Хорошо еще, что при нем оставался паспорт и семь рублей денег, а то хоть снова иди в бичи.
[1] Имеется в виду Моше Даян, военный министр Израиля.
[2] На крайнем северо-востоке нашего государства содержание кислорода в воздухе примерно на 25% ниже нормы, отчего эти края и облюбовало ОГПУ.
Тут же, в аэропорту Емельяново, Саша набрел на сплошь застекленный шалманчик, зашел, с опаской огляделся по сторонам, боясь опять напасть на компанию золотодобытчиков, взял бутылку плодово-ягодного вина и принялся размышлять. Впрочем, размышлять было особенно не о чем: между Красноярском и Москвой, слава Богу, существовало регулярное железнодорожное сообщение, и добраться до дома легко было, хотя и с некоторыми неудобствами, но без единого гроша в кармане, как это с самого графа Клейнмихеля[1] свободно делалось на Руси.
И десяти минут не прошло, как к Саше присоединился высокий, поджарый субъект, длинноволосый, с нездоровым цветом лица, в пыльнике[2], надетом на голое тело, в брюках-галифе[3] и разбитых кирзовых сапогах. Между ними завязался поначалу пустой разговор, который, однако, имел внушительные последствия; вообще у нас следует опасаться нечаянных разговоров с незнакомцами, особенно в местах, где пьют и закусывают, поскольку они могут оказать влияние на судьбу. Так вот, незнакомец неодобрительно посмотрел на бутылку плодово-ягодного вина, потом на Петушкова, потом сказал:
[1] Петр Андреевич, министр путей сообщения, строитель первых железных дорог в России.
[2] Плащ из легкого габардина.
[3] Форменные штаны, узкие снизу и свободные сверху, названные по имени душителя Парижской коммуны генерала Гастона де Галифе.
- Не понимаю, как это люди могут глушить такую отраву! - сам он налегал на булочку с маком и пил кефир.
Саша ответил:
- Как-то уже, вы знаете, все равно. Если бы кефир дурманил голову и скрашивал нашу поганую действительность, я бы, без сомнения, пил кефир.
- И этого я не понимаю, потому что ноги можно не мыть, но голову следует содержать в порядке и чистоте.
- А я так думаю, что наоборот: мыслящему человеку, чтобы не рехнуться, нужно с утра пораньше залить глаза. Я за последние годы столько пережил, передумал, такую замечательную веру потерял, что только в отравленном виде и способен существовать... Вы представляете: оказывается, бендеровцы - это совсем не бандиты с большой дороги, которых надо давить, как тараканов, а нормальные люди, воевавшие за свободу своей страны!
- Это точно, - сказал сосед. - То есть у нас нет ничего хуже, как веру потерять, потому что наша страна без религии не стоит. Мы обязательно должны во что-нибудь верить, хоть в коммунистический субботник, хоть в Судный день, иначе как созидатели и блюстители мы не стоим ломаного гроша. С другой стороны, тут, конечно, огромная личная трагедия - веру потерять, я это по себе знаю, поскольку сам терял, и не далее как полтора года тому назад.
- С какой же именно верой вы расплевались? - незаинтересованно спросил Саша.
- Да с нашей, православной, греко-российского образца! Много лет подряд только ею и жил, а потом как рукой сняло. Разумеется, из монастыря пришлось уйти, - это вопрос чести, - ведь я, знаете ли, монах, то есть был монахом полтора года тому назад...
- Как! - изумился Саша. - Разве у нас еще есть монахи?!
Сосед строго ответил:
- Есть.
Он допил свой кефир, обтер губы тыльной стороной ладони и продолжал:
- Стало быть, монастырь пришлось оставить, так как вера моя ушла. Начиналось все с мелочей, например, смущало, что у Христа были родные братья, что он неуважительно разговаривал с матерью, и еще эта притча насчет хлебов... То, что пятью хлебами можно накормить несколько тысяч человек, в это почему-то верится, но чтобы от них осталось двенадцать корзин огрызков - такого точно не может быть! Но вот в один прекрасный день мне явилось принципиальное соображение, которое в одночасье решило всё: именно, если в мире существуют только две церкви, то Бога нет! Вникайте: всего только два вероисповедания налицо, которые по-разному понимают Всевышнее и состоят в контрах друг с другом, как, например, православие и католицизм, и сразу понятно, что Бога нет!
