Позвольте мне. Я только хочу сказать, что она все еще способна вытягивать из своей древней гортани особые душераздирающие звуки, которыми обычно начинается "Капита-а-а-ан Ми-и-идна-а-а-йт"... За столом затишье. Мы все погрязли в жестокой паузе. Здоровенное вводное слово (здесь я вставлю описание тросточек. Тросточки Флоренс занимают специальную комнату. Комнату, в которой их целая коллекция. Тут их сотни: черные и гибкие тросточки Фреда Астера и шершавые изжеванные альпенштоки, терновник и дубины, окованные железом, дрыны и чванливые аристократы, бамбук и железное дерево, клен и ложный вяз, трости из Танжера, Мэна, Цюриха, Панама-Сити, Квебека, Того, Дакот и Борнео, покоящиеся в своих неглубоких ложах, похожие на ружейные пирамидки в арсенале. Куда бы Флоренс не наведывалась, она всегда покупала одну или несколько тросточек. Некоторые она сделала сама, обдирая кору с зеленого невыдержанного дерева. Потом осторожно их высушивала, потом накладывала слой за слоем специальный лак, потом полировала. Бесконечно. Вечерами. После заката и ужина), огромное, как Охотское море, 590,000 квадратных миль. Я вспоминаю себя в немецком ресторане на Лексингтон - выдуваю пузыри в кружке. За соседним столом - шестеро немцев, молодых, смеются и разговаривают. Здесь и сейчас, за столом у Флоренс Грин сидит поэт Вперед Христианин, у чьих очков - дужки широкие и серебряные, а не тускло-черепаховые, как у настоящих поэтов и качков, и чьи стихи непременно начинаются со слов "Сквозь все мои звенящие мгновенья...". Меня беспокоят его реплики. Вдруг они лучше моих? Мы воскреснем силою наших ослепительных реплик. Что он ей говорит? Что он говорит Джоан? Какой сорт лапши он впихивает ей в уши? Я едва удерживаюсь, чтобы не подойти и не попросить его показать справку о почетном отчислении из Школы Известных Писателей. Что может быть величественней и необходимей, чем "Армия детей"? "Армия юности под стягами истины," - как мы обычно пелив четвертом классе Школы Скорбящей Богоматери, под неумолимым оком Сестрицы Схоластики, которая знает, сколько ангелов может танцевать на острие иголки...
Флоренс, по моим наблюдениям, старательно избегает жизненных неувязок. Она выставляет себя несчастнее, чем на самом деле. Она раз и навсегда решила быть интереснее. Она опасается нам наскучить. Она подтверждает свою индивидуальность. Она вовсе не собирается уходить на покой. Знает ли Вперед Христианин что-нибудь о крупнейших озерах мира? Избавьтесь, в случае необходимости, от прислуги. Я избавляюсь от тебя, одаренность, похоже, пронизавшая меня. Она перенеслась на машине из Темпельхофа в американскую зону, поселилась в отеле, пообедала, посидела в кресле в вестибюле, разглядывая молодцеватых американских подполковников и их розовощеких немецких девушек, и пошла прогуляться. Первый немецкий мужчина, которого она увидела, оказался полицейским-регулировщиком. Он носил форму. Флоренс добралась до островка ожидания и подергала полицейского за рукав. Тот мигом согнулся перед милой американской старушкой. Она подняла свою трость, трость 1927 года из Йеллоустона, и шарахнула его по голове. Регулировщик упал, как подкошенный, прямо посреди улицы. Потом Флоренс вместе со своей тростью поспешно поковыляла в торговый центр и принялась уже там избивать людей, мужчин и женщин, без разбору, пока ее не усмирили. "Формула Обращения". Можно вам спеть "Формулу Обращения"? Флоренс сделала то, что сделала. Ни больше, ни меньше. Она вернулась на родину под надзором, в военном самолете. "Почему у вас дети убивают всч подряд?" "Потому что все уже давно убиты. Все абсолютно мертвы. И вы, и я, и Вперед Христианин." "Вы не слишком-то жизнерадостны." "Это правда." Начало писем к жене младшего графского отпрыска: Мадам.... "Мы установили ванну на первом этаже, когда у нас гостила Ида. Ида была сестрой мистера Грина и не могла скакать по лестницам." Как насчет Касабланки? Санта Круз? Фунчала? Малаги? Валетты? Ираклиона? Самоса? Хайфы? Котор-Бей? Дубровника? "Я хочу сменить обстановку," - говорит Флоренс. "Чтобы буквально все было по-другому." В творческом сочинении, необходимом, но не достаточном для поступления в Школу Известных Писателей, Баскервилль разродился "Впечатлениями об Акроне", начинавшимися: "Акрон! Акрон был заполнен людьми, шедшими по улицам Акрона, неся маленькие транзисторные приемники, которые были включены."
