голоса – паренек, спящий на куче угля.
«Если он во сне поет так хорошо, что же будет, когда он проснется? – подумал директор театра, потирая руки. – По всему видно, этот парень и не подозревает, что его горло – это настоящие золотые россыпи. Я стану при них единственным рудокопом и составлю себе состояние, не ударив пальцем о палец».
Он разбудил Джельсомино и представился:
– Меня зовут маэстро Домисоль. Чтобы разыскать тебя, я прошел пешком десять километров. Завтра же вечером ты непременно должен петь в моем театре! А теперь вставай и пойдем ко мне домой репетировать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11