Земля намокла, ноги расползались на глинистой дороге, и я рад был, что не мне лезть.
- Может, сперва приручим собаку получше? - сказал я.
- Нет, - вздохнул Витя. - Тут один солдат так говорил: "Плюнул на руки, не хватайся за ухи". Давай хлеб.
Прежде чем стать на коленки перед лазом, он долго уговаривал собаку, которая рычала за забором.
- Песик, хороший... не трогай нас. Мы тебе ничего плохого не сделаем. Бери хлеб, а колбасы принесем в другой раз...
Собака рычала. Когда она стала рычать не так грозно, он полез в дыру, держа перед собой хлеб.
И вдруг я услышал:
- Давай сюда не бойся!
Я полез в дыру. И с удивлением увидел, что Витя спокойно гладит морду и шею небольшой собаки, привязанной нацель.
- А это, наверно, другая, - сказал я. - Та была лохматая, прямо чудовище, честное слово!
Витя засмеялся.
- Нет, правда, - обиделся я. - Так бывает в заколдованных местах...
Я дал собаке еще хлеба, и мы пошли искать вход в подземелье.
Идти нам было недалеко. Рядом с домом мы увидели дверь погреба, и я понял, что это и есть вход в подземелье.
Три каменных ступеньки. Мы осторожно спустились... Я толкнул дверь. Она скрипнула, подалась... и вдруг раздался страшный грохот. Витя закричал и бросился назад, я - за ним. Завыла собака, заскулила, земля дрожала под нашими ногами. И пока мы выбирались на улицу, еще слышались взрывы, небо светилось. Мы бежали, оглушенные, испуганные, к своему вагону. А когда прибежали, то увидели, что на путях стоит военный состав, а нашего вагона нет. Мы побежали к вокзалу. Рядом с вокзалом горел дом. Ночь над ним то раскалялась докрасна, то тускнела, и видны были на красном черные подвижные фигурки людей... и вдруг - белые халаты санитаров с носилками. И еще носилки, и на них кто-то лежал... Я отвернулся.
- Гады... - сказал Витька каким-то другим, взрослым голосом. - Гады фашистские!
Мы не решались подойти ближе. Но теперь, когда глаза наши привыкли к темноте и свету, мы увидели, что и часть вокзального здания рухнула и что возле развалин тоже много красноармейцев и... и опять санитары с носилками.
Витька схватил меня за руку.
- Я больше не буду искать лампу. Может, и лампы никакой нет. А фашисты есть. Я поеду на фронт. Ты как?
- И я!
Мы побежали к военному поезду. Кто-то крикнул, что в конце состава сажают призывников и гражданских. И мы со всеми побежали к концу состава. Там уже была такая страшная толкучка, что трудно было понять, кто все-таки садится в вагон. Витька закричал, что у него отец там, и ринулся вперед, я за ним. Какой-то военный стоял на площадке, расставив руки, и кричал, что никого больше сажать не будет. Но нас с Витей пропустил. Поезд тронулся. Мы думали, что едем на фронт. Хоть не нашли лампу, зато едем на фронт. Но на первой же станции нас с Витей высадили и отправили в детскую колонию. Так мы оказались в маленьком городке Ташино...
МЫ СОБИРАЕМ ЗВЕЗДЫ
Детская колония... Динь-бом! - звонила церковь в маленьком городке Ташино. Да. С маленькой колокольней. Детская колония - снега, сугробы. Конечно, была и осень. И черная дорога через лес. Но я почему-то помню зиму. Первую военную зиму. В нашем городке Ташино все было как в песне. В той песне, что мы с Витей пели на вокзале:
Помню городок провинциальный,
Тихий, захолустный и печальный,
Церковь и базар,
Городской бульвар...
Да, помню этот базар по воскресеньям. И городской бульвар - маленький такой, снегом засыпанный. Лежал всюду снег, снег. Суровая тогда была зима. Моя мама вскоре, как я убежал, ушла на фронт. И от нее не было вестей.
Мы жили не в самом городке, а рядом - может, километра полтора или два - в лесу. Среди леса стояли бревенчатые дома леспромхоза. Там и разместилась наша детская колония. Это были два дома. В одном доме жили мальчики, в другом - девочки. На крышах домов снег, под окнами сугробы, и лес у самых стен, и тропинка. Ночью ее засыпает снегом, а утром мы ее протаптываем. Идем в городок наш - Ташино. Там у нас столовая и школа. Утром еще темно. А возвращаемся вечером - опять темно. Звезды светят. И в первые зимние дни я боялся: пойдем назад из Ташииа, а тропинку потеряем, заблудимся в лесу, не вернемся домой.