У Флоренс есть Клуб. Клуб собирается по вечерам каждый вторник в ее старом, огромном и плоском, напичканном ванными доме на Бульваре Индиана. Клуб - это группа людей, которые, в данном случае, собираются, чтобы декламировать и слушать стихи во славу Флоренс Грин. Для допуска нужно что-нибудь сочинить. Что-нибудь, обычно начинающееся в духе: "Флоренс, хоть ты и старушка, но такая веселушка..." Поэма Вперед Христианина начиналась "Сквозь все мои звенящие мгновенья..." Флоренс носит поэмы об себе в кошчлке, они скреплены в здоровенный мерзкий ком. Воистину, Флоренс Грин - невероятно богатая, невероятно эгоцентричная чокнутая старушенция! Шесть определений описывают ее таким образом, что сразу понимаешь: она - чокнутая. "Но вы не ухватили жизненной правды, сущности!" восклицает Гуссерль. И не желаю. Его экзаменатор (это был Д.Дж.Рэтклифф?) сурово говорил иногда: "Баскервилль, вы палите по воробьям, дискурсивность не есть литература." "Цель литературы," - весомо ответствовал Баскервилль, - "созидание необычного объекта, покрытого мехом, который разбивает вам сердце." Джоан говорит: "У меня двое детей." "Ради чего?" - спрашиваю. "Не знаю," - отвечает. Я поражен скромностью ее ответа. Памела Хэнсфорд Джонсон слушает, и его лицо видоизменяется в то, что можно назвать гримасой брезгливости. "То, что вы говорите, - ужасно," произносит он. И он прав, прав, совершенно точен. То, что она сказала, Наипервейшая Гадость. Мы ценим друг друга по репликам, и силою этих реплик и той про сестер Эндрюс любовь становится возможной. Я ношу у себя в бумажнике восемь параграфов генеральского Приказа, зачитанных адъютантом моей юной безупречной Армии для рядовых: "(1) Вы находитесь в этой Армии, потому что хотите. Так что делайте то, что говорит Генерал. Кто не сделает так, как сказал Генерал, будет вышвырнут из Армии. (2) Задача Армии - делать то, чего говорит Генерал. (3) Генерал говорит, чтобы никто не стрелял, пока он не скажет. Это важно, потому что когда Армия открывает огонь по чему-нибудь, все делают это вместе. Это очень важно, и тот, кто так не сделает, будет лишен оружия и вышвырнут из Армии. (4) Не бойтесь шума, когда все стреляют. Больно не будет. (5) У всех хватит патронов, чтобы сделать то, чего хочет сделать Генерал. Те, кто патроны потерает, больше их не получат. (6) Разговаривать с теми, кто не в Армии, категорически запрещается. Другие люди Армии не понимают. (7) Это серьезная Армия, и тот, кто смеется, будет лишен оружия и вышвырнут из Армии. (8) А Генерал сейчас хочет вот чего - найти и уничтожить врага."
