Зато вид у Ивана стал другой, сам чувствовал. Руки крепче, ноги не ныли. С ясной головой глядел на дикие степи и горы, тоже дикие, которые к полночи становились все выше и выше. Как ехали через Россию, ничего и не помнил, кроме ужасного похмелья, а здесь, в Сибири, проснешься, голова свежая, все впитывает, а вдали возвышается какая-нибудь величественная гора. Или река течет такой ширины, что и говорить вслух не надо — не поверят. Или звезды светятся над хвойными деревьями, столь яркие, что иголку можно в сене найти.
А почему все такое отчетливое? А от трезвости.
И вдруг — кабак. Настоящий.
Твердо решил: я только попробую. Теперь-то уж знаю, как хорошо бывает, когда голова чистая. Коли уж привык к новой жизни, сумел добраться до далекого Якуцка, нарушать не буду. Теперь, наверное, могу дойти и до края земли. Может, не врал старик-шептун?
Сплюнув для смелости, толкнул дверь.
Пахнуло в нос теплыми щами, запахом табака. Мелькнули некие радуги на окошках — пластины слюды веселят глаз. Деревянный стол, деревянные лавки. На столе самовар гудит, а в углу образ тает в тихом сиянии, прикрыт серенькой занавесочкой.
И — никого.
Может, время такое? — удивился Иван. Может, в Якуцке в кабак сходятся, где под вечер? Сидел, правда, немолодой плотный за столом, сложив на столе сильные руки. Услышав скрип открываемой двери, поднял ничем не покрытую голову с остатками седых волос по вискам, и остолбенело уставился на вошедших.
— Здравствуй, божий человек, — ласково произнес Иван. И усмехнулся ласково. Вот, дескать, пришли новые люди. Пришли из самой России, радуйся. Сейчас себе возьмем и тебе поставим.
Но на добрые слова божий человек почему-то ничего не ответил, только тяжело засопел и сжал кулаки. При этом нижняя толстая губа божьего человека обидчиво дрогнула. Он даже отвернул в сторону ничем не покрытую голову, как бы не веря увиденному, или вообще не желая видеть такого.
Иван обидчиво повел плечом:
— Зачем отворачиваешься от живого человека?
Казак свирепо оскалился:
— А ты человек?!
— А почему ж нет? — еще больше удивился Иван. — Ты человек, и я человек. И вот он человек, — ткнул он в Похабина. — Мы все человеки, все рабы божьи. А простое внимание человеков друг к другу, оно и благочестию не чуждо и богу не противно.
— Молчи! — странным голосом произнес казак. Его сжатые тяжелые кулаки лежали на столе. Он невидяще и остро смотрел на Ивана.
— Вот какой! — не стерпел Иван. — Чем плох тебе показался?
Не успел закончить, как божий человек казак легко с подъема скользнул правой рукой за голенище сапога. Широкий нож, блеснув, вспыхнул перед Иваном. Охнул, отклонясь, как бы уже чувствуя боль и ужас раны, но ловкий Похабин вмешался. Пустой чугунок сам лег ему в руку, этим чугунком Похабин ударил сверху божьего человека. Осколки весело брызнули, а казак сомлел, закосил сразу подурневшим глазом, и лег грудью на стол.
Вынув из руки казака нож, Похабин кинул его на стойку, из-за которой вдруг бесшумно, но без испуга приподнялся пожилой человек якутского вида, явно не русский. Жиденькая светлая борода, такие же жиденькие светлые волосы, повисшие из-под повязанной на голове косынки. Рубашка в белый горошек, заношенная до серости, и такой же серый меховой жилет. Но главное, у светловолосого кабатчика были такие длинные руки, что он запросто брал посуду с края стола, даже не выходя для этого из-за стойки.
— Чего это он? — запоздало расстроился Иван, глядя на сомлевшего казака.
— А то я не говорил? — сплюнул Похабин. И уверенно крикнул кабатчику: — Слышь, Устинов! Ты жив? Ну. и слава Богу. Это я — Похабин вернулся.
Кабатчик неопределенно перекрестился, мигнул узкими глазами:
— А и то…
— Да чего это он? — непонимающе повторил Иван, все еще рассматривая сомлевшего, лежащего лицом в стол казака, но обращаясь к кабатчику, а не к Похабину.
Кабатчик нехорошо засопел.
— Я же к нему ласково, — непонимающе повторил Иван, — а он сразу за нож.
— А как жил, так тебя и встречают, — непонятно, но нехорошо ответил кабатчик. Каждое слово кабатчик он явственно, но некоторые звуки пропускал. Может, недоставало зубов. — Вы дверь прикройте, — крикнул он. — Зачем теперь стоять на пороге?