Отцы наши, а у кого и матери были далеко: в армии, на фронте. А мы шагали по лесу один за другим, один за другим. И уж не помню, кто это придумал. Кто-то придумал. Наверно, тот, кто больше всех смотрел на небо и видел, как падают звезды. Когда мы возвращались из Ташииа, шли по лесу, у нас была такая игра - собирать звезды. Идем, идем, вдруг кто-нибудь крикнет "Чур, моя звезда!", и мы все смотрели на небо, кричали: "Чур, моя! Чур, моя!"
Мы собирали звезды в большую корзину. Они обжигали нам пальцы. Мы дули на руки, говорили: "Какие горячие! Фу! Фу!"
Звезды шевелились, потому что были еще живые. Дома мы наклеивали их на бумагу. Красили их в красный цвет, чтоб они были еще ярче. Ярче звезд на небе. И писали на бумаге слова: "Дорогой папочка! Мы живем хорошо!.." Это были наши письма на фронт. В начале письма - красная звездочка. А еще мы писали, как живем, что на обед нам дали кашу. И каши очень много, целую тарелку. А еще мы рисовали картинки. Чаще всего танки, самолеты. А однажды я нарисовал белочку. Она сидела на ветке. Мы ее, правда, увидели еще утром, когда шли в Ташино, только я ее нарисовал красным карандашом и ветку тоже красным. Хотя та белка, которую мы видели, была уже по-зимнему серой.
Зимними вечерами мы любили сидеть у печки.
ВОЗЛЕ ПЕЧКИ
В печке горел огонь. Дверца у печки открыта, в комнате от этого все освещено: и ребята, что сидели прямо на полу, и часть стенки, и кровати. Дрова у нас были хорошие, березовые - дружно горели. Кора на поленьях скручивалась от жара. А мы, бывало, сидим и смотрим, и теплое дыхание печки шевелит наши волосы. Но самое удивительное наступает, когда прогорят дрова и остаются угли. Тогда надо немножко дунуть в печку - и родится голубенький человечек. Он сначала очень смешной, беспомощный. Он машет голубенькими ручками, прыгает с уголька на уголек. И он греет ручки об угольки, а потом убегает в темный, темный лес. Да, там далеко есть и лес. И в нем живут голубенькие человечки.
Однажды кто-то из ребят принес патроны и бросил в печку. Набрал их, наверно, на полигоне, недалеко от Ташина. Сначала ничего, но потом патроны стали взрываться, и стало страшно, как будто к нам приблизилась война.
А вообще про войну мы, ребята, говорили редко. Вот раньше, давно, еще до войны, тогда часто говорили. А сейчас нет. Мы, конечно, читали письма с фронта, показывали их друг другу, но все же о войне старались не говорить.
Первый из нас получил письмо о гибели отца Валя Шевчук.
Валя был молчаливый белоголовый паренек. Он все время читал или рисовал. А когда поднимал глаза, всех удивляло, какие они круглые и синие.
Раньше, когда Валя только что приехал в колонию, наши ташинские задиры дразнили его. ""Девочка Валя!", "Валя-Валентина!"
Но он оказался парнем настоящим: никогда и ни на что не жаловался; по своей охоте ходил пилить бревна для печки; когда погас свет, починил проводку.
Однажды Валя Шевчук показал нам свой альбом. Вернее, не весь альбом, а те листочки, где были нарисованы ташинцы. Ох и здорово получилось у него! Особенно Витька - ну прямо как живой! Только я, по-моему, не очень похоже вышел: нос коротенький, волосы взъерошенные, валенки драные. Нет, я все же не такой. Но я не обиделся на Валю. Ничуточки!
А как он пел! Они с Витей всегда запевали в два голоса, а уж потом остальные подхватывали. Я хорошо помню одну их песню:
На опушке леса
Старый дуб стоит... - начинал Валя тихо-тихо, как будто рассказывал.
Мы все замирали... И тут вступал Витя - голосом ровным, похожим на звук скрипки или еще на крик лесной птицы, пролетающей мимо:
А под этим дубом
Партизан лежит.
И мы видели, мы ясно видели, что произошло там, за лесом, и еще за полями..
- "...Партизан лежит", - тихо вторил Валя.
А Витька уже дальше, дальше вел нас вглубь горестных и непоправимых событий:
Он лежит не дышит,
И как будто спит,
Кудри золотые
Ветром шевелит.
Валя тихонько вторил:
- "Ветром шевелит".
И точно на нас дул этот ветер, что проносится над полями, где сражаются наши отцы. Так мы чувствовали, так понимали эту песню. А еще я гордился моим другом Витей.
С Витей мы были неразлучные друзья. И койки наши стояли рядом. Витя давно не получал никаких писем и ничего не знал об отце. Он вырос и еще больше похудел. Он редко смеялся и разговаривал негромко. Но ребята его слушались. И не только потому, что он был сильнее многих. У него характер был твердый, я так думаю. И потом, все любили, как он поет и как изображает оркестр.