Я хочу поехать туда, где все иначе. Простая, совершенная мысль. Старушенция требует полной новизны - никак не меньше. Ужин закончился. Мы прикладываем салфетки к губам. Кимой и Мацу остаются нам, вероятно временно; верхняя ванная протекает без ремонта; я чувствую, деньги уплывают, уплывают от меня. Я молодой человек, но очень одаренный, очень обаятельный. Я редактирую... Я уже все это объяснял. В тусклом фойе я запускаю руки в вырез желтого платья Джоан. Это опасно, но так можно выяснить все раз и навсегда. Потом возникает Вперед Христианин - забрать свое новое желтое пальтишко. Никто не воспринимает Флоренс всерьез. Как можно всерьез воспринимать человека с тремя сотнями миллионов долларов? Но я знаю, что когда позвоню завтра, никто не ответит. Ираклион? Самос? Хайфа? Котор-Бей? Ее ни в одном из этих мест не будет. Она будет где-то еще. Там, где все иначе. На улице дождь. В моем дождливо-синем фольксвагене я еду по дождливо-черной улице, думая почему-то о "Реквиеме" Верди. И начинаю закладывать на крохотном автомобильчике совершенно идиотские виражи, и начинаю петь. Первую часть великой "Господи помилуй".
1 2
Флоренс, по моим наблюдениям, старательно избегает жизненных неувязок. Она выставляет себя несчастнее, чем на самом деле. Она раз и навсегда решила быть интереснее. Она опасается нам наскучить. Она подтверждает свою индивидуальность. Она вовсе не собирается уходить на покой. Знает ли Вперед Христианин что-нибудь о крупнейших озерах мира? Избавьтесь, в случае необходимости, от прислуги. Я избавляюсь от тебя, одаренность, похоже, пронизавшая меня. Она перенеслась на машине из Темпельхофа в американскую зону, поселилась в отеле, пообедала, посидела в кресле в вестибюле, разглядывая молодцеватых американских подполковников и их розовощеких немецких девушек, и пошла прогуляться. Первый немецкий мужчина, которого она увидела, оказался полицейским-регулировщиком. Он носил форму. Флоренс добралась до островка ожидания и подергала полицейского за рукав. Тот мигом согнулся перед милой американской старушкой. Она подняла свою трость, трость 1927 года из Йеллоустона, и шарахнула его по голове. Регулировщик упал, как подкошенный, прямо посреди улицы. Потом Флоренс вместе со своей тростью поспешно поковыляла в торговый центр и принялась уже там избивать людей, мужчин и женщин, без разбору, пока ее не усмирили. "Формула Обращения". Можно вам спеть "Формулу Обращения"? Флоренс сделала то, что сделала. Ни больше, ни меньше. Она вернулась на родину под надзором, в военном самолете. "Почему у вас дети убивают всч подряд?" "Потому что все уже давно убиты. Все абсолютно мертвы. И вы, и я, и Вперед Христианин." "Вы не слишком-то жизнерадостны." "Это правда." Начало писем к жене младшего графского отпрыска: Мадам.... "Мы установили ванну на первом этаже, когда у нас гостила Ида. Ида была сестрой мистера Грина и не могла скакать по лестницам." Как насчет Касабланки? Санта Круз? Фунчала? Малаги? Валетты? Ираклиона? Самоса? Хайфы? Котор-Бей? Дубровника? "Я хочу сменить обстановку," - говорит Флоренс. "Чтобы буквально все было по-другому." В творческом сочинении, необходимом, но не достаточном для поступления в Школу Известных Писателей, Баскервилль разродился "Впечатлениями об Акроне", начинавшимися: "Акрон! Акрон был заполнен людьми, шедшими по улицам Акрона, неся маленькие транзисторные приемники, которые были включены."