— Дурак! — рассердился Иван. — Не говори грубо. Не варнаки явились. Я человек казенный, при деле. Больше не сметь бросаться на меня с ножом. — И спросил, оглядываясь на сомлевшего казака: — Кто таков?
— А то не знаешь? — неохотно ответил кабатчик.
— Откуда мне знать?
Кабатчик неопределенно пожал плечами.
— Звать как? — спросил Иван уже казака, со стоном, наконец, приоткрывшего один глаз.
— А то забыл?… — казак, кряхтя, держась руками за голову, умащивался на лавке.
— Да откуда мне помнить? — совсем рассердился Иван. — Я из России пришел, тебя виду впервые. Раньше никогда не встречал. Если б встречал, запечатлелось бы в голове.
Теперь и раненый казак, и кабатчик Устинов в четыре глаза уставились на Ивана.
— Выходит, что не он… — выговорил Устинов. И поклонился, не выходя из-за стойки: — Прости, божий человек. Выходит, что обознались… — И крикнул удивленно: — Похабин! Кого привез?
— Казенных людей с государевым делом.
— Чего ж не проходите? — всплеснул руками кабатчик. Лицо его оживилось, светлые морщинки весело запрыгали по бледному лбу. — Да проходите. Вон стол. Садитесь за стол.
— Мы сядем, а вы опять за ножи…
— Да зачем? Никаких ножей! Правду говорю, обознались. Садись, барин, садись, угощу, чего душа хочет. Вот слышу, Похабин зовет тебя барином, и я буду так звать. Не обидишься? Ко мне все ходят. Ты у меня всех увидишь. Сейчас, правда, пусто, так это потому, что многие служилые ушли в поход на отколовшихся одулов. Если теперь срочно понадобятся лошади, вам придется людей посылать по самым отдаленным юртам. — И добавил, засмеявшись, поглядывая то на Ивана, то на покряхтывающего, все еще держащегося за голову казака: — Выходит, что обознались… А рост один, и голос… И личиком вышел… Аж сердце заходится, брата родней… — Закончил уверенно, кивнув казаку: — Не он это… Зря за нож хватался, Стефаний.
— А то! — сказал казак. — Теперь сам вижу.
— Ладно, — сел, наконец, Иван. — Подать всем винца. И поесть тоже. — И быстро спросил: — Почему обознались?
— Больно ты похож на одного человека… — покачал головой кабатчик — Мы совсем собрались повесить его, да он скрылся. Такой человек, что, как змея, укусит и сразу удачно скроется. Его половина Якуцка ищет. Пять раз кричали на него слово и дело государево, а он пять раз вывертывался, как змея. — Кабатчик огорченно развел руками: — А ты похож на него… Ну, сильно похож! Как две полукопейки.
— Эй! — грозно напомнил Иван.
— Да к слову я, к слову, — замахал руками кабатчик. — Уж больно похож. — И обнадежил: — Это ничего, что Стефаний схватился за нож. Вот кто другой, так за пищаль схватится. Пулю не остановишь.
— Что, правда, так похож?
— Вылитый.
— На кого же? Кто он?
— Совсем плохой человек.
— Я чувствую. Но имя-то есть у него?
— Есть. Почему не быть? Все-таки мать рожала. Зато отец был чистый убивец, убил собственную жену. И дед у него был убивцем, и сам он убивец. Лучше б такому человеку не рождаться на свет, все равно кончит плохо. Может, в петле, может, на дыбе. Не знаю. Но не жилец он, так скажу.
— Многие уже так говорили, а он многих пережил, — хрипло возразил казак за столом, все еще потирая руками разбитую голову.
— Имя забыл сказать.
— Иван.
— А по отцу?
— Да всем известно, из Козыревских.
— Из Козыревских?… — Крестинин быстро переглянулся с Похабиным, покачал головой и кивнул обиженному казаку: — Ты, божий человек, зря на меня кидался, впредь поумерь прыть. Сразу скажу, что, может, уже нет в живых того Козыревского, что когда-то был есаулом у воров, бунтовавших на Камчатке. Может, это его некоторое время назад по суду замучили в Санкт-Петербурхе. Точно не могу сказать, но думаю, что, может, его.
Казак недоверчиво поджал губы:
— Сколько раз уже говорили такое, а Козырь жив. То говорят, утонул в море за перелевами, то застрелен на юге Камчатки, а то, как Данило Анцыферов, сожжен в балагане собственными людьми. А он возьмет да объявится. — Казак поднял глаза на Ивана: — Но вообще-то, про Санкт-Петербурх ты прав… Говорили, что собирался Козырь в Россию. Говорили, что грозился донести челобитную до Сената. У него один прикащик, по имени Петриловский, племяш Ярофейки Хабарова, вымучил богатые пожитки, жалко, что не повесил. Козырь от того сердит, как волк. Но чтоб до смерти его замучили… — Казак недоверчиво покачал разбитой головой: — Пока сам не увижу на колу голову Козыря, никому не поверю.