Сосед аккуратно собрал со стола пальцами крошки от булочки и смял из них крохотный колобок.
- То есть единого Бога нет! Но в том-то все и дело, что Бог есть, что Всевышнее очевидно, как солнце, и для всех, кроме идиотов и большевиков! Из этого следует, что просто Бог не един, не триедин, а множественен в соответствии со всеобщим законом множественности, которому подчиняется даже Бог. Ведь в природе нет ничего единичного, потому и богов у нас ровным счетом триста шестьдесят пять, по количеству дней в году.
- Не много ли будет? - спросил Саша Петушков язвительно.
- В самый раз. Таким образом, я закономерно вернулся к религии праотцов, называется она, как вы понимаете, язычество, и ничего юмористического я в этой вере не нахожу. Что же до нашего пантеона, то он включает в себя всех славянских богов, а также египетских, вавилонских, греческих, римских, плюс мы самосильно обожествили кое-кого из исторических личностей, среди них, например, Лейбниц и Лев Толстой...
Саше Петушкову пришлось прикусить язык, поскольку деваться ему все равно было некуда и он решил напроситься к язычникам на ночлег, резонно предположив, что его сосед-расстрига верховодит целой сектой религиозных фанатиков, а у секты есть что-нибудь наподобие штаб-квартиры, где при случае можно будет заночевать. Так оно и было, однако добирались они до места больше четырех часов - сначала рейсовым автобусом, затем попуткой, затем пешком.
В гости к язычникам Саша ехал с таким чувством, как если бы он давеча напросился на прием к Юрию Долгорукому, и поэтому увиденное не превзошло его ожиданий: в десяти километрах за деревней Зеледеево, среди тайги, стоял бревенчатый дом в три связи, напротив него было выложено из валунов капище в виде круга, посредине которого торчали крашеные столбы, в стороне козы паслись, в дощатом сарайчике свиньи похрюкивали, где-то за фаланстером[1] надрывно кричал петух. Картина показалась Саше не особенно приветной, а впрочем, его так повелительно клонило в сон, что было не до красот. Он твердо решил чуть свет пуститься в обратный путь и не предвидел ни сном, ни духом, что застрянет в этом скиту на два с половиной года и освобождение придет, как это ни удивительно, через милицию и любовь.
Между тем расстрига ему сказал:
- Сейчас, как видите, у нас тихо, так как общинники на работах, а вечером ожидается соборная молитва, хороводы, песни, веселье без малого до утра. Только вот насчет спиртного у нас ни-ни!
Поначалу это языческое табу[2] помучивало Петушкова, ибо за время колымского босячества он слишком пристрастился к плодово-ягодному вину. Но потом дело пошло на лад: долго ли, коротко ли, он смирился с козьим молоком, научился есть вареную картошку с постным маслом и особенно полюбил свежевыпеченный ржаной хлеб, от которого пахло чем-то несказанным, как материнский дух. Хороводы водить он первое время стеснялся, однако же мало-помалу стал проникаться языческим мироощущением, чему в значительной мере способствовала его природная вероспособность, развеселый характер новой религии и любовь к юной общиннице Вере Курепиной, которая захватила его всего. Единственно, Сашу еще долго смущал широкий языческий пантеон, и когда дело, наконец, дошло до дня памяти бога Лунина, он не выдержал и спросил у своего расстриги:
[1] Род казармы, в которых предполагал поселить сторонников своего социалистического учения Шарль Фурье.
[2] Слово, обозначающее запрет в переводе с полинезийского, которое давно вошло во все культурные языки.
- А Лунин-то тут при чем?!
Расстрига ему в ответ:
- А при том, что из всех декабристов это был самый мудрый и порядочный декабрист. Они, конечно, все святые, но Михаил Сергеевич Лунин - бог! Ведь что такое, в широком смысле этого слова, бог?.. Повелитель стихии, покровитель занятия, податель этического знания, - но это только с одной стороны... С другой стороны, бог есть источник мысли, на которую в своей практической деятельности опирается человек. Например, Христос - его день приходится, известно, на седьмое января - преподал людям великое нравственное учение, а Лунин в свое время вывел гениальнейшую мысль. Именно, он объявляет в знаменитых "Письмах из Сибири": все меня совершенно убеждает в том, что можно быть счастливым во всех жизненных положениях, и что в этом мире несчастны только дураки. Воля ваша, но такую мысль мог вывести только бог!
