Министры докладывали императору:
- Тюремный вопрос в России - один из насущных вопросов современной жизни. Если остроги в Сибири уже перегружены арестантами, то никак не лучше положение и в каторжных тюрьмах европейской части империи. Нельзя, чтобы торжественный фасад великой державы открывался тюремными воротами. Требуется решение, дабы в корне изменить эту позорную и неприглядную ситуацию...
Вот тогда-то взоры сановников обратились к далекому Сахалину, и вскоре сложилось официальное мнение:
- О чем долго говорить? - рассуждали в сенате. - Французы заселили Новую Каледонию преступниками - и теперь там живут как у Христа за пазухой. Англичане всех своих жуликов выслали без лишних разговоров в Австралию - и теперь там возникла богатейшая колония, кормящая ту же Англию... Разве мы не можем повторить сей опыт на примере нашего Сахалина?
В 1869 году с кораблей сошли на берег острова первые каторжане, и, если верить очевидцам, многие из них горько рыдали, увидев, куда они попали. Но вместе с каторжанами заливались слезами и конвойные солдаты, их охранявшие... Чехов, подплывая к Сахалину, тоже испытал щемящее чувство тревоги, ностальгии, отчасти даже страха. В самом деле - картина была жуткая. Силуэты мрачных гор окутывал дым; где-то поверху, вровень с небесами, клокотали языки пламени от лесных пожаров; свет маяка едва проницал этот ад, а гигантские киты, плавая неподалеку, выбрасывали струи парящих фонтанов, кувыркаясь в море, как доисторические чудища. Но если было неуютно даже писателю Чехову, то каково было видеть эту картину каторжанам, которым предстояло здесь жить и умирать? Не тогда ли и сложились их знаменитые поговорки о Сахалине: "Вокруг море, а посередке - горе, вокруг вода, а внутри - беда..."
И если раньше в народе с ужасом произносили слова - Шилка, Акатуй, Нерчинск, Якутка, так теперь на Сахалине с содроганием говорили - Дуэ, Арково, Онор, Дербинка - это названия тюрем, вокруг которых быстро разрастались людские селения.
Но еще до появления каторжан на остров прибыли первые колонисты-добровольцы - вольные поселенцы, соблазненные обилием нетронутой земли, где нет исправника, нет и помещика. Эти наивные бедняги пришли сюда созидать новую жизнь - с детишками и женами, с сундуками и барахлом, им обещали каждому по корове, по мешку зерна, чтобы могли засеять первое поле. Судьба их оказалась трагической! Людей высадили с корабля не там, где следовало, им пришлось прорубать просеку в тайге, чтобы добраться до своих "выселок". Повалил снег, ударили морозы, зерна им не дали. Кресты над могилами детей и женщин, выросшие вдоль этой просеки, отметили путь к свободе и сытости. Проведя зиму в землянках, колонисты по весне тронулись назад - жаловаться начальству, но их погнали обратно в тайгу.
- Что за жисть! - горевали они. - Из деревни нас выживают медведи да варнаки с ножиками, а из городов начальство гонит. Куды ж нам теперича? Али помирать? Спать ложишься, так не знаешь, встанешь ли живым? Скотинку боязно на выпас выпущать - прирежут и сожрут нехристи окаянные...
Эти поселенцы всегда жаловались на оторванность от родины, на грабежи и убийства, но не могли скрыть восторга от земельной свободы, от изобилия в реках рыбы, а в лесах всякой живности. Но уже начиналась иная колонизация насильственная! Там, где рельсы железных дорог России кончались, каторжных сгоняли в неряшливые колонны и гнали пешком через всю Сибирь, пока не дотащат ноги до берегов Тихого океана. В конце трехлетнего пути ослабевших везли уже на телегах; в гуще озлобленных людей зачиналось новое потомство; тут же, под кустами, рожали детей, на привалах резались ножиками, воровали друг у друга последние куски хлеба. Допотопные баржи выплескивали на берег Сахалина голодную толпу оборванцев с ошметками обуви на ногах, которые ненавидели Сахалин с того самого момента, как они разглядели его в пасмурной синеве моря.
В 1875 году Сахалин был признан законным владением России. С этого времени Сахалин спешно застраивался новыми тюрьмами, а полицейская бюрократия уже не могла справиться с огромной массой оголтелых преступников. Свистели в руках палачей плети, виселицы работали, кладбища росли, леса горели, звери разбегались, за бутылку спирта убивали. Россия и народ русский боялись Сахалина, как чумы, и осужденные на каторгу Сахалина часто калечили себя - только бы избавиться от ссылки. В ту пору даже смертная казнь казалась более легким наказанием...