— Чего ж это он? Неужто только ради пожитков рвался в Санкт-Питербурх? — Иван с нетерпением оглядел выставленную на стол посуду.
Пустобородый кабатчик засмеялся:
— Почему ж только ради? Хотел всем доказать, что далеко ходил, что был якобы за проливами.
— А что, не ходил?
— Ну, говорят, ходил, — неохотно признал кабатчик. — А другие оспаривают. А он сам уши всем прозвенел, как гнус, знает будто наикратчайший путь в Апонию. А я так думаю, что он врет. Вообще Козырь к вранью сильно способен. Это и Гришка подтвердит. Он один раз уже подтвердил — на пытке.
— Какой Гришка?
— Да Переломов! Из старых бунтовщиков. Из тех, что в одиннадцатом году зарезали камчатских прикащиков, а потом бегали на острова с Козырем да Анцыферовым. Хотели, значит, замолить вину. Писали в челобитной, что прошли сразу на многие новые острова, а Гришка Переломов признался на пытке, что высаживались воры только на ближний остров, который лежит сразу за Лопаткой. А чтобы многие острова… Или чтобы до Апонии… Врет Козырь!
— Ну?
Душа Крестинина ликовала.
Во-первых, горло, наконец, горячо обожгло крепким винцом. С отвычки пошла по всему телу волна дивного жара. Во-вторых, как и думал втайне, получалось, что не ходил тот проклятый Козырь в Апонию! Туда, в Апонию первым теперь явится он, Крестинин! Раз дошел до Якуцка, значит, и до Камчатки дойду. А там и до Апонии!
— Как? — спросил вслух с нарочитой обидой. — Неужто ходил Козырь только на один остров? У Козыря, я слышал, были разные умственные чертежики. Он мог далеко уйти.
— Нет, Гришка честно признал на пытке, что ходили воры только на первый остров, — возразил кабатчик, все еще с удивлением разглядывая Ивана. — А Гришке спину жгли паленым веничком, врать под веничком трудно. А он, Гришка, твердо стоял на своем. Вот де ходили они, воры, но только на первый остров, а про другие острова Козырь врал в челобитной. Хотел, дескать, выслужиться за убийство прикащиков.
Казак за столом вдруг сощурился подозрительно:
— Да как это вдруг замучили Козыря в Санкт-Петербурхе? Неужто добрался до царского города? Я слышал, что видели его как-то в Тобольске. Говорят, в том краю обозы грабил. А потом видели на Лене. Вроде заболел Козырь на каком-то волоке, и в монахи постригся по обещанию.
— Много для одного человека.
— С Козыря меньше и не бывает.
— Ладно, — согласился Иван. — Козырь мне человек неизвестный. Мало ли, что похож.
И прищурился.
Хватив горячего, врать легче.
— Ну, всякое на свете бывает, — рассудительно покачал головой кабатчик. — Но ты, барин, в Якуцке на первую пору остерегись. Уж больно похож на Козыря. А народ у нас горяч. Сперва бьют ножом, потом спрашивают имя. Ты ешь, пей, но остерегайся. И так еще скажу, барин, что в Якуцке много таких, кто, не раздумывая, бросится на Козыря.
— Чем он так насолил всем?
— Нравом.
3
В тот день на Ивана бросались трижды.
Сперва сидели втроем — Иван, казак Евсей Евсеев, которого Похабин чуть не прибил чугунком, и Похабин. Сидели мирно, даже чинно сидели — обсуждали путь от Якуцка к морю. Кабатчик, налив и себе, рассудительно заметил: сейчас-то что! Сейчас путь до моря хорошо прознали, известен путь. От силы месяц, ну, полтора. С возами, конечно, дольше, и все равно не так долго, как ходили когда-то. Ведь самые первые промышленники начинали путь с Лены вверх по рекам Алдану, Мае и Юдоме, и так до самого Юдомского волоку. Там и волоку-то верст двадцать, но на сплав по реке Урак уходило не меньше трех-четырех недель. Ну, а там уж Камчатка, рукой подать.
На Камчатке лиственница, березняк, вспомнил Похабин. Деревянные болваны стоят под скалами. Дикующие считают болванов за сильных богов, для того мажут им губы кровью. А главный бог Кутха у них совсем глупый — то воюет с мышами, то насылает на людей грозу. А гамулы, мелкие духи, бросают из своей небесной юрты горящие головешки, отсюда и молоньи. А гром грохочет, это когда глупый бог Кутха лодку тащит по волоку.
