- а саму репетицию,
весь ее первый проклятый акт я и не помнил-то как следует... Это
уже после в курилке помреж рассказывал, как в середине акта я
полчаса по сцене за Тибальдом гонялся, а Ромео мне все руку
выкручивал, пока я ему эфесом по морде не въехал и не заорал:
"Чума на оба ваших дома!.."
Бедный Ян - это который Тибальд, по вечернему распределению
- он же твердо знал, что Тибальду положено непременно
заколоть подлеца Меркуцио с санкции всемирно известного классика
Вильяма, под вступающие фанфары и изменение мизансцены с
фронтальной на диагональную... Я так и вижу - идет Тибальд,
рапирой в краске машет, а я сползаю у левого портала и
посмертный монолог выдаю. Вот, значит, и выдал! Это Ян классика
читал, и я читал, и режиссер сто раз читал - а Меркуцио мой
не читал, и никак не собирался помирать от дешевого бретера.
Хочешь заколоть - учись оружие за нужный конец брать, а не
умеешь - иди кормилицу Джульеттину играй... Так что бегал
Тибальд под мой импровизированный пятистопный ямб, а режиссер
Брукнер только лысину в зале платком промокал - а после
подполз, сволочь очкастая, и тихо так: "Слышь, Алик, я тебя
во второй состав пока переброшу, ты отдохни, выспись, а там
будем посмотреть..."
Я вспомнил легенду о мальчике из театра Кабуки, вошедшем в образ
и голыми руками угробившем на сцене пятерых собратьев по ремеслу
- игравших всяких там древнеяпонских негодяев. Куда его
потом перевели? Ах да, в куродо... Куродо - это служитель
сцены такой, свечи зажигает, грим поправляет, сам весь в черном
балахоне - и зритель его в упор не замечает. Правильно,
пойду в куродо, там мне и место. Уж на что стихами никогда не
баловался, да и то так достали вчера...
Я вынул из кармана смятый тетрадный лист и разгладил его на
колене. Потом пробежал глазами написанное.
"От пьесы огрызочка куцего
Достаточно нам для печали,
Когда убивают Меркуцио -
То все еще только в начале.
Неведомы замыслы гения,
Ни взгляды, ни мысли, ни вкус его -
Как долго еще до трагедии,
Когда убивают Меркуцио.
Нам много на головы свалится,
Уйдем с потрясенными лицами...
А первая смерть забывается
И тихо стоит за кулисами."
Граненый бокал придавил руку к журнальному столику, на колено
уселась любопытствующая девочка Алиса, подозрительно тяжелая и
невинная; в дверях всплыл очкастый кот Базилио, машущий
упаковкой зеленых пилюль - и я уже был готов тратить свои
золотые в Стране Дураков.
Подраться, что ли, встряхнуться в свалке, и удрать...
- Встряхнуться хотите?
- Хочу.
- И что же вам мешает?..
- А ничего! - легкомысленно заявил я, не оборачиваясь к
назойливому собеседнику.- Сейчас вот "колесо"
хлопну, коньячком запью и с Алиской на диван завалимся. Чем не
Эдем?!
Совсем рядом зависли узкие глаза с вертикальными кошачьими
зрачками, мелькнул рукав грязно-пятнистой хламиды... Ну вот, как
мне - так рано еще, а как обкуренному жрецу-любителю с
несытым взглядом - так в самый раз. Везет мне на параноиков.
Сейчас вот встану и...
- Не встанете. Это ж надо прощаться, тащиться на трамвай,
ждать его опять же... А вам глобального подавай, никак не
меньше. Классику там, весь мир - театр, стихи
непризнанные... Хотите, допишу?
Он склонился над моим коленом и быстро зашелестел шариковой
ручкой. Я наклонил голову. Внизу обнаружилась новая строфа,
дописанная витиеватым почерком с левым наклоном.