Вскоре расстрига разболелся не на шутку, и как-то так случилось само собой, что Саша Петушков постепенно вышел в общине на первые роли, а после сделался общепризнанным заводилой и вожаком. К тому времени он уже с год как жил с Верой Курепиной, но в этот раз роман обошелся без членовредительства и развивался довольно мирно, по общегражданскому образцу. И все бы ничего, кабы не та загвоздка, что здешний батюшка, давно точивший зуб на языческую общину, не донес в районное управление внутренних дел о противозаконном сожительстве великовозрастного Петушкова с несовершеннолетней Курепиной, - милиция охотно завела уголовное дело, и Саша вынужден был бежать.
Он вернулся в Москву и не узнал родного города, точно его нечувствительным способом подменили или как будто его исподволь кто-то завоевал. Улицы были замусорены на манер пригородных пустырей, дома пооблупились, крыши проржавели и обнаружили седловидность, на каждом углу торговали бедняцким скарбом, народ заметно пообносился и смотрел дико, как сторожевые львы на воротах Английского клуба, и среди этого запустения разъезжали туда-сюда предлинные белые лимузины, навевавшие думу о бесерменах всепобедительного Бату[1].
Саша Петушков на первых порах почувствовал себя в Москве до того неприютно, что с неделю не выходил из дома и целыми днями слонялся по квартире от кухонного окна до входной двери и от входной двери до кухонного окна. Мать его к тому времени померла, с родней он не знался, напомнить о себе товарищам он посчитал бессмысленным, и поэтому ему показалось так одиноко в этом огромном угасающем полисе, словно он угодил в чужую эпоху, когда по Москве разъезжали ваньки[2] или когда вдруг окажется, что все разучились читать-считать. Замечательно, что во время этих скитаний от кухонного окна до входной двери и обратно он размышлял об одном и том же: все к лицу этому агонизирующему городу, и грязные тротуары, и облупившиеся дома, и воровские рожи, но только не прекрасная русская женщина, которая резко выпадает из ансамбля, поскольку, видимо, заслуживает иного жребия и судьбы.
[1] Сборщики налогов с жителей Русского улуса при Батые и его преемниках, от которых пошло наше "басурманин".
[2] Собирательное прозвание городского извозчика на Руси.
В начале второй недели пребывания в Москве он вышел из своего дома на Плющихе, прогулялся до здания клуба завода "Каучук", неизменно привлекая взгляды прохожих резиновой нашлепкой на правом глазу, и вдруг обратил внимание на афишу, извещавшую о лекции на тему "Частное предпринимательство в современной России", и ни с того ни с сего решил на нее пойти.
Народу в зале собралось так мало, что, вероятно, для лектора это было даже и оскорбительно, однако сама по себе лекция совершила в жизни Саши Петушкова очередной кардинальный переворот. Из этого следует, что к афишам у нас тоже следует относиться сторожко, как к пьяным компаниям золотодобытчиков и случайным собеседникам, налегающим на кефир.
Главное, из лекции ему со всей неожиданностью открылось, что социалистические идеалы давно потеснены практикой эксплуатации труда капиталом и нынче каждый волен наживаться на безответных работягах и дураках. Это открытие потрясло Сашу, но еще чувствительнее его после задело то, что, оказывается, частная инициатива представляет собой единственный выход из тупика, сиречь осрамившегося по всем статьям социалистического способа производства, поскольку человек еще слишком несовершенен, чтобы в условиях общественной собственности на землю, заводы и недра трудиться с полной отдачей сил.
Тут-то Петушкова и осенило: если он настоящий патриот своей родины, то просто обязан попробовать себя на ниве частного предпринимательства и в меру возможного помочь родному человечеству выйти из тупика.