Вот совсем глупый бог, добавил Похабин. Когда Камчатку делал, все перерыл, оставил одни горы. Куда не сунешься, одни горы. Ну, зачем так много гор? Мог подумать о людях.
— Какие люди? — возразил кабатчик понимающе. — Дикующие.
— И ты ходил на Камчатку? — спросил Иван.
— И я, — кивнул Устинов.
— Не встречал ли где маиора Саплина?
— Такого не помню.
— А может, — кровь уже горела в жилах Ивана. — Может, ты и прикащиков камчатских не знал?
— Бог с тобой, барин! О прикащиках говори с Похабиным. Он служил на Камчатке. — И обернулся к Похабину: — Искали тебя.
— Кто?
— Да так… Одни люди…
— Смотри, барин, — усмехнулся Похабин. — Всегда врут в кабаках.
— А и в храмах врут, — непонятно рассердился кабатчик.
Слушая Устинова и Похабина, принимая винцо в себя, Иван смутно вспомнил, как в детстве, где-то здесь, под Якуцком, бегал к лиственнице. Черное дерево, ондушей одулы его зовут. Бежал до ближайшей ондуши, думал — от нее что-то откроется вдали… Сейчас вот один вид, а добежишь до ондуши — там откроется совсем другой… Добегал до ближней лиственницы-ондуши, а впереди почему-то ничего не менялось. Как видел увалы и синеву, так и за ондушей видел увалы и синеву…
Резнуло по сердцу: жил здесь маленький, сильно страдал от гнуса, дышал воздухом. Подумал, от того опечалясь: сегодня много выпью винца. И сладко засосало сердце, — не скоро, небось, придется теперь сидеть в кабаке. Если вообще придется… Так чего же не выпить? Ведь столько терпел. Если б не хорошие мужики в одной деревне, может, сбежал бы, дурак, от господина Чепесюка, ходил бы сейчас, одичав, босиком по дорогам…
Задумавшись, не заметил, как в кабак вошли трое, а за ними еще.
Сидел спиною к дверям, не обратил внимания.
Похабина узнали.
— Люди, — сказал Похабин, шумно поднимаясь над столом. — Не пугайтесь, люди, что хочу сказать вам! — И поднял руку: — Пришел со мной человек…
Иван оглянулся.
— Козырь! — изумленно выдохнул кто-то. И все уставились на Ивана, схватились за ножи. И глаза у всех стали нехорошие, как у мерзлой рыбы.
— Да вовсе нет! — поднял руку Похабин. — То не Козырь, то совсем другой Иван. Даже фамилия другая — Крестинин. Только похож на Козыря. А сам — государственный человек из Санкт-Петербурха, посылан в дальнюю дорогу государем.
— Да Козырь это! — крикнул кто-то. А кто-то попытался сзади ударить Ивана крынкой, стоявшей на стойке, правда, задел о притолоку — на Ивана посыпались коричневые черепки. Не оборачиваясь, сунул кулаком в чье-то разгоряченное, сразу отпрянувшее лицо.
— Ну, в точь Козырь! — дивились казаки разобравшись. Но шепотки так и плавали по темному теплому кабаку. «Он!.. Он!.. Да нет говорю…» И от шепотков грозных, темных, много чего обещающих, в Иване снова заиграл бес. Столько месяцев шел в Якуцк, скорбел в дороге, но ведь сам шел! И добрался сам до Якуцка. А его, смотри, принимают за кого-то… Вроде сам себе козырь, а все равно принимают за того, за другого Козыря… Обидно…
— Откушай, барин.
Сердито обернулся.
Кабатчик в косынке, завязанной на голове, смирно помаргивая, выставил на стол оловянное блюдо с мясом. Выпив, Иван занюхал. Не понравилось — мясо суховатое, с запахом. Сплюнул:
— Как собачина!
— Что продается на торгу, то ешь без исследования… — вспомнил кабатчик что-то из священного, но Иван больше прислушивался к шепоткам, плавающим за его спиной. «Да голос-то!.. Так ведь не шепелявит!.. А шрам? Шрам был над бровью… Где шрам?…»
Поддаваясь лукавому, Иван медленно повернулся и в упор взглянул в зеленоватые глаза самого сердитого, самого растерянного казака. Потом так же медленно поднял чашку и выпил горячее винцо до самого донышка, ни на секунду не отводя глаз от глаз казака.
Тот сплюнул.
— Не заграждай рта у вола молотящего, — тоже вспомнил из священного Иван. И потребовал: — Устинов! Налей всем.
Кабатчик засуетился.
Похабин предусмотрительно сел рядом с Иваном, спиной в угол, чтобы видеть всех. В дверь заглядывали. «Мне продолжить ли?» — зачем-то спросил кабатчик. Может, боялся, что уйдет Иван, а с ним уйдет выручка. Иван кивнул, кабатчик кинулся к стойке.