"У черного входа на улице
Судачат о жизни и бабах
Убитый Тибальдом Меркуцио
С убитым Ромео Тибальдом."
Почему-то это оказалось последней каплей. Я судорожно вцепился в
пятнистый рукав, как в детстве хватался за теплую мамину ладонь.
- Встряхнуться хотите?
- Хочу.
- Действительно? И не страшно?..
Черт меня дернул за язык сказать "хочу" в третий раз...
Гул затих.
Я вышел на подмостки...
III
"Что знал я в ту пору о боге,
На тихой заре бытия?..
Я вылепил руки и ноги,
И голову вылепил я."
А. Галич
Безмозглый сидел на пологом берегу узкой пенящейся речушки и
пристально следил за купающимися подростками. Юные пастухи
скакали в брызжущей радуге, вскрикивали от жгучих прикосновений
ледяной воды и звонко шлепали себя по глянцевым ляжкам. Именно
ноги их, гладкие юношеские ноги, не успевшие затвердеть синими
узлами вспухающих мышц, и привлекли к себе внимание Безмозглого.
Нет, отнюдь не тайная страсть к существам одного с собой пола
- хотя нравы табунщиков, на дальних перегонах до полгода
обходящихся без женщин, отличались предельной простотой -
мучила его; просто он искал ответ на неотвязный вопрос, уже
пятый день неотлучно таскавшийся за ним. Дело в том, что ноги
зрелых мужчин племени - практически всех мужчин! - были
покрыты рубцами самых разных форм и размеров; и полная
несхожесть шрамов не позволяла списать их на ритуальную
татуировку. Здесь было нечто иное, нечто...
Сидящий на берегу человек настолько погрузился в тайные
думы, что даже не обратил внимания на хруст травы за спиной, и
лишь крепкий дружеский шлепок по загривку выдернул его из липкой
трясины размышлений.
- Мальчика себе высматриваешь, Безмозглый?! - раскатисто
захохотал подошедший Кан-ипа, плюхаясь рядом на размокшую глину.
- Хочешь, овцу подарю?! Хорошая овца, жирная, смирная,-
и браслетов не клянчит, не то, что эти... Ты для нее самый
лучший баран будешь! И не овдовеет никогда - из тебя шурпа
постная выйдет. А то давай в набег рванем?! Жену тебе красть
надо? Вот и утащим - может, и мне чего обломится... Ну, так
как? Коней седлать - или за овцой идти?!.
Безмозглый глядел на веселого табунщика, сосредоточенно морща
лоб. Он уже достаточно понимал чужой язык, у него оказалась на
удивление цепкая память, но не всегда еще удавалось сразу
замечать переход от серьезного разговора к насмешке.
Чужой язык... А какой язык - свой? Неужели те несколько
слов, самопроизвольно вырывавшихся у него под недоуменные
перешептывания соплеменников - это свой язык?! Иногда ему
казалось, что он знает много слов, очень много, и все они разные
- один и тот же закат он способен раскрасить этими словами
во множество сверкающих огней... Но солнце садилось, сползала
тьма, и он возвращался в привычное косноязычие.
- Скажи, Кан...- Безмозглый помолчал, отчего-то
стесняясь своего вопроса.- Скажи, почему у подпасков ноги
гладкие, у женщин ноги гладкие, а у тебя в рубцах? И у воинов
охраны тоже... И у старейшин.
Кан-ипа недоумевающе выпрямился, словно Безмозглый спрашивал у
него нечто, давно известное всем - и резкий свист перекрыл
гомон купающихся юнцов.
- Айяяя! Бэльгэн, брат мой, беги сюда! Веди двух трехлеток!
Безмозглый хороший вопрос задает! Совсем умный стал... Айяяя,
скорее!..
Бэльгэн-ирчи, смуглый коренастный крепыш лет двенадцати, вылетел
из воды, и через мгновение он уже мчался, вскидывая задубевшие
босые пятки, к пасущемуся неподалеку косяку - легко вертя в
правой руке ловчий укрюк с овальной петлей на конце.
