Ни человек — ни спрут… Разум хотел возвращения к людям — спрут опасался. Разум настаивал — зверь бунтовал. И разум понял, наконец. И снял осаду. Но вот люди сами пришли. Из тлеющей искры выросло пламя надежды, зверь отступил. До поры. Люди грозили квантаберами, травили Мантами — близко не подпускали. Выдержал. Вошел в доверие, добился дружбы, получил охранную грамоту — пеналы с радиоактивным веществом… И все напрасно: все развеялось, как облако чернил. Пришли другие — пугались, кололи ножами. Потом успокоились. Но ничего не поняли, как и те, которые были до них… Темный, было придавленный зверь поднимал голову, щетинясь инстинктами. Интеллект — на грани поражения: «Теперь я больше животное, чем мыслящее существо, — животный инстинкт побеждает». Заламывая щупальца, молил: «Верните безличность. Нет равновесия!» Не понимали ни те, ни другие… Опять повторял: «Верните безличность, если возможно. Иначе, будет плохо зверю и мне. Я боюсь, что погублю и его и себя. Я больше так не хочу, не могу!»
И погубит, если мы не сумеем вернуть хозяину его загадочную «безличность». Но что говорить там о чем-то другом, если мы не знаем даже «хозяина». Тело одно, мозг, очевидно, один — и мы не в состоянии понять, кто же кричит из кальмарьего мозга, требует и умоляет — вынь да положь ему какую-то «безличность»… Да и возможно разве отделить от живой материи мозга мыслящую субстанцию! Ведь это же абсурд, поповщина. Нет, что-то здесь имеется в, виду иное…
И, наконец, еще одна прелюбопытная деталь. Эта «мыслящая субстанция» говорит о себе в женском роде и даже называет имя: «Лотта». (Да, очень знакомое и дорогое мне женское имя, но сейчас — ради всего святого! — не стоит об этом…) Стало быть, Лотта-кальмар, так сказать, всеми десятью руками расписывается в том, что она есть личность. Но «личность» — понятие, во-первых, неотделимое от совершаемых «личных» поступков. А этого добра за Лоттой-кальмаром числится предостаточно! Та-ак… Теперь она возжелала «безличности». Выходит, она стремится каким-то образом (не будем размышлять сейчас, каким) вернуть себя в первичное, предшествовавшее теперешнему, состояние. И это она называет «безличностью». То есть, состояние, при котором не совершаются «личные» поступки!.. Вот и попробуй решить этот ребус… Поистине, чтобы не совершить ни одного поступка, нужно быть без рук, без ног, без туловища, без головы! Нет, голова, пожалуй, нужна даже при таких курьезных условиях — иначе не будет мыслящей Лотты. Та-ак… Значит, понятие «безличность» деликатно отождествляется с понятием «обособленный мозг». Искусственный, естественный — безразлично, — но обязательно отделенный от живого организма, вне его…
Есть такая игра: кто-нибудь что-нибудь ищет, а другие суфлируют: «холодно», «тепло», «еще теплее», «горячо». Мы начали эту игру, едва переступив порог станции. Мы прошли все этапы до «очень горячо». Теперь я почуял паленое… Я никогда не слышал, чтобы искусственный мозг — даже самый совершенный, на молекулярной основе — мог подняться до высот понятия «личность» или «безличие». Лотта-кальмар поднялся. Отсюда сами собой напрашиваются выводы, предположения. Начнем с предположения, что та штуковина на эйратере — действительно контейнер. Для перевозки «обособленного мозга», а не детеныша спрута, как мне подумалось вначале. Но это был какой-то супермозг. Не по размерам, а по начинке, разумеется. Во время катастрофы его предоставили самому себе, и он благополучно затонул на двухкилометровой глубине. Но не разбился. И рассмеялся: «Так вот в чем прелесть полетов в небо…» Питательный физиологический раствор ему заменила морская вода, насыщенная кислородом и органическими веществами. Возможно, он и создавался с целью использования в какой-нибудь биомашине для исследований океанских глубин. Возможно, он был даже оснащен плавничками-ресницами. Но ползать на обломках эйратера скоро наскучило. К тому ж, привыкший к оживленным сутолокам в громадных лабораториях, он тяготился безлюдьем. Поразмыслив своими синтетическими извилинами, он решил раздобыть себе что-нибудь вроде ездового коня. Выбор пал на кальмара. Полонив детеныша гиганта-архитевтиса, супермозг «Лотта» каким-то образом связал себя и развивающийся мозг кальмарчика нейронными канальцами едва ли не на уровне синапсов. Своеобразный симбиоз живого с синтетическим. Кальмар «умнел» буквально не по дням, а по часам, таскал наездника по океанским безднам, и оба были довольны. «Наездник» перестроил нервный аппарат «коня» по своему подобию, однако в зеркально отраженном виде, отдал ему все знания, опыт, перелил, образно выражаясь, всю информацию из своих хранилищ в чужие, и, самое главное, передал ему свою индивидуальность . Это и была та самая ошибка … Кракен превратился в мыслящее, но глубоко несчастное существо…
— Грэг, — окликнул меня Болл. — Ты, кажется, решил переделать вопрос?