Каторжный труд был рассчитан на истребление людей. Чтобы избавиться от непосильных работ, арестанты в зимние ночи высовывали через форточки руки, желая их отморозить, хлестали себя по голым телам жесткими щетками, дабы имитировать подозрительные сыпи на коже, настаивали чай или водку на махорке, после чего тряслись, как паралитики, а потом умирали. Каторга готовила могилы заранее - сотнями сразу, чтобы потом не возиться с каждым покойником отдельно, некрашеные гробы тяжко плюхались в болотную воду. Наконец люди на Сахалине часто сходили с ума, и на острове пришлось завести дом для умалишенных.
Нет уж, скажу я вам: ни Каледония, ни Австралия, ни даже зловещая Кайенна не могли идти ни в какое сравнение с Сахалином, из которого в Петербурге мечтали создать "райский уголок". Правда, и среди каторжан находились честные труженики, образованные люди, а среди приезжих попадались романтики, вроде агронома Мицули, видевшего в Сахалине богатую почву для разведения колоссальных плодов, каких уже не могла породить истощенная почва Европы. Но все это были одиночки, они погибали в условиях каторги, умертвлявшей в людях все доброе, все живое...
- Да уже лучше виселица или погост, - говорили каторжане - нежели я тут за пайку хлеба горбатиться стану!
В 1881 году, недалеко от рудников Дуэ, вырос и оформился административный центр острова - Александровск, который местные остряки прозвали "сахалинским Парижем".
Тогда же из Владивостока протянули по дну океана телеграфный кабель до Александровска, и теперь военные губернаторы Сахалина обрели возможность лично требовать от великой матери-России того, в чем больше всего нуждалась Сахалинская каторга:
- Хлеба! Когда пришлете транспорт с мукой? Поймите же, что ссыльнопоселенцы, уже освобожденные из тюрем, теперь толпами возвращаются обратно в тюрьмы... Да, да, я не шучу! Жить в тюрьме им кажется слаще свободы, ибо в тюрьме, худо-бедно, но миску баланды все равно получит. А на Сахалине он продал все, что имел. Иные продают своих жен, а матери торгуют дочерьми... Да я же не выдумываю вам сказки про белого бычка! Или вы сами не знаете, что такое каторга?..
Смертность людей, идущих по этапу через Сибирь, была столь велика, что впредь решили отправлять партии каторжан морем. Отправка на языке каторжан называлась "сплавом". На каждый год приходилось два "сплава": весенний - для преступников мужчин, осенний - для преступниц женщин. Доставка арестантов на Сахалин была поручена кораблям Добровольного флота с военными командами, которые принимали свой груз в Одессе... Наверное, тогда-то и возникла эта отчаянно-залихватская песня:
Прощай, моя Одесса,
веселый карантин.
Мы завтра уплываем
на остров Сахалин...
5. МЫ ЗАВТРА УПЛЫВАЕМ...
Одессу наполнял тонкий аромат апельсинов из Яффы, жареных каштанов, завезенных из Сицилии, в саду Форкатти оркестр беспечально наигрывал мотивы из опер Доницетти. Приезжие навещали французскую ресторацию на Екатерининской улице в доме Бродских, где за один рубль каждому подносили шесть блюд, чашку турецкого кофе и полбутылки вина.
С начала весны в недорогом номере гостиницы "Лондон". поселилась семья Челищевых, приехавшая из Петербурга, чтобы проводить молоденькую Клавдию Петровну на Сахалин. Мать, убитая горем, уже не снимала черного платья, словно несла глубокий траур, она комкала в руке черный кружевной платочек.
- Не знаю, не пойму, - часто повторяла она. - Как можно с юных лет безжалостно уродовать свою жизнь?
- Мамочка, - ответила ей Клава, розовощекая и статная девушка. - ну стоит ли горевать? Нельзя же ведь жить только для себя. Сейчас, как никогда, Россия нуждается в том, чтобы мы, молодые, всюду сеяли "разумное, доброе, вечное".
_ Так кто же мешал тебе сеять разумное и доброе в самой России? Зачем тебе взбрело в голову ехать на Сахалин?