У Флоренс есть Клуб. Клуб собирается по вечерам каждый вторник в ее старом, огромном и плоском, напичканном ванными доме на Бульваре Индиана. Клуб - это группа людей, которые, в данном случае, собираются, чтобы декламировать и слушать стихи во славу Флоренс Грин. Для допуска нужно что-нибудь сочинить. Что-нибудь, обычно начинающееся в духе: "Флоренс, хоть ты и старушка, но такая веселушка..." Поэма Вперед Христианина начиналась "Сквозь все мои звенящие мгновенья..." Флоренс носит поэмы об себе в кошчлке, они скреплены в здоровенный мерзкий ком. Воистину, Флоренс Грин - невероятно богатая, невероятно эгоцентричная чокнутая старушенция! Шесть определений описывают ее таким образом, что сразу понимаешь: она - чокнутая. "Но вы не ухватили жизненной правды, сущности!" восклицает Гуссерль. И не желаю. Его экзаменатор (это был Д.Дж.Рэтклифф?) сурово говорил иногда: "Баскервилль, вы палите по воробьям, дискурсивность не есть литература." "Цель литературы," - весомо ответствовал Баскервилль, - "созидание необычного объекта, покрытого мехом, который разбивает вам сердце." Джоан говорит: "У меня двое детей." "Ради чего?" - спрашиваю. "Не знаю," - отвечает. Я поражен скромностью ее ответа. Памела Хэнсфорд Джонсон слушает, и его лицо видоизменяется в то, что можно назвать гримасой брезгливости. "То, что вы говорите, - ужасно," произносит он. И он прав, прав, совершенно точен. То, что она сказала, Наипервейшая Гадость. Мы ценим друг друга по репликам, и силою этих реплик и той про сестер Эндрюс любовь становится возможной. Я ношу у себя в бумажнике восемь параграфов генеральского Приказа, зачитанных адъютантом моей юной безупречной Армии для рядовых: "(1) Вы находитесь в этой Армии, потому что хотите. Так что делайте то, что говорит Генерал. Кто не сделает так, как сказал Генерал, будет вышвырнут из Армии. (2) Задача Армии - делать то, чего говорит Генерал. (3) Генерал говорит, чтобы никто не стрелял, пока он не скажет. Это важно, потому что когда Армия открывает огонь по чему-нибудь, все делают это вместе. Это очень важно, и тот, кто так не сделает, будет лишен оружия и вышвырнут из Армии. (4) Не бойтесь шума, когда все стреляют. Больно не будет. (5) У всех хватит патронов, чтобы сделать то, чего хочет сделать Генерал. Те, кто патроны потерает, больше их не получат. (6) Разговаривать с теми, кто не в Армии, категорически запрещается. Другие люди Армии не понимают. (7) Это серьезная Армия, и тот, кто смеется, будет лишен оружия и вышвырнут из Армии. (8) А Генерал сейчас хочет вот чего - найти и уничтожить врага."
Я хочу поехать туда, где все иначе. Простая, совершенная мысль. Старушенция требует полной новизны - никак не меньше. Ужин закончился. Мы прикладываем салфетки к губам. Кимой и Мацу остаются нам, вероятно временно; верхняя ванная протекает без ремонта; я чувствую, деньги уплывают, уплывают от меня. Я молодой человек, но очень одаренный, очень обаятельный. Я редактирую... Я уже все это объяснял. В тусклом фойе я запускаю руки в вырез желтого платья Джоан. Это опасно, но так можно выяснить все раз и навсегда. Потом возникает Вперед Христианин - забрать свое новое желтое пальтишко. Никто не воспринимает Флоренс всерьез. Как можно всерьез воспринимать человека с тремя сотнями миллионов долларов? Но я знаю, что когда позвоню завтра, никто не ответит. Ираклион? Самос? Хайфа? Котор-Бей? Ее ни в одном из этих мест не будет. Она будет где-то еще. Там, где все иначе. На улице дождь. В моем дождливо-синем фольксвагене я еду по дождливо-черной улице, думая почему-то о "Реквиеме" Верди. И начинаю закладывать на крохотном автомобильчике совершенно идиотские виражи, и начинаю петь. Первую часть великой "Господи помилуй".
1 2