— Вопросов не будет. Наоборот, я собираюсь кое-что посоветовать кракену.
— Вот как! — изумился Болл. — Сыщики-гангстеры нам никогда не простят, если мы не выпотрошим до конца говорящего спрута.
— Он уже так выпотрошен, что мне его становится жалко. Я хочу его успокоить. Или убить… Смотря, как он отреагирует на мой совет.
— Грэг, я должен подробно записывать все, что сейчас происходит. Это очень любопытная вещь для науки.
Я прилепил последнюю букву и вытер пальцы.
— Пиши, Свен. Диктую. «Не обманывай себя: теперешнее состояние необратимо».
Динамики выдали несколько знаков и смолкли.
— Ну, что там, Свен?
Молчание.
Я обернулся. Болл снимал с настольной лампы затемнение. Наконец, ответил:
— Ничего. «Я ушла» — и больше ничего.
— Как ушла?
— А вот так и ушла. Пора бы знать, что женщины не любят опрометчивых советов.
— «Бездна-Д-1010», вызываю на связь. Я — «Волна», я — «Волна», вызываю на связь. Прием…
Я подошел к микрофону. Взял. В руках — неприятная дрожь.
— Я — «Бездна», я — «Бездна»… «Бездна-Д-1010» слушает «Волну». Прием…
— Доброе утро, ребята! — бодро приветствовал нас голос Дуговского.
Я с тоской посмотрел на залепленный буквами акварин и дернул рубильник внешнего освещения. На фоне вспыхнувшего жемчужного зарева черные буквы казались траурной вороньей стаей.
— Доброе утро, шеф. Что нового? Прием.
— Четыре года назад «Ладога» совершала спецрейс из Ленинграда в Мельбурн, имея на борту контейнер для транспортировки биоаналоговой системы «Сенсолинг-4». Кроме сопровождавшей контейнер группы научных работников, на эйратере находился руководитель отдела высшего моделирования Александр Кером…
У меня зарябило в глазах, ноги подо мной ослабели, и я вынужден был сесть в кресло. Больше я не слушал Дуговского. Я вспомнил…
…На песчаной дорожке колыхалась теневая сеть тополиной листвы. Парк наполнен мириадами летающих пушинок. Без устали кружатся, кружатся, сбиваясь в рои и сугробы, срываются с места вдогонку за легким капризным хозяином-ветром, несутся куда-то, не зная зачем.
Я снимаю пушинку у Лотты с волос и сдуваю в общий хоровод.
— О чем ты думаешь, Лотта?
Помедлив, отвечает:
— О тебе, о себе… О нас с тобой. И еще немножко об отце.
Вздохнула… Она всегда почему-то вздыхает, когда говорит об отце.
— Ты сегодня поссорилась с ним?
Молчит. Значит, поссорилась.
— В институте?
Кивнула. Значит, расскажет.
— Понимаешь, Игорь, у него опять неудача. Как только биоаналог — так неудача…
— Если дело касается биоаналогов…
— Нет, нет, погоди! Я и без тебя знаю, что бионетика топчется в этих вопросах на месте. Но отец предполагает, что только он и Алан Чэйз из Мельбурна близки к решению этой проблемы. Сегодня он предложил мне стать прототипом своей пятой системы.
— Но ты, я вижу, не согласна, — рассеянно заметил я.
Меня удивительно мало волновали проблемы бионетики даже мирового значения. Особенно сегодня, когда пушинки тихо садились на волосы Лотты.
— Да, я отказалась. Они так страшно молчат…
— Кто?