- Ах, мамочка, как ты не понимаешь? Бестужевок в России и без меня хватит, но я решила прийти на помощь всем страждущим Сахалина, где живут самые несчастные люди...
Мать раскрыла ридикюль, машинально проверив - не затерялся ли билет на пароход "Ярославль", отплывающий завтра утром с партией арестантов. Впрочем, билет дочери был первого класса, а столоваться она будет в общей кают-компании.
В разговор вмешалась тетка, заметившая сурово:
- Несчастных полно и в самой России, так стоит ли отдавать свои самые лучшие годы бандитам, ворам и всяким там прохвостам? Об этом ты, кажется, не подумала...
Молодой кузен в мундире технолога добавил:
- Я думаю, Клавочка, если бы ты не окончила Бестужевские курсы, где профессоры на лекциях больше либеральничали, проливая слезу над бедным мужиком, тебе бы никогда не пришла в голову идиотская мысль о Сахалине... Порядочные люди не знают, как убежать оттуда, а ты едешь добровольно. Зачем?
К ним в номер заглянул молодой инженер-геолог Оболмасов, который за эти дни ожидания парохода сделался как бы своим человеком в семье Челищевых. Геолог тоже отплывал на Сахалин, но им управляла не бесплатная лирика сострадания к ближнему своему, Оболмасовым руководила, как он сам признавался, "осмысленная идея научно-экономического порядка".
- Сегодня очень хороший вечер, - сказал Оболмасов. - И не провести ли нам его совместно в саду Форкатти?
Мать поправила на его груди значок Горного института.
- Георгий Георгиевич... милый Жорж! - взмолилась она. - Я вижу в вас практичного и благородного человека. Ради всех святых, проследите за моей Клавочкой, помогите ей.
Оболмасов поцеловал руку матери, почти любовно он обозрел красоту и стать ее дочери.
- Анна Павловна, - отвечал он с выспренним пафосом, - положитесь на меня... Вы абсолютно верно выявили суть моей натуры, и я всегда останусь добрым рыцарем Клавдии Петровны, дабы оградить ее прелестную чистоту ото всего грязного и позорного, что будет окружать ее на Сахалине.
С утра раннего в порту Одессы полицейское оцепление сдерживало громадную толпу провожающих - жен, которые навсегда, теряли мужей, матерей, которые уже никогда не увидят сыновей, невест, которым суждено выплакать глаза по своим женихам, отсылаемым на сахалинскую каторгу. Сколько тут было слез, истерик, выкриков, проклятий и заклинаний...
- Осади... осади назад! - покрикивали городовые. "Ярославль" уже дымил у причала, иногда постанывая сиреной, словно желая поскорее оторваться от берегов. Наконец, портовые ворота распахнулись, в окружении конвоиров потянулась серая, галдящая, почти одноликая толпа арестантов. Слышалось надсадное бряканье кандалов, звон жестяных кружек у поясов, хохот и плач, матерная брань и нескромные прибаутки. Из толпы провожающих вырывались напутственные вопли:
- Сашенька, напиши сразу как приедешь!
- Никола, а ты сахарок не забыл ли?
- Поклон Юрке Жигалову, если его встретите.
- Сыночек, ждать буду... не помру без тебя...
- Осади! Осади назад!.. Я кому. сказал?..
В этой громадной толпе, что растекалась сейчас по трапам и люкам, заполняя корабельные трюмы, были представители многих древнейших профессий: маравихеры - карманники, мокрушники - убийцы, блиноделы - фальшивомонетчики, торбохваты - базарные жулики, хомутники - душители, костогрызы - неопытные воришки, чердачники - похитители белья, самородки - взломщики несгораемых сейфов, сонники - кравшие у спящих пьяниц, лапошники - взяточники, фармазоны - продавцы стекляшек под видом бриллиантов, паханы - скупщики краденого, субчики - альфонсы и сутенеры, скрипушники - воры на вокзалах, маргаритки мужчины-проститутки и педерасты, марушники - карманники по церквам и на кладбищах, шопенфиллеры - грабители ювелирных магазинов, халтурщики ворующие из квартир, где имелся покойник, огольцы - дачные ворюги, наконец, в этой толпе были "от сохи на время" - воистину несчастные люди, невинно осужденные. А надо всей этой нестройной шатией, над "шпаною" и "кувыркалами" (мелочью, недостойной внимания), гордо возвышались рецидивисты и в а н ы повелители тюрем и каторг слово которых - закон для всех и которые готовы "поишить" любого, кто не исполнит их каприза. Вокруг же Иванов, подобно адъютантам вокруг генералов, суетились жалкие "поддувалы" - на все готовые за пайку хлеба, всегда продажные, живущие крохами со стола своих озверелых суверенов...