Но каким именно манером надлежало на практике исполнить эту благородную миссию, он долго не мог сообразить. Все-то ему претило: и оптовая торговля, и сфера обслуживания, и валютные операции, и строительный подряд, и банковское дело, и частный сыск... Наконец, Саша Петушков набрел на блестящую мысль - он решил создать Банк русской яйцеклетки и широко экспортировать эту нежную субстанцию[1] за рубеж. Таким образом, он убивал трех зайцев сразу: во-первых, последовательно осуществляя свою затею, способствовал выходу России из тупика; во-вторых, обеспечивал выживание русского рода с женской незамутненной стороны, пересаживая драгоценные задатки в почву, благосклонную к росту, мужанию и житью; в-третьих, внедрял наше здоровое мятущееся начало в инородческую среду, отравленную материализмом, эгоизмом и пошлостью, которые составляют там генеральную линию бытия.
[1] Изначальное вещество (лат.).
Долго ли, коротко ли, Саша продал свою квартиру, зарегистрировал фирму, снял на Плющихе же небольшое помещение под контору, навел нужные знакомства в Институте акушерства и гинекологии имени Сеченова, набрал штат, развернул рекламную кампанию, и к концу девяносто второго года имя его сделалось небезызвестным в коммерческих, медицинских, уголовных и даже отчасти правительственных кругах. Пока суд да дело, он спал в конторе на раскладушке и питался нерегулярно и черт-те чем.
Не то чтобы заказы на русскую яйцеклетку немедленно посыпались в его адрес, но экстраординарность предложения до такой степени заинтриговала рынок, что в скором времени он купил себе приличный автомобиль. Впрочем, нервов, выдумки, энергии, средств, терпения он столько вгрохал в Банк русской яйцеклетки, что имел основания замахнуться на самолет. Он похудел на одиннадцать килограммов, нажил легкий тик, издергался до того, что по ночам ему снились одни погони, и надышаться не мог на свое дело, как супруги в годах не могут надышаться на вымоленное дитя.
И вот как-то раз является к нему в контору невзрачного вида посетитель с тупым лицом и каким-то протухшим взглядом, без приглашения садится в кожаное кресло напротив и говорит:
- Будем делиться, господин Петушков, иначе тебе хана.
Саша справился:
- А вы, собственно, кто такой?
- Это без разницы. Пускай я буду ангел справедливости по фамилии Иванов.
- Ну так вот, господин Иванов: что-то я вашей претензии не пойму...
- А тут и нечего понимать! Каждый месяц будешь переводить на один счет двадцать пять процентов от своих доходов, и все дела.
- Хорошо. А справедливость-то тут при чем?
- При том, что у нас на выходе из Бутырок парится семнадцать человек братвы, и каждого нужно будет одеть-обуть. А где средства? Средств-то как раз и нет... Короче говоря, придется делиться, господин Петушков, иначе тебе хана.
Такая неслыханная наглость до того возмутила Сашу, что он сначала даже захлебнулся воздухом и, едва справившись с возмущением, заявил:
- Это мы еще посмотрим! На такие случаи, слава богу, милиция у нас есть!
- Блаженный ты, как я погляжу, - сказал мнимый Иванов. - Чего-чего, а милиции-то у нас нет...
Они препирались еще с четверть часа, и в конце концов Саша Петушков в резких словах потребовал, чтобы посетитель немедля убрался вон. В результате этого опрометчивого требования бандит удалился, но той же ночью сгорел Сашин приличный автомобиль.
Наутро он сел за расчеты, имея в виду миром поладить с уголовниками, взявшими его предприятие в оборот: выходило, что, ежели исправно платить налоги, держаться на пяти процентах роста, вдвое ускорить оборачиваемость капитала и при этом отчислять уголовникам четвертую часть от прибыли, то убытки достигнут такой умопомрачительной цифры, что его фирма просуществует ровным счетом два месяца и шесть дней. Правда, можно было продать шесть фамильных соток в Снегирях и продержаться еще какое-то время в расчете на вмешательство милиции, но с последней недвижимостью он не захотел расставаться, отчего-то поверив бандитам на слово, что милиции, действительно, у нас нет.
Остаток дня Саша Петушков безвылазно просидел за своим рабочим столом, тупо уставившись в большой фотографический портрет экономиста Леонтьева, причем в голове у него витала одна и та же простая мысль: как мало, думал он, нужно для того, чтобы пошло прахом большое дело, на которое человек ухлопал всего себя; и что' какое-то коммерческое предприятие, когда судьба цивилизаций иной раз зависит от чепухи;
1 2 3
[1] Имеется в виду Моше Даян, военный министр Израиля.