— Биоаналоги. После наложения матрицы прототипа они почему-то замыкаются в себе и отказываются выполнять задания экспериментаторов. Может быть, оттого, что они начинают чувствовать себя живыми? Отец говорит, что это неправда, что искусственный мозг остается просто машиной, но я уже не верю ему… Мне кажется, что сенсолинги — так называет их отец — это совершенное подобие живого мозга. Три года назад с меня сняли матрицу для сенсолинга номер четыре… Сегодня я хотела взглянуть на него, однако отец решительно воспротивился. И я не знаю, чем объяснить…
Я посмеялся над страхами Лотты и закрыл ей рот поцелуем…
— Прием, прием… — выкрикивал Дуговский. — «Бездна», почему не отвечаете? «Бездна»… — Прием…
— Конец передачи! — крикнул я и ударил по клавишам.
Подбежал к акварину и с силой смахнул пропитанные глицерином буквы. Едва взглянул поверх пустынного дна, бросился к пульту.
Это было последнее, что я отчетливо помнил на станции…
Микрофон раскачивался перед лицом, как воротник огромной кобры. Быть может, это не он раскачивался — я сам. Раскачивался и кричал. Дрожал от крика, безумствуя горлом:
— Лотта-а-а, верни-и-сь!!! Лотта!!! Лотта-а-а!..
И все нашаривал пальцами регулятор громкости.
— Лотта-а! Лотта-а-а!!! Верни-и-сь!!!
Кажется, плакал.
Болл поволок в каюту. На диване я, уткнувшись в подушку, утих. А где-то внутри — раскатами:
«Ло-о-о… Го-го-о!!! Вернн-и-и-сь… Го-го-го!!!»
Вскинулся пружиной, выскочил в салон. И — прямо в люк… Сорвал одежду, растерзал пакет… Давление вминает ребра.
Вода освещена прожекторами. Кружатся, точно хоровод огней. И Манты кружатся — пушинки тополиные… А я, как сорванный кленовый лист, падаю в темные бездны. И вокруг грохочет, не утихая:
«Лотт-а-а-а!!! Верни-и-и-сь!!! Ого-го-о-о!!!»
Будто бы голос Болла слышу. Не будто бы, а реально. Говорит кому-то:
— Ничего страшного, за него я спокоен. Заработался, двое суток не спал.
Ему резко ответили:
— Я врач, и в ваших советах, мистер Болл, совершенно не нуждаюсь. — И кому-то другому, тоном ниже, но повелительно: — Перенести больного в изолятор!
— А я сказал: оставьте здесь! И улетучивайтесь из моей каюты!
Молодчина, Свен! По-товарищески…
Я открыл глаза и, свесив ноги с койки, сел. Значит, он приволок меня в бункер, сделал усыпляющий укол и поднял в мезоскафе… Ну что ж, как будто бы правильно. А вот и Дуговский… Я поднялся навстречу.
Дуговский обнял меня и, не обращая внимания, на присутствующих, потащил из каюты. Где-то крикнули:
— «Роланд» подходит!
Все заторопились на корму.
Люди что-то кричали и махали огромному белому кораблю. А я стоял и, не отрывая глаз, смотрел себе под ноги. На аккуратно сложенные щупальца и неживые тусклые глаза…
Кто-то сказал:
— Сегодня утром загарпунили. Всплыл под самым бортом. Тонны полторы — не меньше…
Я опустился на колени и погладил холодную, скользкую руку гиганта.
— Это он… — сказал подошедший Болл.
Нас обступили.
— Интересуетесь? — спросил высокий синеглазый человек. — Хороший экземпляр. Препарировать будем.
Болл крепко держал меня за запястье.
Я высвободил руку, поднялся. Сказал синеглазому:
— А мозг постарайтесь не повредить. Передайте его в Ленинградский институт бионетики, Керому. Это мозг его дочери… Очень любопытная вещь для науки.
Повернулся и пошел прочь.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Отпуск я решил провести в Ленинграде. Хотелось посетить знакомые и очень памятные мне места. Рисовал в своем воображении, как я, уставший от одиночества, растворяюсь в толпе счастливых собственной жизнью людей, ни с кем не заговаривая, не встречаясь, бреду по набережным, мостам и проспектам, перечитывая строки архитектурных поэм огромного и всегда необычного города…
Однако отпуск начался по-другому. В первый же день мой гостиничный номер был атакован отрядом наших и зарубежных корреспондентов. Я отправил Керому ампулы от регистраторов сенсолинга, сопроводив посылку запиской с кратким перечнем обстоятельств находки, и переехал в загородный кемпинг. Но тайна моего нового убежища была раскрыта журналистами так быстро, что я пожалел: напрасно не принял приглашение Болла провести отпуск вместе с ним на безлюдных озерах северной Канады. И совсем неожиданно в кемпинге появился Кером.