— Не ты, значит? — выдохнул казак напротив.
— Не я.
— А кто?
Иван невежливо сплюнул.
Казак налился багровостью, но его, опять же, перехватили.
На столе незаметно возникла зеленая четверть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
А почему все такое отчетливое? А от трезвости.
И вдруг — кабак. Настоящий.
Твердо решил: я только попробую. Теперь-то уж знаю, как хорошо бывает, когда голова чистая. Коли уж привык к новой жизни, сумел добраться до далекого Якуцка, нарушать не буду. Теперь, наверное, могу дойти и до края земли. Может, не врал старик-шептун?
Сплюнув для смелости, толкнул дверь.
Пахнуло в нос теплыми щами, запахом табака. Мелькнули некие радуги на окошках — пластины слюды веселят глаз. Деревянный стол, деревянные лавки. На столе самовар гудит, а в углу образ тает в тихом сиянии, прикрыт серенькой занавесочкой.
И — никого.
Может, время такое? — удивился Иван. Может, в Якуцке в кабак сходятся, где под вечер? Сидел, правда, немолодой плотный за столом, сложив на столе сильные руки. Услышав скрип открываемой двери, поднял ничем не покрытую голову с остатками седых волос по вискам, и остолбенело уставился на вошедших.
— Здравствуй, божий человек, — ласково произнес Иван. И усмехнулся ласково. Вот, дескать, пришли новые люди. Пришли из самой России, радуйся. Сейчас себе возьмем и тебе поставим.
Но на добрые слова божий человек почему-то ничего не ответил, только тяжело засопел и сжал кулаки. При этом нижняя толстая губа божьего человека обидчиво дрогнула. Он даже отвернул в сторону ничем не покрытую голову, как бы не веря увиденному, или вообще не желая видеть такого.
Иван обидчиво повел плечом:
— Зачем отворачиваешься от живого человека?
Казак свирепо оскалился:
— А ты человек?!
— А почему ж нет? — еще больше удивился Иван. — Ты человек, и я человек. И вот он человек, — ткнул он в Похабина. — Мы все человеки, все рабы божьи. А простое внимание человеков друг к другу, оно и благочестию не чуждо и богу не противно.
— Молчи! — странным голосом произнес казак. Его сжатые тяжелые кулаки лежали на столе. Он невидяще и остро смотрел на Ивана.
— Вот какой! — не стерпел Иван. — Чем плох тебе показался?
Не успел закончить, как божий человек казак легко с подъема скользнул правой рукой за голенище сапога. Широкий нож, блеснув, вспыхнул перед Иваном. Охнул, отклонясь, как бы уже чувствуя боль и ужас раны, но ловкий Похабин вмешался. Пустой чугунок сам лег ему в руку, этим чугунком Похабин ударил сверху божьего человека. Осколки весело брызнули, а казак сомлел, закосил сразу подурневшим глазом, и лег грудью на стол.
Вынув из руки казака нож, Похабин кинул его на стойку, из-за которой вдруг бесшумно, но без испуга приподнялся пожилой человек якутского вида, явно не русский. Жиденькая светлая борода, такие же жиденькие светлые волосы, повисшие из-под повязанной на голове косынки. Рубашка в белый горошек, заношенная до серости, и такой же серый меховой жилет. Но главное, у светловолосого кабатчика были такие длинные руки, что он запросто брал посуду с края стола, даже не выходя для этого из-за стойки.
— Чего это он? — запоздало расстроился Иван, глядя на сомлевшего казака.
— А то я не говорил? — сплюнул Похабин. И уверенно крикнул кабатчику: — Слышь, Устинов! Ты жив? Ну. и слава Богу. Это я — Похабин вернулся.
Кабатчик неопределенно перекрестился, мигнул узкими глазами:
— А и то…
— Да чего это он? — непонимающе повторил Иван, все еще рассматривая сомлевшего, лежащего лицом в стол казака, но обращаясь к кабатчику, а не к Похабину.
Кабатчик нехорошо засопел.
— Я же к нему ласково, — непонимающе повторил Иван, — а он сразу за нож.
— А как жил, так тебя и встречают, — непонятно, но нехорошо ответил кабатчик. Каждое слово кабатчик он явственно, но некоторые звуки пропускал. Может, недоставало зубов. — Вы дверь прикройте, — крикнул он. — Зачем теперь стоять на пороге?
— Дурак! — рассердился Иван. — Не говори грубо. Не варнаки явились. Я человек казенный, при деле. Больше не сметь бросаться на меня с ножом. — И спросил, оглядываясь на сомлевшего казака: — Кто таков?
— А то не знаешь? — неохотно ответил кабатчик.
— Откуда мне знать?