В ожидании младшего брата Кан-ипа нетерпеливо подпрыгивал на
месте, потом не выдержал и кинулся к прибрежному кустарнику,
срезая кривым ножом два побега - в полтора пальца толщиной и
длиной в два мужских локтя. После он взлетел на неоседланного
жеребца, подогнанного уже конным Бэльгэном, и перекинул парню
прут потоньше.
Импульсивный Бэльгэн рванул за концы веревки, вставленной коню в
рот в виде импровизированной уздечки, и из-за вздыбившегося
конского крупа попытался достать концом прута плечо брата. Но
Кан-ипы уже не было в седле; и хлесткий удар зря рассек воздух.
Собственно, и седла-то не было - но совершенно непонятным
для Безмозглого маневром табунщик ухитрился проскочить под
брюхом животного и, выныривая с ближней к Бэльгэну стороны, он
полоснул подростка по напрягшимся голеням.
Парень взвыл не столько от боли, сколько от обиды, и вспрыгнул
на спину своей лошади. Пританцовывая на неверной скользкой
опоре, чудом удерживая невозможный баланс, он принялся рубить
прутом увертливого брата. Один раз ему удалось достать левое
запястье Кан-ипы, еще раз прут чиркнул по разметавшейся копне
волос табунщика, но в большинстве случаев ветка свистела в
пустоте.
Трудно было разобрать, где кончается бешеный гнедой трехлеток и
где начинается бешеный оскаленный табунщик - и Безмозглый
понял тайну рубцов на ногах мужчин племени. Оружие почти ни разу
не дотягивалось до головы или туловища наездника - но ноги и
руки их зачастую оказывались открытыми для удара; разве что боец
спрыгивал с лошади на землю, придерживаясь за холку и укрываясь
за животным, но тогда он лишал себя возможности мгновенно
контратаковать.
Безмозглый подумал, что он как-то не так представлял себе конный
бой - и сразу же осекся. Видел ли он когда-нибудь иной бой?
Какой? Участвовал ли в нем? Знание не возвращалось. Он прикрыл
глаза и неожиданно увидел самого себя: освещенного пятью
желтыми солнцами,- два больших справа и три маленьких
слева - облитого черной гладкой шкурой, с раскрашенным
лицом; увидел у себя в руке странный узкий клинок, тоньше
Бэльгэновского прута, рукоять которого обвивали разные
металлические изгибы, подобно тусклым змеям вокруг широкой
чаши... Неправильное оружие, неправильный свет, неправильный он
сам. Худой и черный. А такой меч и из руки в руку-то не
перебросишь - обязательно за изгибы зацепишься. А рубить?
Как им рубить?! И опять же конь... Где конь? Почему его нет? Так
не бывает. Это - сон.
В последнее время Безмозглому часто снились сны. В них он был
иным, уверенным, носил разные одежды, говорил разные слова,
красивые и понятные, во сне он играл - и не так, как играют
дети, а по-другому, по-взрослому; он ИГРАЛ... но сон таял,
пальцы тщетно пытались удержать зыбкое марево, и вокруг вновь
проявлялся правильный мир - кислое молоко, запах шкур, скрип
повозок и он - Безмозглый из степи, с его дурацкими
видениями.
Кто? - и за что?!.
Запыхавшийся Бэльгэн отогнал жеребцов обратно в косяк, и,
почесывая вспухшие ноги, присоединился к купающимся. Кан-ипа,
вспотевший и довольный, присел рядом с неподвижным Безмозглым,
потирая лоб измочаленным кончиком прута.
- Ну как? - весело спросил он.- Понял?
- Понял,- ответил Безмозглый.- Голова далеко, а
ноги - рядом. Ноги чаще сверху, а голова легкая - то
туда, то сюда. Понял.