Я вышел из палатки, повесил у входа табличку «Свободно». Обернулся и увидел его, идущего по хвойному насту, поставил у ног саквояж, подождал. У меня в кармане был билет на самолет в Варшаву, до отлета оставалось три часа.
Кером приближался неторопливо, прихрамывая. Высокий, как всегда респектабельный, с горделивой осанкой. Ослепительно белый костюм, белая шляпа и неизменный светло-розовый галстук. Пристальный взгляд серых внимательных глаз, седина на висках, загорелые скулы… Обнял меня, тяжело навалившись грудью. Сказал:
— Прости, мой мальчик. Я за тобой. Самолет на Варшаву сегодня уйдет без тебя.
Я смотрел в его по-стариковски жесткие усталые глаза. Хотел и не мог ничего возразить…
— Мы занимаемся этим не ради праздного любопытства, — говорил Кером, вышагивая по голубому ковру своего кабинета. — Мы уверены, что поиски молекулярных основ овладения процессами старения человеческого организма вообще, и мозга в частности, дадут эффектный результат. Исследования последних лет позволяют ожидать крупных событий в этом секторе знаний. Нам удалось вырвать… да, вырвать проблему старения мозга из области эмпирики и поставить ее на прочную фактическую основу. Изучение вредных возрастных изменений мозга на всех этапах его индивидуального развития, поиски средств, могущих влиять на этот процесс, — генеральная линия нашего института…
По-утиному звонко закрякал гудок вызова. Кером нажал клавиш селектора:
— Алевтина Ивановна, предупредите сотрудников, что я очень занят.
— Александр Карлович, — возразил женский голос. — Прошу извинить, но в приемной вас дожидаются гости из Англии. Профессор Мерих…
— Виноват, — перебил Кером. — Миллиард извинений, но даже для Мериха я сейчас не мог бы сделать исключение. Придумайте способ занять англичан на тридцать-сорок минут. И отключите, пожалуйста, все мои телефоны…
— Так вот, — продолжал Кером, глядя куда-то в пространство поверх моей головы, — именно ради этой гуманной, благородной цели мы вынуждены создавать в своих лабораториях биоаналоги мозга реально существующих людей…
— Да, — сказал я. — Существуют живые люди и существуют гуманные цели. И еще существуют средства для достижения этих целей. Кто дал вам право выбирать средства, руководствуясь лишь собственными, возможно, неверными соображениями?
— Никто. Занимаясь этой проблемой, мы вторгаемся в бездну неведомого, идем впереди собственных знаний. Идем иногда почти вслепую. Естественно, правовой аспект наших исследований пока скрыт в тумане неведения. И если не считать философских концепций, поступающих из ведомства научной фантастики, мы не представляем себе, какая система общечеловеческих взглядов утвердится по результатам наших работ.
Он прав… К сожалению, наверное, прав…
— Результаты ваших работ уже ощущаются даже на дне океанов. Вас это не настораживает?
— Очень волнует. Мы получили доказательство того, что биоаналоги организованы на порядок выше обычных моделей мозга, построенных на белковой основе. Кто мог предполагать, что они способны проявить такую самостоятельность в действиях!
— Иными словами, случайно вы создали нечто такое, что выходит за пределы вашего разумения.
— Положим, не совсем случайно… Как это часто бывает в науке, отвоеванные в борьбе с неведомым крупицы знаний не только не становятся решением проблемы в целом, но расширяют и углубляют ее. И даже открывают перед исследователями одну или несколько новых проблем. Вдруг выясняется способность биоаналогов самостоятельно передавать заложенную в них информацию другим белково-мозговым системам!.. Мы это обязательно используем.
Я вздрогнул.
Возбужденно лавируя между разноцветными мягкими креслами, Кером нечаянно задел и опрокинул одно из них — белое. Быть может, Лотта любила сидеть именно в нем…
— Вы, — сказал я, — уже собираетесь использовать то, чего еще не успели толком осмыслить. В таком случае, будьте готовы к тому, что я постараюсь вам помешать. Я подниму на ноги мировую прессу и заставлю ее дебатировать этот вопрос. Думаю, общественность планеты заинтересуется тревожными предупреждениями очевидца. Вы правы возразить, что закрыть уже открытое невозможно. Но это и не входит в мои намерения. Просто я хочу, требую, умоляю: не забывайте хорошенько обдумывать и обсуждать возможные последствия ваших чудовищных экспериментов. Во имя памяти вашей дочери, Кером.