Кабатчик неопределенно пожал плечами.
— Звать как? — спросил Иван уже казака, со стоном, наконец, приоткрывшего один глаз.
— А то забыл?… — казак, кряхтя, держась руками за голову, умащивался на лавке.
— Да откуда мне помнить? — совсем рассердился Иван. — Я из России пришел, тебя виду впервые. Раньше никогда не встречал. Если б встречал, запечатлелось бы в голове.
Теперь и раненый казак, и кабатчик Устинов в четыре глаза уставились на Ивана.
— Выходит, что не он… — выговорил Устинов. И поклонился, не выходя из-за стойки: — Прости, божий человек. Выходит, что обознались… — И крикнул удивленно: — Похабин! Кого привез?
— Казенных людей с государевым делом.
— Чего ж не проходите? — всплеснул руками кабатчик. Лицо его оживилось, светлые морщинки весело запрыгали по бледному лбу. — Да проходите. Вон стол. Садитесь за стол.
— Мы сядем, а вы опять за ножи…
— Да зачем? Никаких ножей! Правду говорю, обознались. Садись, барин, садись, угощу, чего душа хочет. Вот слышу, Похабин зовет тебя барином, и я буду так звать. Не обидишься? Ко мне все ходят. Ты у меня всех увидишь. Сейчас, правда, пусто, так это потому, что многие служилые ушли в поход на отколовшихся одулов. Если теперь срочно понадобятся лошади, вам придется людей посылать по самым отдаленным юртам. — И добавил, засмеявшись, поглядывая то на Ивана, то на покряхтывающего, все еще держащегося за голову казака: — Выходит, что обознались… А рост один, и голос… И личиком вышел… Аж сердце заходится, брата родней… — Закончил уверенно, кивнув казаку: — Не он это… Зря за нож хватался, Стефаний.
— А то! — сказал казак. — Теперь сам вижу.
— Ладно, — сел, наконец, Иван. — Подать всем винца. И поесть тоже. — И быстро спросил: — Почему обознались?
— Больно ты похож на одного человека… — покачал головой кабатчик — Мы совсем собрались повесить его, да он скрылся. Такой человек, что, как змея, укусит и сразу удачно скроется. Его половина Якуцка ищет. Пять раз кричали на него слово и дело государево, а он пять раз вывертывался, как змея. — Кабатчик огорченно развел руками: — А ты похож на него… Ну, сильно похож! Как две полукопейки.
— Эй! — грозно напомнил Иван.
— Да к слову я, к слову, — замахал руками кабатчик. — Уж больно похож. — И обнадежил: — Это ничего, что Стефаний схватился за нож. Вот кто другой, так за пищаль схватится. Пулю не остановишь.
— Что, правда, так похож?
— Вылитый.
— На кого же? Кто он?
— Совсем плохой человек.
— Я чувствую. Но имя-то есть у него?
— Есть. Почему не быть? Все-таки мать рожала. Зато отец был чистый убивец, убил собственную жену. И дед у него был убивцем, и сам он убивец. Лучше б такому человеку не рождаться на свет, все равно кончит плохо. Может, в петле, может, на дыбе. Не знаю. Но не жилец он, так скажу.
— Многие уже так говорили, а он многих пережил, — хрипло возразил казак за столом, все еще потирая руками разбитую голову.
— Имя забыл сказать.
— Иван.
— А по отцу?
— Да всем известно, из Козыревских.
— Из Козыревских?… — Крестинин быстро переглянулся с Похабиным, покачал головой и кивнул обиженному казаку: — Ты, божий человек, зря на меня кидался, впредь поумерь прыть. Сразу скажу, что, может, уже нет в живых того Козыревского, что когда-то был есаулом у воров, бунтовавших на Камчатке. Может, это его некоторое время назад по суду замучили в Санкт-Петербурхе. Точно не могу сказать, но думаю, что, может, его.
Казак недоверчиво поджал губы:
— Сколько раз уже говорили такое, а Козырь жив. То говорят, утонул в море за перелевами, то застрелен на юге Камчатки, а то, как Данило Анцыферов, сожжен в балагане собственными людьми. А он возьмет да объявится. — Казак поднял глаза на Ивана: — Но вообще-то, про Санкт-Петербурх ты прав… Говорили, что собирался Козырь в Россию. Говорили, что грозился донести челобитную до Сената. У него один прикащик, по имени Петриловский, племяш Ярофейки Хабарова, вымучил богатые пожитки, жалко, что не повесил. Козырь от того сердит, как волк. Но чтоб до смерти его замучили… — Казак недоверчиво покачал разбитой головой: — Пока сам не увижу на колу голову Козыря, никому не поверю.
— Чего ж это он? Неужто только ради пожитков рвался в Санкт-Питербурх? — Иван с нетерпением оглядел выставленную на стол посуду.