- Молодец! - восхитился табунщик.- Правильно понял.
А ты на лошади сидишь, как старейшина на молодой жене, у тебя
ноги целые будут. Тебе голову отрубят. Сразу. А без головы
плохо, ой-бой, как плохо!.. Видеть нельзя - один палец.
Слышать нечем - второй палец. Есть нельзя и думать не
получается - третий и четвертый пальцы. Шапку одеть - и
то не на что. Целый кулак неприятностей. Вот.
Кан-ипа плотно зажмурился и заткнул уши, очевидно, пытаясь
представить себе все неприятности, связанные с потерей головы.
Потом расслабился и сочувственно подытожил:
- Да. Совсем плохо.
Они помолчали.
- Пошли с нами ночной выпас сидеть,- неожиданно
предложил табунщик.- Арзы выпьем, костер разложим... Ты
песни петь станешь. У тебя хорошие песни, короткие, но вкусные.
Ухо твою песню съест - и радуется. И в животе тепло. А у
меня все песни длинные, а допеть до конца никогда не дают.
Ругаются. Драться лезут. Шапку в рот суют... Ты где песни нашел
- во сне, да?!.
- Нет,- сказал Безмозглый.- Не знаю. И в ночное не
пойду. Наверное.
- Почему? - подскочил Кан-ипа.- Ленивый стал, да?!
- Нет,- покачал головой Безмозглый.- Просто... Я
боюсь.
- Чего боишься? Волков? Я тебе саблю дам. Свою. А мне плетки
хватит. Треснешь волка басалыком по башке - и шкура целая, и
волк тихий. Пошли, а?..
- Волков не боюсь,- сказал Безмозглый.- Другого
боюсь.
- Чего?
Безмозглому мучительно не хватало слов объяснить свой страх
- но он все же попробовал.
- Понимаешь, Кан... вот ночь, так? Вот костер, светло... Тут
светло, а там, в ночи - что? Что за светом? Ночь там,
шорохи... ходит кто-то. Кто ходит, чего хочет? Вдруг к костру
выйти хочет? Может, зверь, может, человек, а может - дух...
Страшно.
- Дух? - глаза Кан-ипы удивленно расширились.- Кто
такой? Почему страшно? Ты слово сам придумал? Живой - дух?
Безмозглый и сам плохо понимал, кто такой дух. Так, вырвалось
само... и слово-то противное - ду-у-у-ух... Как ветер в
темных зарослях.
- Нет, Кан. Не живой.
- Тогда какой? Мертвый?
- Тоже нет. Не живой - и не мертвый. Никакой,
неизвестный. И сравнить не с чем. Понимаешь? Дух.
Кан-ипа сгорбился и некоторое время сидел молча. Взгляд его
медленно наливался мраком грядущей ночи.
- Понимаю,- наконец протянул он.- Да. Когда живой
- можно убить, и не страшно. Когда мертвый - тогда
совсем дохлый, и тоже не страшно. А когда не мертвый и не
живой... Или мертвый, но живой... Никакой. Да. Очень страшно.
Очень-очень страшно. И сравнить не с чем... Слушай, Безмозглый,
пошли с нами в ночное! Я тебе саблю дам. И себе возьму. Две
сабли. А мальчишки пусть ножи берут. А ты петь будешь - духа
отгонять будешь!.. Пусть не приходит к костру. Я тебе саблю
насовсем подарю, я тебя очень прошу - пошли в ночное!..
- Ладно,- сказал Безмозглый.- Не кричи. Пойду. И
петь стану.
Он встал и направился вдоль берега.
Когда фигура идущего скрылась из виду, к обмякшему табунщику
подскочил сгорающий от любопытства Бэльгэн-ирчи.
- Ну что? Что сказал дурак? Пойдет ночной выпас сидеть?!
Кан-ипа вскочил и закатил брату увесистую оплеуху.