Я поднял кресло и поставил на прежнее место. Кером, казалось, о чем-то думал, глядя себе под ноги. Внешне он был спокоен. Но крылья ноздрей его орлиного носа нервно подрагивали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
И погубит, если мы не сумеем вернуть хозяину его загадочную «безличность». Но что говорить там о чем-то другом, если мы не знаем даже «хозяина». Тело одно, мозг, очевидно, один — и мы не в состоянии понять, кто же кричит из кальмарьего мозга, требует и умоляет — вынь да положь ему какую-то «безличность»… Да и возможно разве отделить от живой материи мозга мыслящую субстанцию! Ведь это же абсурд, поповщина. Нет, что-то здесь имеется в, виду иное…
И, наконец, еще одна прелюбопытная деталь. Эта «мыслящая субстанция» говорит о себе в женском роде и даже называет имя: «Лотта». (Да, очень знакомое и дорогое мне женское имя, но сейчас — ради всего святого! — не стоит об этом…) Стало быть, Лотта-кальмар, так сказать, всеми десятью руками расписывается в том, что она есть личность. Но «личность» — понятие, во-первых, неотделимое от совершаемых «личных» поступков. А этого добра за Лоттой-кальмаром числится предостаточно! Та-ак… Теперь она возжелала «безличности». Выходит, она стремится каким-то образом (не будем размышлять сейчас, каким) вернуть себя в первичное, предшествовавшее теперешнему, состояние. И это она называет «безличностью». То есть, состояние, при котором не совершаются «личные» поступки!.. Вот и попробуй решить этот ребус… Поистине, чтобы не совершить ни одного поступка, нужно быть без рук, без ног, без туловища, без головы! Нет, голова, пожалуй, нужна даже при таких курьезных условиях — иначе не будет мыслящей Лотты. Та-ак… Значит, понятие «безличность» деликатно отождествляется с понятием «обособленный мозг». Искусственный, естественный — безразлично, — но обязательно отделенный от живого организма, вне его…
Есть такая игра: кто-нибудь что-нибудь ищет, а другие суфлируют: «холодно», «тепло», «еще теплее», «горячо». Мы начали эту игру, едва переступив порог станции. Мы прошли все этапы до «очень горячо». Теперь я почуял паленое… Я никогда не слышал, чтобы искусственный мозг — даже самый совершенный, на молекулярной основе — мог подняться до высот понятия «личность» или «безличие». Лотта-кальмар поднялся. Отсюда сами собой напрашиваются выводы, предположения. Начнем с предположения, что та штуковина на эйратере — действительно контейнер. Для перевозки «обособленного мозга», а не детеныша спрута, как мне подумалось вначале. Но это был какой-то супермозг. Не по размерам, а по начинке, разумеется. Во время катастрофы его предоставили самому себе, и он благополучно затонул на двухкилометровой глубине. Но не разбился. И рассмеялся: «Так вот в чем прелесть полетов в небо…» Питательный физиологический раствор ему заменила морская вода, насыщенная кислородом и органическими веществами. Возможно, он и создавался с целью использования в какой-нибудь биомашине для исследований океанских глубин. Возможно, он был даже оснащен плавничками-ресницами. Но ползать на обломках эйратера скоро наскучило. К тому ж, привыкший к оживленным сутолокам в громадных лабораториях, он тяготился безлюдьем. Поразмыслив своими синтетическими извилинами, он решил раздобыть себе что-нибудь вроде ездового коня. Выбор пал на кальмара. Полонив детеныша гиганта-архитевтиса, супермозг «Лотта» каким-то образом связал себя и развивающийся мозг кальмарчика нейронными канальцами едва ли не на уровне синапсов. Своеобразный симбиоз живого с синтетическим. Кальмар «умнел» буквально не по дням, а по часам, таскал наездника по океанским безднам, и оба были довольны. «Наездник» перестроил нервный аппарат «коня» по своему подобию, однако в зеркально отраженном виде, отдал ему все знания, опыт, перелил, образно выражаясь, всю информацию из своих хранилищ в чужие, и, самое главное, передал ему свою индивидуальность . Это и была та самая ошибка … Кракен превратился в мыслящее, но глубоко несчастное существо…
— Грэг, — окликнул меня Болл. — Ты, кажется, решил переделать вопрос?