Пустобородый кабатчик засмеялся:
— Почему ж только ради? Хотел всем доказать, что далеко ходил, что был якобы за проливами.
— А что, не ходил?
— Ну, говорят, ходил, — неохотно признал кабатчик. — А другие оспаривают. А он сам уши всем прозвенел, как гнус, знает будто наикратчайший путь в Апонию. А я так думаю, что он врет. Вообще Козырь к вранью сильно способен. Это и Гришка подтвердит. Он один раз уже подтвердил — на пытке.
— Какой Гришка?
— Да Переломов! Из старых бунтовщиков. Из тех, что в одиннадцатом году зарезали камчатских прикащиков, а потом бегали на острова с Козырем да Анцыферовым. Хотели, значит, замолить вину. Писали в челобитной, что прошли сразу на многие новые острова, а Гришка Переломов признался на пытке, что высаживались воры только на ближний остров, который лежит сразу за Лопаткой. А чтобы многие острова… Или чтобы до Апонии… Врет Козырь!
— Ну?
Душа Крестинина ликовала.
Во-первых, горло, наконец, горячо обожгло крепким винцом. С отвычки пошла по всему телу волна дивного жара. Во-вторых, как и думал втайне, получалось, что не ходил тот проклятый Козырь в Апонию! Туда, в Апонию первым теперь явится он, Крестинин! Раз дошел до Якуцка, значит, и до Камчатки дойду. А там и до Апонии!
— Как? — спросил вслух с нарочитой обидой. — Неужто ходил Козырь только на один остров? У Козыря, я слышал, были разные умственные чертежики. Он мог далеко уйти.
— Нет, Гришка честно признал на пытке, что ходили воры только на первый остров, — возразил кабатчик, все еще с удивлением разглядывая Ивана. — А Гришке спину жгли паленым веничком, врать под веничком трудно. А он, Гришка, твердо стоял на своем. Вот де ходили они, воры, но только на первый остров, а про другие острова Козырь врал в челобитной. Хотел, дескать, выслужиться за убийство прикащиков.
Казак за столом вдруг сощурился подозрительно:
— Да как это вдруг замучили Козыря в Санкт-Петербурхе? Неужто добрался до царского города? Я слышал, что видели его как-то в Тобольске. Говорят, в том краю обозы грабил. А потом видели на Лене. Вроде заболел Козырь на каком-то волоке, и в монахи постригся по обещанию.
— Много для одного человека.
— С Козыря меньше и не бывает.
— Ладно, — согласился Иван. — Козырь мне человек неизвестный. Мало ли, что похож.
И прищурился.
Хватив горячего, врать легче.
— Ну, всякое на свете бывает, — рассудительно покачал головой кабатчик. — Но ты, барин, в Якуцке на первую пору остерегись. Уж больно похож на Козыря. А народ у нас горяч. Сперва бьют ножом, потом спрашивают имя. Ты ешь, пей, но остерегайся. И так еще скажу, барин, что в Якуцке много таких, кто, не раздумывая, бросится на Козыря.
— Чем он так насолил всем?
— Нравом.
3
В тот день на Ивана бросались трижды.
Сперва сидели втроем — Иван, казак Евсей Евсеев, которого Похабин чуть не прибил чугунком, и Похабин. Сидели мирно, даже чинно сидели — обсуждали путь от Якуцка к морю. Кабатчик, налив и себе, рассудительно заметил: сейчас-то что! Сейчас путь до моря хорошо прознали, известен путь. От силы месяц, ну, полтора. С возами, конечно, дольше, и все равно не так долго, как ходили когда-то. Ведь самые первые промышленники начинали путь с Лены вверх по рекам Алдану, Мае и Юдоме, и так до самого Юдомского волоку. Там и волоку-то верст двадцать, но на сплав по реке Урак уходило не меньше трех-четырех недель. Ну, а там уж Камчатка, рукой подать.
На Камчатке лиственница, березняк, вспомнил Похабин. Деревянные болваны стоят под скалами. Дикующие считают болванов за сильных богов, для того мажут им губы кровью. А главный бог Кутха у них совсем глупый — то воюет с мышами, то насылает на людей грозу. А гамулы, мелкие духи, бросают из своей небесной юрты горящие головешки, отсюда и молоньи. А гром грохочет, это когда глупый бог Кутха лодку тащит по волоку.
Вот совсем глупый бог, добавил Похабин. Когда Камчатку делал, все перерыл, оставил одни горы. Куда не сунешься, одни горы. Ну, зачем так много гор? Мог подумать о людях.
— Какие люди? — возразил кабатчик понимающе. — Дикующие.
— И ты ходил на Камчатку? — спросил Иван.