[2] На крайнем северо-востоке нашего государства содержание кислорода в воздухе примерно на 25% ниже нормы, отчего эти края и облюбовало ОГПУ.
Тут же, в аэропорту Емельяново, Саша набрел на сплошь застекленный шалманчик, зашел, с опаской огляделся по сторонам, боясь опять напасть на компанию золотодобытчиков, взял бутылку плодово-ягодного вина и принялся размышлять. Впрочем, размышлять было особенно не о чем: между Красноярском и Москвой, слава Богу, существовало регулярное железнодорожное сообщение, и добраться до дома легко было, хотя и с некоторыми неудобствами, но без единого гроша в кармане, как это с самого графа Клейнмихеля[1] свободно делалось на Руси.
И десяти минут не прошло, как к Саше присоединился высокий, поджарый субъект, длинноволосый, с нездоровым цветом лица, в пыльнике[2], надетом на голое тело, в брюках-галифе[3] и разбитых кирзовых сапогах. Между ними завязался поначалу пустой разговор, который, однако, имел внушительные последствия; вообще у нас следует опасаться нечаянных разговоров с незнакомцами, особенно в местах, где пьют и закусывают, поскольку они могут оказать влияние на судьбу. Так вот, незнакомец неодобрительно посмотрел на бутылку плодово-ягодного вина, потом на Петушкова, потом сказал:
[1] Петр Андреевич, министр путей сообщения, строитель первых железных дорог в России.
[2] Плащ из легкого габардина.
[3] Форменные штаны, узкие снизу и свободные сверху, названные по имени душителя Парижской коммуны генерала Гастона де Галифе.
- Не понимаю, как это люди могут глушить такую отраву! - сам он налегал на булочку с маком и пил кефир.
Саша ответил:
- Как-то уже, вы знаете, все равно. Если бы кефир дурманил голову и скрашивал нашу поганую действительность, я бы, без сомнения, пил кефир.
- И этого я не понимаю, потому что ноги можно не мыть, но голову следует содержать в порядке и чистоте.
- А я так думаю, что наоборот: мыслящему человеку, чтобы не рехнуться, нужно с утра пораньше залить глаза. Я за последние годы столько пережил, передумал, такую замечательную веру потерял, что только в отравленном виде и способен существовать... Вы представляете: оказывается, бендеровцы - это совсем не бандиты с большой дороги, которых надо давить, как тараканов, а нормальные люди, воевавшие за свободу своей страны!
- Это точно, - сказал сосед. - То есть у нас нет ничего хуже, как веру потерять, потому что наша страна без религии не стоит. Мы обязательно должны во что-нибудь верить, хоть в коммунистический субботник, хоть в Судный день, иначе как созидатели и блюстители мы не стоим ломаного гроша. С другой стороны, тут, конечно, огромная личная трагедия - веру потерять, я это по себе знаю, поскольку сам терял, и не далее как полтора года тому назад.
- С какой же именно верой вы расплевались? - незаинтересованно спросил Саша.
- Да с нашей, православной, греко-российского образца! Много лет подряд только ею и жил, а потом как рукой сняло. Разумеется, из монастыря пришлось уйти, - это вопрос чести, - ведь я, знаете ли, монах, то есть был монахом полтора года тому назад...
- Как! - изумился Саша. - Разве у нас еще есть монахи?!
Сосед строго ответил:
- Есть.
Он допил свой кефир, обтер губы тыльной стороной ладони и продолжал:
- Стало быть, монастырь пришлось оставить, так как вера моя ушла. Начиналось все с мелочей, например, смущало, что у Христа были родные братья, что он неуважительно разговаривал с матерью, и еще эта притча насчет хлебов... То, что пятью хлебами можно накормить несколько тысяч человек, в это почему-то верится, но чтобы от них осталось двенадцать корзин огрызков - такого точно не может быть! Но вот в один прекрасный день мне явилось принципиальное соображение, которое в одночасье решило всё: именно, если в мире существуют только две церкви, то Бога нет! Вникайте: всего только два вероисповедания налицо, которые по-разному понимают Всевышнее и состоят в контрах друг с другом, как, например, православие и католицизм, и сразу понятно, что Бога нет!