Но Витька любил и почудить. Помню, отрывал у своего пальто пуговицы и бросал их в печку - посмотреть, загорятся ли. Многое из той жизни в Ташине забылось, а вот как Витька бросал пуговицы в огонь, хорошо помню.
Когда мы приходили с улицы, то снимали валенки и ставили рядом с печкой. Сушили. Но не очень близко, чтоб не попал уголек. И однажды, когда дрова уж прогорели, я показал Вите:
- Смотри! Вон там, видишь, черное болото. А на краю болота стоит маленький домик. В домике светится зеленый огонек. В домике все зеленое: зеленый стол, зеленая кровать, зеленая лампа...
- Как до войны, - вздохнул Витя.
- А знаешь, кто там живет? - шепотом спросил я.
- Нет, - тоже шепотом ответил Витя.
- Там живет Зеленый Кузнечик. И он пока спит.
- А что он будет делать, когда проснется? - спросил Витя.
ПИСЬМА
Витя спросил: "А что будет, когда проснется Зеленый Кузнечик?"
Но тут кто-то из ребят закричал, уж не помню кто:
- Витька, тебе письмо!
Витя вскочил с полена - он сидел около печки на полене, - и мы тоже все повскакали, закружились вокруг Вити:
- Смотри, "Полевая почта".
- От отца! От отца! - закричали с разных сторон.
И уж не помню, Витя ли читал или кто другой, только письмо это помню хорошо.
"Дорогой Витя! Я воюю очень далеко, там, где всегда холодно, где на горах лежит снег. Я воюю на море. Море это очень холодное. Я воюю на подводной лодке. Мы топим корабли фашистов.
Утром, когда мы возвращаемся к себе на базу, домой, мы стреляем в воздух. Один залп - это один потопленный транспорт. Два - это два потопленных транспорта. С нами вместе воюет мальчик, его зовут Шурик. Он еще не матрос, а юнга - сын флота. Мы его все очень любим. Все наши подводники шлют тебе привет. И просят, чтобы ты уповал на победу. Тебе шлет привет юнга Шурик".
Витя наклеил красную звезду на бумагу. И мы все вместе написали Витиному папе ответ"
"Дорогой папа и юнга Шурик! Мы живем хорошо. И мы уповаем, раз вы нам велели, хотя мы не знаем, что это значит. Мы все шлем привет юнге Шурику, отважному моряку и сыну флота. Пусть он нам пришлет фотографию.
Твой навеки сын Витя. И его товарищи".
Письма... Письма... Я помню эти письма-треугольники с адресами "Полевая почта", они, как птицы с обожженными войной крыльями, летели к нам, ребятам, у которых не было радом отцов и матерей.
А мы в Ташине, в детской колонии, не забывали, что идет война, ни на минуту не забывали. И когда разговаривали, и когда смеялись, и когда рассказывали сказки (мы тогда много рассказывали сказок. Сядем около печки, рассказываем).
Теперь я знаю, что значит слово "уповать", это слово очень старое, можно сказать старинное, и значит оно - надеяться, не терять надежду. "Уповать на победу" - верить в победу. Ах, как нам хотелось скорее увидеть эту победу, чтоб скорее вернулись наши матери и отцы, чтоб не погибли они...
...Была поздняя ночь, а мы с Витей не могли заснуть. На койке у окна плакал Валя Шевчук. Он закрывал голову подушкой, но все равно мы слышали, как он плакал. И не спали. И не решались подойти к нему. Я сказал Вите:
- Давай подбросим в печку полешек.
Огонь разгорелся снова.
Желто-красное пламя. Пламя! Где-то там, за лесом, и еще за лесом, и за речкой, за палями, оно было страшное, оно было - война. Охваченные пламенем, кружились деревья, тянулись ветками к небу. А с неба падали черные бомбы, и дрожала земля, горела земля.
- Вроде заснул... - кивнул Витя на Валину кровать. И вдруг зашептал: - Проклятые фашисты! Проклятые фашисты!..
- Эх, пацанам трудно на фронт попасть!
И вот тогда, в тот поздний вечер, мы размечтались с Витей об удивительном человеке:
- ...Он захочет и станет большой-большой - до неба...
- А захочет - станет маленький, меньше муравья, хоть куда пролезет! Малюсенький такой - не углядишь.
- И чтоб смелый, никого не боялся...
- Ну, это ясно!
- И сильный, как...
- Ага... как схватит рукой дом - поднимет, как дунет - все враги разлетятся. А смеяться начнет, так земля задрожит. Он смеяться любит...
- И чтоб добрый был...
- И чтоб белочек любил и этих... кошек или там... жуков малюсеньких.