- Шевелись, сволота поганая! - понукали конвоиры.
Клавдия Челищева и Жорж Оболмасов стояли в стороне, среди немногих пассажиров "Ярославля", ждущих посадки после погрузки арестантов, и, когда толпа каторжан миновала их, оставляя после себя дурной запах, Оболмасов сказал девушке:
- Ах, Клавочка! У меня определенные цели на Сахалине потому в этой грязной массе преступных натур я усматриваю для себя лишь рабов для осуществления своих великих целей...
К пассажирам подошел любезный жандарм:
- Дамы и господа, одну минутку терпения. Сейчас доставят еще одного "самородка", после чего начнется ваша посадка.
Подкатила коляска, в которой преступник был стиснут по бокам двумя охранниками. На голове "самородка" расползлась мятая бескозырка, бубновый туз на спине халата был чуть ли не бархатный, а кандалы излучали нестерпимый блеск, начищенные, видать, от тюремной тоски - ради пущего арестантского шика.
Оболмасов авторитетно пояснил Клавочке:
- Кандалы-то у него какие! Сверкают - словно бриллианты от фирмы "Фаберже"... Сразу видно особо опасного преступника. Такой и родную мать придушит. Сама природа озаботилась, чтобы начертать на его лице следы жестокости и самых грязных пороков.
Это было сказано по-французски, и, к удивлению пассажиров, арестант живо обернулся. Кратким, но выразительным взором он сначала окинул Челищеву, затем приподнял над головой свою бескозырку, отвечая Оболмасову на отличном французском языке:
- Вы бездарный физиономист! Исходя из внешности Сократа, Цицерон считал его глупейшим женолюбцем. Простите, мсье, но на вашем самодовольном лице я свободно прочитываю следы дегенерации. Впрочем, советую на досуге почитать научный трактат "О выражении ощущений", написанный вели...
Тут конвоиры дали ему тумака по шее:
- Топай, топай... еще тары-бары разводит! Арестант спокойно направился к трапу "Ярославля".
- Странный человек, правда? - спросила Клавдия.
- Интеллектуальная тварь, - ответил ей Оболмасов.
Инженер-геолог был отчасти шокирован тем отпором, который получил от преступника. Этим арестантом был, конечно же, наш Полынов, а конфликт между ними уже определился...
Черное море миновали спокойно, в Константинополе была краткая остановка, чтобы высадить русских мусульман, спешащих на поклонение в Мекку, после чего громадный транспорт Добровольного флота тронулся дальше, а жара усиливалась...
Офицеры транспорта, веселая и беззаботная молодежь, явно радовались присутствию в кают-компании юной образованной женщины, которая окончила Бестужевские курсы, а перед отъездом на Сахалин сдала еще и экзамен на фельдшерицу.
- Мы, - говорили ей мичманы, - высоко ценим "души прекрасные порывы". Поверьте, нам порою бывает до слез жаль эту публику, но... что поделаешь? Служба есть служба.
Слева по борту приветливо мелькнули огни богатого Бейрута, потом долго стелились безжизненные пейзажи Палестины и Синая, дышать в этом зное становилось все труднее. Офицеры советовали Челищевой одеваться полегче, сами же они, как англичане, ходили в коротких шортах, носили пробковые шлемы.
- Только бы протащиться Красным морем, а за Аденом станет чуть легче... Не спрашивайте, что творится сейчас в трюмах, если невозможно дышать даже под тентами на верхней палубе. Но вам, Клавочка, повезло! Мы покажем вам земной рай Коломбо и Сингапура, вы увидите то, что дано видеть не каждому...
По ночам с палубы слышался надсадный визг железа. Челищева долго не понимала, что это значит. Но однажды, поднявшись на палубу, она увидела мертвецов, с которых корабельные кузнецы молотами сбивали звонкие браслеты кандалов. Старший офицер корабля, кавторанг Терентьев, просил ее удалиться:
- Идите, голубушка, в каюту. Вас это не должно касаться. Сегодня лишь четыре человека, а вчера было еще больше...
В помещениях третьего класса, где резво бегали тараканы, ехали "добровольно следующие", как именовались они в казенных бумагах.
1 2 3 4 5 6 7 8