Сосед аккуратно собрал со стола пальцами крошки от булочки и смял из них крохотный колобок.
- То есть единого Бога нет! Но в том-то все и дело, что Бог есть, что Всевышнее очевидно, как солнце, и для всех, кроме идиотов и большевиков! Из этого следует, что просто Бог не един, не триедин, а множественен в соответствии со всеобщим законом множественности, которому подчиняется даже Бог. Ведь в природе нет ничего единичного, потому и богов у нас ровным счетом триста шестьдесят пять, по количеству дней в году.
- Не много ли будет? - спросил Саша Петушков язвительно.
- В самый раз. Таким образом, я закономерно вернулся к религии праотцов, называется она, как вы понимаете, язычество, и ничего юмористического я в этой вере не нахожу. Что же до нашего пантеона, то он включает в себя всех славянских богов, а также египетских, вавилонских, греческих, римских, плюс мы самосильно обожествили кое-кого из исторических личностей, среди них, например, Лейбниц и Лев Толстой...
Саше Петушкову пришлось прикусить язык, поскольку деваться ему все равно было некуда и он решил напроситься к язычникам на ночлег, резонно предположив, что его сосед-расстрига верховодит целой сектой религиозных фанатиков, а у секты есть что-нибудь наподобие штаб-квартиры, где при случае можно будет заночевать. Так оно и было, однако добирались они до места больше четырех часов - сначала рейсовым автобусом, затем попуткой, затем пешком.
В гости к язычникам Саша ехал с таким чувством, как если бы он давеча напросился на прием к Юрию Долгорукому, и поэтому увиденное не превзошло его ожиданий: в десяти километрах за деревней Зеледеево, среди тайги, стоял бревенчатый дом в три связи, напротив него было выложено из валунов капище в виде круга, посредине которого торчали крашеные столбы, в стороне козы паслись, в дощатом сарайчике свиньи похрюкивали, где-то за фаланстером[1] надрывно кричал петух. Картина показалась Саше не особенно приветной, а впрочем, его так повелительно клонило в сон, что было не до красот. Он твердо решил чуть свет пуститься в обратный путь и не предвидел ни сном, ни духом, что застрянет в этом скиту на два с половиной года и освобождение придет, как это ни удивительно, через милицию и любовь.
Между тем расстрига ему сказал:
- Сейчас, как видите, у нас тихо, так как общинники на работах, а вечером ожидается соборная молитва, хороводы, песни, веселье без малого до утра. Только вот насчет спиртного у нас ни-ни!
Поначалу это языческое табу[2] помучивало Петушкова, ибо за время колымского босячества он слишком пристрастился к плодово-ягодному вину. Но потом дело пошло на лад: долго ли, коротко ли, он смирился с козьим молоком, научился есть вареную картошку с постным маслом и особенно полюбил свежевыпеченный ржаной хлеб, от которого пахло чем-то несказанным, как материнский дух. Хороводы водить он первое время стеснялся, однако же мало-помалу стал проникаться языческим мироощущением, чему в значительной мере способствовала его природная вероспособность, развеселый характер новой религии и любовь к юной общиннице Вере Курепиной, которая захватила его всего. Единственно, Сашу еще долго смущал широкий языческий пантеон, и когда дело, наконец, дошло до дня памяти бога Лунина, он не выдержал и спросил у своего расстриги:
[1] Род казармы, в которых предполагал поселить сторонников своего социалистического учения Шарль Фурье.
[2] Слово, обозначающее запрет в переводе с полинезийского, которое давно вошло во все культурные языки.
- А Лунин-то тут при чем?!
Расстрига ему в ответ:
- А при том, что из всех декабристов это был самый мудрый и порядочный декабрист. Они, конечно, все святые, но Михаил Сергеевич Лунин - бог! Ведь что такое, в широком смысле этого слова, бог?.. Повелитель стихии, покровитель занятия, податель этического знания, - но это только с одной стороны... С другой стороны, бог есть источник мысли, на которую в своей практической деятельности опирается человек. Например, Христос - его день приходится, известно, на седьмое января - преподал людям великое нравственное учение, а Лунин в свое время вывел гениальнейшую мысль. Именно, он объявляет в знаменитых "Письмах из Сибири": все меня совершенно убеждает в том, что можно быть счастливым во всех жизненных положениях, и что в этом мире несчастны только дураки. Воля ваша, но такую мысль мог вывести только бог!