— Вопросов не будет. Наоборот, я собираюсь кое-что посоветовать кракену.
— Вот как! — изумился Болл. — Сыщики-гангстеры нам никогда не простят, если мы не выпотрошим до конца говорящего спрута.
— Он уже так выпотрошен, что мне его становится жалко. Я хочу его успокоить. Или убить… Смотря, как он отреагирует на мой совет.
— Грэг, я должен подробно записывать все, что сейчас происходит. Это очень любопытная вещь для науки.
Я прилепил последнюю букву и вытер пальцы.
— Пиши, Свен. Диктую. «Не обманывай себя: теперешнее состояние необратимо».
Динамики выдали несколько знаков и смолкли.
— Ну, что там, Свен?
Молчание.
Я обернулся. Болл снимал с настольной лампы затемнение. Наконец, ответил:
— Ничего. «Я ушла» — и больше ничего.
— Как ушла?
— А вот так и ушла. Пора бы знать, что женщины не любят опрометчивых советов.
— «Бездна-Д-1010», вызываю на связь. Я — «Волна», я — «Волна», вызываю на связь. Прием…
Я подошел к микрофону. Взял. В руках — неприятная дрожь.
— Я — «Бездна», я — «Бездна»… «Бездна-Д-1010» слушает «Волну». Прием…
— Доброе утро, ребята! — бодро приветствовал нас голос Дуговского.
Я с тоской посмотрел на залепленный буквами акварин и дернул рубильник внешнего освещения. На фоне вспыхнувшего жемчужного зарева черные буквы казались траурной вороньей стаей.
— Доброе утро, шеф. Что нового? Прием.
— Четыре года назад «Ладога» совершала спецрейс из Ленинграда в Мельбурн, имея на борту контейнер для транспортировки биоаналоговой системы «Сенсолинг-4». Кроме сопровождавшей контейнер группы научных работников, на эйратере находился руководитель отдела высшего моделирования Александр Кером…
У меня зарябило в глазах, ноги подо мной ослабели, и я вынужден был сесть в кресло. Больше я не слушал Дуговского. Я вспомнил…
…На песчаной дорожке колыхалась теневая сеть тополиной листвы. Парк наполнен мириадами летающих пушинок. Без устали кружатся, кружатся, сбиваясь в рои и сугробы, срываются с места вдогонку за легким капризным хозяином-ветром, несутся куда-то, не зная зачем.
Я снимаю пушинку у Лотты с волос и сдуваю в общий хоровод.
— О чем ты думаешь, Лотта?
Помедлив, отвечает:
— О тебе, о себе… О нас с тобой. И еще немножко об отце.
Вздохнула… Она всегда почему-то вздыхает, когда говорит об отце.
— Ты сегодня поссорилась с ним?
Молчит. Значит, поссорилась.
— В институте?
Кивнула. Значит, расскажет.
— Понимаешь, Игорь, у него опять неудача. Как только биоаналог — так неудача…
— Если дело касается биоаналогов…
— Нет, нет, погоди! Я и без тебя знаю, что бионетика топчется в этих вопросах на месте. Но отец предполагает, что только он и Алан Чэйз из Мельбурна близки к решению этой проблемы. Сегодня он предложил мне стать прототипом своей пятой системы.
— Но ты, я вижу, не согласна, — рассеянно заметил я.
Меня удивительно мало волновали проблемы бионетики даже мирового значения. Особенно сегодня, когда пушинки тихо садились на волосы Лотты.
— Да, я отказалась. Они так страшно молчат…
— Кто?
— Биоаналоги. После наложения матрицы прототипа они почему-то замыкаются в себе и отказываются выполнять задания экспериментаторов. Может быть, оттого, что они начинают чувствовать себя живыми? Отец говорит, что это неправда, что искусственный мозг остается просто машиной, но я уже не верю ему… Мне кажется, что сенсолинги — так называет их отец — это совершенное подобие живого мозга. Три года назад с меня сняли матрицу для сенсолинга номер четыре… Сегодня я хотела взглянуть на него, однако отец решительно воспротивился. И я не знаю, чем объяснить…
Я посмеялся над страхами Лотты и закрыл ей рот поцелуем…
— Прием, прием… — выкрикивал Дуговский. — «Бездна», почему не отвечаете? «Бездна»… — Прием…
— Конец передачи! — крикнул я и ударил по клавишам.