- И чтоб никогда не умирал...
- Да. Никогда не умирал.
Мы этого очень хотели с Витей, и я спросил:
- А как ты, Витьк, думаешь: будут такие люди, а?
- Будут, конечно, только не скоро - лет через сто, а может, через тысячу...
- А вдруг мы его встретим пораньше, а?
Мы засмеялись, и Витя сказал:
- Ладно, закрывай печку, пошли спать.
Часть вторая
КАПИТАН ВЕДЕТ КОРАБЛЬ
ВТОРАЯ ПЕРЕЗВОННАЯ
Вига сказал, что не скоро - через сто, а может быть, через тысячу лет... Так он сказал тогда - я помню. Теперь прошло много лет. Я теперь вырос, стал взрослым дяденькой. И живу не в маленьком городке Ташино, а в большом городе, на улице Большая Почтовая.
У меня - вот смешно! - выросли борода и усы. Конечно, удивительно, после того как я был совсем-совсем маленьким.
Теперь я как-то уже привык, что стал дяденькой. И все кругом привыкли, так что, наверное, удивились бы, если бы я вдруг опять стал мальчиком.
Нет, я об этом и не думаю, - дяденька и дяденька, очень даже хорошо. Только вот одно неудобство - борода чешется. Ничего тут страшного нет, можно почесать бороду; да она у меня небольшая: так, не борода, а бородка. Я ее гребешком расчесываю - у меня такой маленький гребешочек есть. Расчешу бородку и - фу! фу! - продую его и положу к себе в боковой карман костюма. У меня, конечно, есть и костюм, и галстук, и даже голубая фетровая шляпа. Когда здороваюсь, я теперь снимаю голубую фетровую шляпу и говорю: "Здравствуйте!" И никто, решительно никто, не удивляется, что я такой взрослый и вежливый.
Да, но не об этом речь. А приближается то, к чему я вел рассказ.
У меня на столе зазвонил телефон (он зеленый и всегда стоит на столе). Я снял трубку:
- Алло! Я слушаю.
Взрослый голос проговорил в трубку:
- Здравствуйте! Не хотите ли поехать сегодня за город?
Это звонил мой знакомый, абсолютно взрослый человек, приглашал к себе в гости. А у меня в городе была уйма дел, и я стал отказываться. Но чтоб не огорчать знакомого, я сказал, что вряд ли вырвусь, но постараюсь. (Заметили, какие у меня появились слова? "Вряд ли", "постараюсь".
Так говорят взрослые. И я так тоже говорю, потому что я дяденька, дяденька с усами и бородкой).
Целый день я не думал о приглашении. А к вечеру странное, удивительное чувство (взрослые слова!) охватило меня: мне показалось, в этот вечер что-то должно случиться.
Вечером я сел в электричку и поехал за город. Сумерки еще не сгустились. Но когда поезд тронулся вдоль перрона, зажглись огни. Сырой воздух пожелтел. Да, я забыл сказать, что была весна.
Электричка набирала скорость. Я сидел около окна.
Смотрел. Там, за окном, отступали дома, многоэтажно-каменные дома. Они не могли успеть за поездом, они отставали, они оставались вместе с улицами, людьми, машинами.
А поезд мчался дальше. Я глядел на остающийся город. В тот вечер да, честно скажу - я ждал удивительной встречи, что-то должно было случиться. И я прижался лицом к стеклу, потому что быстро стало темнеть. Электричка вырвалась из города, и там, за окном, открылись поля, подступил черный лес. Я уже плохо все различал, стало совсем темно. А я все прижимался лицом к окну, уже не надеясь увидеть, а может быть, только услышать, что мне шепчут поле и лес. Темнота стукалась в стекла вагона, оставляя блестящие капли на стекле. Дождь. Пошел дождь...
Вдруг я различил - дождь зашептал: "Жди... жди..." Колеса вагонов застучали: "Жди... жди..."
И было так приятно, что они говорят со мной очень просто, как с маленьким: "Жди... жди..."
На одной из платформ я сошел, а электричка поехала дальше. Тускло светили фонари. Я шел по размокшей дороге вдоль деревянных заборов. Тени деревьев пересекли мне дорогу. Справа от дороги стояли березы. Я искал улицу с удивительным названием "Вторая Перезвонная". Рядом с длинными тенями деревьев я заметил коротенькую тень. Посмотрел направо и увидел девочку.
- Ты здешняя? - спросил я.
Она засмеялась.
- Где ты живешь, девочка?
Она показала на березу.
- Ты спустилась с дерева, да? Но ты же не зверек.
- Нет, я зверек. Я зверек и девочка. Разве вы не видите?
Я внимательно пригляделся. При тусклом желтом свете фонаря стояла девочка в красном пальтишке, без шапочки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12