Вскоре расстрига разболелся не на шутку, и как-то так случилось само собой, что Саша Петушков постепенно вышел в общине на первые роли, а после сделался общепризнанным заводилой и вожаком. К тому времени он уже с год как жил с Верой Курепиной, но в этот раз роман обошелся без членовредительства и развивался довольно мирно, по общегражданскому образцу. И все бы ничего, кабы не та загвоздка, что здешний батюшка, давно точивший зуб на языческую общину, не донес в районное управление внутренних дел о противозаконном сожительстве великовозрастного Петушкова с несовершеннолетней Курепиной, - милиция охотно завела уголовное дело, и Саша вынужден был бежать.
Он вернулся в Москву и не узнал родного города, точно его нечувствительным способом подменили или как будто его исподволь кто-то завоевал. Улицы были замусорены на манер пригородных пустырей, дома пооблупились, крыши проржавели и обнаружили седловидность, на каждом углу торговали бедняцким скарбом, народ заметно пообносился и смотрел дико, как сторожевые львы на воротах Английского клуба, и среди этого запустения разъезжали туда-сюда предлинные белые лимузины, навевавшие думу о бесерменах всепобедительного Бату[1].
Саша Петушков на первых порах почувствовал себя в Москве до того неприютно, что с неделю не выходил из дома и целыми днями слонялся по квартире от кухонного окна до входной двери и от входной двери до кухонного окна. Мать его к тому времени померла, с родней он не знался, напомнить о себе товарищам он посчитал бессмысленным, и поэтому ему показалось так одиноко в этом огромном угасающем полисе, словно он угодил в чужую эпоху, когда по Москве разъезжали ваньки[2] или когда вдруг окажется, что все разучились читать-считать. Замечательно, что во время этих скитаний от кухонного окна до входной двери и обратно он размышлял об одном и том же: все к лицу этому агонизирующему городу, и грязные тротуары, и облупившиеся дома, и воровские рожи, но только не прекрасная русская женщина, которая резко выпадает из ансамбля, поскольку, видимо, заслуживает иного жребия и судьбы.
[1] Сборщики налогов с жителей Русского улуса при Батые и его преемниках, от которых пошло наше "басурманин".
[2] Собирательное прозвание городского извозчика на Руси.
В начале второй недели пребывания в Москве он вышел из своего дома на Плющихе, прогулялся до здания клуба завода "Каучук", неизменно привлекая взгляды прохожих резиновой нашлепкой на правом глазу, и вдруг обратил внимание на афишу, извещавшую о лекции на тему "Частное предпринимательство в современной России", и ни с того ни с сего решил на нее пойти.
Народу в зале собралось так мало, что, вероятно, для лектора это было даже и оскорбительно, однако сама по себе лекция совершила в жизни Саши Петушкова очередной кардинальный переворот. Из этого следует, что к афишам у нас тоже следует относиться сторожко, как к пьяным компаниям золотодобытчиков и случайным собеседникам, налегающим на кефир.
Главное, из лекции ему со всей неожиданностью открылось, что социалистические идеалы давно потеснены практикой эксплуатации труда капиталом и нынче каждый волен наживаться на безответных работягах и дураках. Это открытие потрясло Сашу, но еще чувствительнее его после задело то, что, оказывается, частная инициатива представляет собой единственный выход из тупика, сиречь осрамившегося по всем статьям социалистического способа производства, поскольку человек еще слишком несовершенен, чтобы в условиях общественной собственности на землю, заводы и недра трудиться с полной отдачей сил.
Тут-то Петушкова и осенило: если он настоящий патриот своей родины, то просто обязан попробовать себя на ниве частного предпринимательства и в меру возможного помочь родному человечеству выйти из тупика.