Подбежал к акварину и с силой смахнул пропитанные глицерином буквы. Едва взглянул поверх пустынного дна, бросился к пульту.
Это было последнее, что я отчетливо помнил на станции…
Микрофон раскачивался перед лицом, как воротник огромной кобры. Быть может, это не он раскачивался — я сам. Раскачивался и кричал. Дрожал от крика, безумствуя горлом:
— Лотта-а-а, верни-и-сь!!! Лотта!!! Лотта-а-а!..
И все нашаривал пальцами регулятор громкости.
— Лотта-а! Лотта-а-а!!! Верни-и-сь!!!
Кажется, плакал.
Болл поволок в каюту. На диване я, уткнувшись в подушку, утих. А где-то внутри — раскатами:
«Ло-о-о… Го-го-о!!! Вернн-и-и-сь… Го-го-го!!!»
Вскинулся пружиной, выскочил в салон. И — прямо в люк… Сорвал одежду, растерзал пакет… Давление вминает ребра.
Вода освещена прожекторами. Кружатся, точно хоровод огней. И Манты кружатся — пушинки тополиные… А я, как сорванный кленовый лист, падаю в темные бездны. И вокруг грохочет, не утихая:
«Лотт-а-а-а!!! Верни-и-и-сь!!! Ого-го-о-о!!!»
Будто бы голос Болла слышу. Не будто бы, а реально. Говорит кому-то:
— Ничего страшного, за него я спокоен. Заработался, двое суток не спал.
Ему резко ответили:
— Я врач, и в ваших советах, мистер Болл, совершенно не нуждаюсь. — И кому-то другому, тоном ниже, но повелительно: — Перенести больного в изолятор!
— А я сказал: оставьте здесь! И улетучивайтесь из моей каюты!
Молодчина, Свен! По-товарищески…
Я открыл глаза и, свесив ноги с койки, сел. Значит, он приволок меня в бункер, сделал усыпляющий укол и поднял в мезоскафе… Ну что ж, как будто бы правильно. А вот и Дуговский… Я поднялся навстречу.
Дуговский обнял меня и, не обращая внимания, на присутствующих, потащил из каюты. Где-то крикнули:
— «Роланд» подходит!
Все заторопились на корму.
Люди что-то кричали и махали огромному белому кораблю. А я стоял и, не отрывая глаз, смотрел себе под ноги. На аккуратно сложенные щупальца и неживые тусклые глаза…
Кто-то сказал:
— Сегодня утром загарпунили. Всплыл под самым бортом. Тонны полторы — не меньше…
Я опустился на колени и погладил холодную, скользкую руку гиганта.
— Это он… — сказал подошедший Болл.
Нас обступили.
— Интересуетесь? — спросил высокий синеглазый человек. — Хороший экземпляр. Препарировать будем.
Болл крепко держал меня за запястье.
Я высвободил руку, поднялся. Сказал синеглазому:
— А мозг постарайтесь не повредить. Передайте его в Ленинградский институт бионетики, Керому. Это мозг его дочери… Очень любопытная вещь для науки.
Повернулся и пошел прочь.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Отпуск я решил провести в Ленинграде. Хотелось посетить знакомые и очень памятные мне места. Рисовал в своем воображении, как я, уставший от одиночества, растворяюсь в толпе счастливых собственной жизнью людей, ни с кем не заговаривая, не встречаясь, бреду по набережным, мостам и проспектам, перечитывая строки архитектурных поэм огромного и всегда необычного города…
Однако отпуск начался по-другому. В первый же день мой гостиничный номер был атакован отрядом наших и зарубежных корреспондентов. Я отправил Керому ампулы от регистраторов сенсолинга, сопроводив посылку запиской с кратким перечнем обстоятельств находки, и переехал в загородный кемпинг. Но тайна моего нового убежища была раскрыта журналистами так быстро, что я пожалел: напрасно не принял приглашение Болла провести отпуск вместе с ним на безлюдных озерах северной Канады. И совсем неожиданно в кемпинге появился Кером.
Я вышел из палатки, повесил у входа табличку «Свободно». Обернулся и увидел его, идущего по хвойному насту, поставил у ног саквояж, подождал. У меня в кармане был билет на самолет в Варшаву, до отлета оставалось три часа.