- Сам ты дурак! Конечно, пойдет! И песни петь будет. Духа
отгонять надо. Страшного...
- Духа? - обиженно скривился Бэльгэн.- Какого еще
духа? И зачем его гонять?
- Затем, что страшно,- буркнул Кан-ипа.- Очень. Не
живой - и не мертвый. Никакой. И сравнить не с чем.
Бэльгэн-ирчи притих и поежился.
- Так не бывает,- протянул он, но глаза подростка уже
испуганно забегали по сторонам.- Никто такого не говорил...
- Значит, бывает. И мертвый, и живой, и... всякий. Бывает. А
сам большой...
Табунщик пожалел, что Безмозглый оказался сегодня таким
неразговорчивым, и попытался самостоятельно дорисовать,
договорить неведомый, впервые открывшийся ему ужас.
- Большой и... И с рогами, как у буйвола. И хвостатый. А
морда жирная, как у старейшины Гэсэра - только синяя. Вся
синяя. К костру хочет, есть хочет - а песня его не пускает.
Понял?
- Понял,- оторопело кивнул Бэльгэн и помчался к
сверстникам.
Кан-ипа еще немножко посидел, размышляя, потом поднялся и тяжело
двинулся за Безмозглым. Дойдя до излучины, он обернулся.
Бэльгэн-ирчи с жаром рассказывал что-то собравшимся вокруг него
подросткам. Лица мальчишек были бледными. Бэльгэн размахивал
руками, корчил жуткие рожи и прикладывал растопыренные пальцы то
к затылку, то к зубам.
Один из подростков заплакал.
IV
"О, знал бы я, что так бывает,
Когда решался на дебют,
Что строчки с кровью - убивают,
Нахлынут горлом и убьют."
Б. Пастернак
"...прикрыли глаза; и яростный шум заполнил побледневшие
коридоры - крики людей, бешеное рычание, лязг мечей, топот
ног, чье-то оборвавшееся хрипение...
Они видели - видели глазами, горящими углями волка,
прыгающего на грудь человека с мечом; глазами летучей мыши с
распахнутой кожей крыльев, впивающейся в искаженное лицо;
глазами сотен крыс, лавиной карабкающихся на дверь, грызущих
неподатливое дерево - сорвать, смести, уничтожить
ненавистный Знак! Не жалким полоскам остановить серый потоп, и
Тяжкий блеск разит волка слабее обычной стали...
Четверо обезумевших воинов, прижавшись спиной к спине,
захлебывались в нахлынувшей волчьей стае; по трупам, лежащим на
земле, катились десятки, сотни, легионы визжащих крыс, взбегая
по доспехам, подбираясь к горлу, разрывая крыло нетопыря вместе
с человеческой плотью; и дерево Знака таяло на глазах!
Дверь распахнулась, и женщина с белым лицом приблизилась к
задыхающемуся раненому.
- Не бойся,- сказала она, наклоняясь над воином и
отрешенно глядя на умирающего человека.- Это не больно и,
говорят, даже приятно..."
- Хватит на сегодня,- сказал Безмозглый, выдержав
длинную томительную паузу.- Достаточно. Спать пора.
Темнота, глядевшая на него десятками глаз, недовольно
зашевелилась и вздохнула. Они слушали его - каждый вечер они
собирались у костра на обочине стойбища, молодые и старые,
доверчивые и настороженные, всякие; они послушно растворялись в
ночном мраке, обступавшем одинокий костер и сосредоточенное лицо
Безмозглого, выхваченное пламенем. Они молчали и молча ненасытно
требовали все новых слов о неизвестном. Никогда не задумываясь
ранее о ночи, стоящей за робким дрожащим кругом человеческого
света - почему "никогда"?! Гулкая пустота
проглатывала вопрос, и лишь круги по чернильной воде...-
они открывали для себя новый мир, темный мир за гранью.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Бездна Голодных Глаз 7. Войти В Образ'


1 2 3