— И я, — кивнул Устинов.
— Не встречал ли где маиора Саплина?
— Такого не помню.
— А может, — кровь уже горела в жилах Ивана. — Может, ты и прикащиков камчатских не знал?
— Бог с тобой, барин! О прикащиках говори с Похабиным. Он служил на Камчатке. — И обернулся к Похабину: — Искали тебя.
— Кто?
— Да так… Одни люди…
— Смотри, барин, — усмехнулся Похабин. — Всегда врут в кабаках.
— А и в храмах врут, — непонятно рассердился кабатчик.
Слушая Устинова и Похабина, принимая винцо в себя, Иван смутно вспомнил, как в детстве, где-то здесь, под Якуцком, бегал к лиственнице. Черное дерево, ондушей одулы его зовут. Бежал до ближайшей ондуши, думал — от нее что-то откроется вдали… Сейчас вот один вид, а добежишь до ондуши — там откроется совсем другой… Добегал до ближней лиственницы-ондуши, а впереди почему-то ничего не менялось. Как видел увалы и синеву, так и за ондушей видел увалы и синеву…
Резнуло по сердцу: жил здесь маленький, сильно страдал от гнуса, дышал воздухом. Подумал, от того опечалясь: сегодня много выпью винца. И сладко засосало сердце, — не скоро, небось, придется теперь сидеть в кабаке. Если вообще придется… Так чего же не выпить? Ведь столько терпел. Если б не хорошие мужики в одной деревне, может, сбежал бы, дурак, от господина Чепесюка, ходил бы сейчас, одичав, босиком по дорогам…
Задумавшись, не заметил, как в кабак вошли трое, а за ними еще.
Сидел спиною к дверям, не обратил внимания.
Похабина узнали.
— Люди, — сказал Похабин, шумно поднимаясь над столом. — Не пугайтесь, люди, что хочу сказать вам! — И поднял руку: — Пришел со мной человек…
Иван оглянулся.
— Козырь! — изумленно выдохнул кто-то. И все уставились на Ивана, схватились за ножи. И глаза у всех стали нехорошие, как у мерзлой рыбы.
— Да вовсе нет! — поднял руку Похабин. — То не Козырь, то совсем другой Иван. Даже фамилия другая — Крестинин. Только похож на Козыря. А сам — государственный человек из Санкт-Петербурха, посылан в дальнюю дорогу государем.
— Да Козырь это! — крикнул кто-то. А кто-то попытался сзади ударить Ивана крынкой, стоявшей на стойке, правда, задел о притолоку — на Ивана посыпались коричневые черепки. Не оборачиваясь, сунул кулаком в чье-то разгоряченное, сразу отпрянувшее лицо.
— Ну, в точь Козырь! — дивились казаки разобравшись. Но шепотки так и плавали по темному теплому кабаку. «Он!.. Он!.. Да нет говорю…» И от шепотков грозных, темных, много чего обещающих, в Иване снова заиграл бес. Столько месяцев шел в Якуцк, скорбел в дороге, но ведь сам шел! И добрался сам до Якуцка. А его, смотри, принимают за кого-то… Вроде сам себе козырь, а все равно принимают за того, за другого Козыря… Обидно…
— Откушай, барин.
Сердито обернулся.
Кабатчик в косынке, завязанной на голове, смирно помаргивая, выставил на стол оловянное блюдо с мясом. Выпив, Иван занюхал. Не понравилось — мясо суховатое, с запахом. Сплюнул:
— Как собачина!
— Что продается на торгу, то ешь без исследования… — вспомнил кабатчик что-то из священного, но Иван больше прислушивался к шепоткам, плавающим за его спиной. «Да голос-то!.. Так ведь не шепелявит!.. А шрам? Шрам был над бровью… Где шрам?…»
Поддаваясь лукавому, Иван медленно повернулся и в упор взглянул в зеленоватые глаза самого сердитого, самого растерянного казака. Потом так же медленно поднял чашку и выпил горячее винцо до самого донышка, ни на секунду не отводя глаз от глаз казака.
Тот сплюнул.
— Не заграждай рта у вола молотящего, — тоже вспомнил из священного Иван. И потребовал: — Устинов! Налей всем.
Кабатчик засуетился.
Похабин предусмотрительно сел рядом с Иваном, спиной в угол, чтобы видеть всех. В дверь заглядывали. «Мне продолжить ли?» — зачем-то спросил кабатчик. Может, боялся, что уйдет Иван, а с ним уйдет выручка. Иван кивнул, кабатчик кинулся к стойке.
— Не ты, значит? — выдохнул казак напротив.
— Не я.
— А кто?
Иван невежливо сплюнул.
Казак налился багровостью, но его, опять же, перехватили.
На столе незаметно возникла зеленая четверть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54