Кером приближался неторопливо, прихрамывая. Высокий, как всегда респектабельный, с горделивой осанкой. Ослепительно белый костюм, белая шляпа и неизменный светло-розовый галстук. Пристальный взгляд серых внимательных глаз, седина на висках, загорелые скулы… Обнял меня, тяжело навалившись грудью. Сказал:
— Прости, мой мальчик. Я за тобой. Самолет на Варшаву сегодня уйдет без тебя.
Я смотрел в его по-стариковски жесткие усталые глаза. Хотел и не мог ничего возразить…
— Мы занимаемся этим не ради праздного любопытства, — говорил Кером, вышагивая по голубому ковру своего кабинета. — Мы уверены, что поиски молекулярных основ овладения процессами старения человеческого организма вообще, и мозга в частности, дадут эффектный результат. Исследования последних лет позволяют ожидать крупных событий в этом секторе знаний. Нам удалось вырвать… да, вырвать проблему старения мозга из области эмпирики и поставить ее на прочную фактическую основу. Изучение вредных возрастных изменений мозга на всех этапах его индивидуального развития, поиски средств, могущих влиять на этот процесс, — генеральная линия нашего института…
По-утиному звонко закрякал гудок вызова. Кером нажал клавиш селектора:
— Алевтина Ивановна, предупредите сотрудников, что я очень занят.
— Александр Карлович, — возразил женский голос. — Прошу извинить, но в приемной вас дожидаются гости из Англии. Профессор Мерих…
— Виноват, — перебил Кером. — Миллиард извинений, но даже для Мериха я сейчас не мог бы сделать исключение. Придумайте способ занять англичан на тридцать-сорок минут. И отключите, пожалуйста, все мои телефоны…
— Так вот, — продолжал Кером, глядя куда-то в пространство поверх моей головы, — именно ради этой гуманной, благородной цели мы вынуждены создавать в своих лабораториях биоаналоги мозга реально существующих людей…
— Да, — сказал я. — Существуют живые люди и существуют гуманные цели. И еще существуют средства для достижения этих целей. Кто дал вам право выбирать средства, руководствуясь лишь собственными, возможно, неверными соображениями?
— Никто. Занимаясь этой проблемой, мы вторгаемся в бездну неведомого, идем впереди собственных знаний. Идем иногда почти вслепую. Естественно, правовой аспект наших исследований пока скрыт в тумане неведения. И если не считать философских концепций, поступающих из ведомства научной фантастики, мы не представляем себе, какая система общечеловеческих взглядов утвердится по результатам наших работ.
Он прав… К сожалению, наверное, прав…
— Результаты ваших работ уже ощущаются даже на дне океанов. Вас это не настораживает?
— Очень волнует. Мы получили доказательство того, что биоаналоги организованы на порядок выше обычных моделей мозга, построенных на белковой основе. Кто мог предполагать, что они способны проявить такую самостоятельность в действиях!
— Иными словами, случайно вы создали нечто такое, что выходит за пределы вашего разумения.
— Положим, не совсем случайно… Как это часто бывает в науке, отвоеванные в борьбе с неведомым крупицы знаний не только не становятся решением проблемы в целом, но расширяют и углубляют ее. И даже открывают перед исследователями одну или несколько новых проблем. Вдруг выясняется способность биоаналогов самостоятельно передавать заложенную в них информацию другим белково-мозговым системам!.. Мы это обязательно используем.
Я вздрогнул.
Возбужденно лавируя между разноцветными мягкими креслами, Кером нечаянно задел и опрокинул одно из них — белое. Быть может, Лотта любила сидеть именно в нем…
— Вы, — сказал я, — уже собираетесь использовать то, чего еще не успели толком осмыслить. В таком случае, будьте готовы к тому, что я постараюсь вам помешать. Я подниму на ноги мировую прессу и заставлю ее дебатировать этот вопрос. Думаю, общественность планеты заинтересуется тревожными предупреждениями очевидца. Вы правы возразить, что закрыть уже открытое невозможно. Но это и не входит в мои намерения. Просто я хочу, требую, умоляю: не забывайте хорошенько обдумывать и обсуждать возможные последствия ваших чудовищных экспериментов. Во имя памяти вашей дочери, Кером.
Я поднял кресло и поставил на прежнее место. Кером, казалось, о чем-то думал, глядя себе под ноги. Внешне он был спокоен. Но крылья ноздрей его орлиного носа нервно подрагивали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19