Но каким именно манером надлежало на практике исполнить эту благородную миссию, он долго не мог сообразить. Все-то ему претило: и оптовая торговля, и сфера обслуживания, и валютные операции, и строительный подряд, и банковское дело, и частный сыск... Наконец, Саша Петушков набрел на блестящую мысль - он решил создать Банк русской яйцеклетки и широко экспортировать эту нежную субстанцию[1] за рубеж. Таким образом, он убивал трех зайцев сразу: во-первых, последовательно осуществляя свою затею, способствовал выходу России из тупика; во-вторых, обеспечивал выживание русского рода с женской незамутненной стороны, пересаживая драгоценные задатки в почву, благосклонную к росту, мужанию и житью; в-третьих, внедрял наше здоровое мятущееся начало в инородческую среду, отравленную материализмом, эгоизмом и пошлостью, которые составляют там генеральную линию бытия.
[1] Изначальное вещество (лат.).
Долго ли, коротко ли, Саша продал свою квартиру, зарегистрировал фирму, снял на Плющихе же небольшое помещение под контору, навел нужные знакомства в Институте акушерства и гинекологии имени Сеченова, набрал штат, развернул рекламную кампанию, и к концу девяносто второго года имя его сделалось небезызвестным в коммерческих, медицинских, уголовных и даже отчасти правительственных кругах. Пока суд да дело, он спал в конторе на раскладушке и питался нерегулярно и черт-те чем.
Не то чтобы заказы на русскую яйцеклетку немедленно посыпались в его адрес, но экстраординарность предложения до такой степени заинтриговала рынок, что в скором времени он купил себе приличный автомобиль. Впрочем, нервов, выдумки, энергии, средств, терпения он столько вгрохал в Банк русской яйцеклетки, что имел основания замахнуться на самолет. Он похудел на одиннадцать килограммов, нажил легкий тик, издергался до того, что по ночам ему снились одни погони, и надышаться не мог на свое дело, как супруги в годах не могут надышаться на вымоленное дитя.
И вот как-то раз является к нему в контору невзрачного вида посетитель с тупым лицом и каким-то протухшим взглядом, без приглашения садится в кожаное кресло напротив и говорит:
- Будем делиться, господин Петушков, иначе тебе хана.
Саша справился:
- А вы, собственно, кто такой?
- Это без разницы. Пускай я буду ангел справедливости по фамилии Иванов.
- Ну так вот, господин Иванов: что-то я вашей претензии не пойму...
- А тут и нечего понимать! Каждый месяц будешь переводить на один счет двадцать пять процентов от своих доходов, и все дела.
- Хорошо. А справедливость-то тут при чем?
- При том, что у нас на выходе из Бутырок парится семнадцать человек братвы, и каждого нужно будет одеть-обуть. А где средства? Средств-то как раз и нет... Короче говоря, придется делиться, господин Петушков, иначе тебе хана.
Такая неслыханная наглость до того возмутила Сашу, что он сначала даже захлебнулся воздухом и, едва справившись с возмущением, заявил:
- Это мы еще посмотрим! На такие случаи, слава богу, милиция у нас есть!
- Блаженный ты, как я погляжу, - сказал мнимый Иванов. - Чего-чего, а милиции-то у нас нет...
Они препирались еще с четверть часа, и в конце концов Саша Петушков в резких словах потребовал, чтобы посетитель немедля убрался вон. В результате этого опрометчивого требования бандит удалился, но той же ночью сгорел Сашин приличный автомобиль.
Наутро он сел за расчеты, имея в виду миром поладить с уголовниками, взявшими его предприятие в оборот: выходило, что, ежели исправно платить налоги, держаться на пяти процентах роста, вдвое ускорить оборачиваемость капитала и при этом отчислять уголовникам четвертую часть от прибыли, то убытки достигнут такой умопомрачительной цифры, что его фирма просуществует ровным счетом два месяца и шесть дней. Правда, можно было продать шесть фамильных соток в Снегирях и продержаться еще какое-то время в расчете на вмешательство милиции, но с последней недвижимостью он не захотел расставаться, отчего-то поверив бандитам на слово, что милиции, действительно, у нас нет.
Остаток дня Саша Петушков безвылазно просидел за своим рабочим столом, тупо уставившись в большой фотографический портрет экономиста Леонтьева, причем в голове у него витала одна и та же простая мысль: как мало, думал он, нужно для того, чтобы пошло прахом большое дело, на которое человек ухлопал всего себя; и что' какое-то коммерческое предприятие, когда судьба цивилизаций иной раз зависит от чепухи;
1 2 3