А в последнее время сама стала подтверждать: совершенно верно, очень изменился к худшему профессор Шостенко. При этом она пристально следит, как реагирует на подобные новости тот, кого ее отец сделал врачом, ввел в науку... кому вернул жизнь.
Сначала Друзь умолял Татьяну Федоровну забыть о его святотатстве. Теперь он отмалчивается. Все равно не будет прощения тому, кто предал своего учителя и спасителя.
Такой у нее характер.
Прежде чем непочтительно рассуждать с Татьяной Федоровной о ее отце, Друзю не мешало бы вспомнить о самом большом, должно быть, в ее жизни несчастье.
Возле Бориса Шляхового (так звали мужа дочери профессора Шостенко) Друзь в студенческие годы и по окончании института чувствовал себя вороной рядом с соколом. Длинный и косноязычный инвалид и тугодум, с одной стороны, и красавец, способный инженер, уверенный в себе спортсмен, интересный собеседник, одним словом, душа общества — с другой. Разве можно таких сравнивать?
Замуж Татьяна Федоровна вышла еще на четвертом курсе. В своего Бориса она была влюблена без памяти.
До ее замужества Друзь виделся с дочерью своего учителя не часто. Ничего не изменилось и после свадьбы. Между ними установился тот непринужденный тон, который бывает между не очень близкими старыми знакомыми. Случайно встретившись на улице, они останавливались,—даже у неразговорчивого хирурга находилось несколько комплиментов для растущей журналистки.
В позапрошлом году, в какой-то из дней бабьего лета, Друзь и Татьяна Федоровна встретились недалеко от ее дома. Немного постояли, поговорили о погоде, добродушно пошутили друг над другом. В этот момент к ним подошел Шляховой—он возвращался домой. Шляховой пригласил Друзя пообедать с ними, тот смущенно отказался. Прощаясь, Татьяна Федоровна, мягко улыбнувшись, сказала:
— Мы так редко видимся...
Несколько секунд Друзь смотрел вслед супружеской царе. Шляховой взял жену под руку, Татьяна Федоровна привычно оперлась на него,— они сразу забыли о том, с кем только что попрощались.
Ген. ли на земле пара счастливее?» — грустно подумал Друзь.
И, увидев сие неуклюжее отражение в витрине, невольно сгорбился.
Прошло около двух недель. И вдруг Друзь среди объявлений в газете прочел: «Шостенко Татьяна Федоров- па... возбуждает дело о разводе с Шляховым Борисом Викторовичем...» Сколько он простоял на институтских ступеньках с газетой в руках, то поднося ее к глазам, то опускай? Несколько дней он почему-то бия/и я попадаться на глаза Федору Ипполитовичу.
Снопа Друзь увидел Татьяну Федоровну вскоре после того, как областной суд вынес решение по этому делу. И остолбенел. Был уверен, что чувствует она себя так, будто солнце погасло на небе. А она цвела, была такой же, какой Друзь ее знал всегда.
Посмотрев на него, Татьяна Федоровна весело рассмеялась. И что было самым удивительным — смеялись и ее глаза.
— Удивлены? — Она крепко, по-мужски, пожала ему руку.— Я тоже не думала, что со мной это может случиться. Но состояние у меня сейчас такое, словно я шесть лет крепко спала, а теперь проснулась и увидела, что наяву жить лучше, чем в самом сладком сне.
Больше о своем замужестве она не вспоминала
В телефонной трубке все еще слышались короткие гудки. Друзь положил ее на рычаг, оглянулся — на часах было уже четверть восьмого.
Черт знает, сколько времени потеряно. И зачем Друзю эти воспоминания, это копание в прошлом?
Но незачем и волноваться. Через несколько минут все успокоится, как успокаивается сплошь затянутый ряской пруд, когда в него бултыхнется камень,
В дверь постучали. В лабораторию вошла тетя Тося, санитарка из мужского отделения, протянула Друзю газету.
Это вам от дежурной сестры. А что поручение выполнено не сразу, так Женя просит ее извинить.
Друзь машинально взял газету. И лишь после того, как санитарка закрыла за собой дверь, поблагодарил:
— Спасибо...
Что это за поручение? Неужели Татьяна Федоровна позвонила и дежурной медсестре, попросив ее разыскать для Друзя статью о друге ее отца? На нее это не похоже... Да и зачем ему знать о каком-то Струмилло?
Как-то незаметно газета очутилась на столе, руки машинально разгладили ее. Взгляд пробежал по третьей странице, наткнулся на заголовок: «Главный режиссер умывает руки».
Сначала автор торжественно напомнил, что Юлиан Матвеевич Струмилло среди современных украинских актеров один из талантливейших («Он унаследовал и развил лучшие традиции наших корифеев»), что он выдающийся режиссер («Он давно причислен к тому славному созвездию, где неугасимо светятся имена Станиславского и Немировича-Данченко»). Исключительное дарование Юлиана Матвеевича было замечено и высоко оценено еще в годы гражданской войны, когда Струмилло начинал свой артистический путь на сцене одного из фронтовых театров. Но настоящая слава пришла к молодому актеру в Театре имени Коцюбинского, куда Струмилло был принят в начале двадцатых годов.
Этот талантливый коллектив долгое время не мог выпутаться из всякого рода «новаторских» выкрутасов. И только после того, как в начале тридцатых годов Струмилло стал его художественным руководителем, Театр Коцюбинского за короткое время превратился в один из лучших сценических коллективов республики.
Около двадцати лет Юлиан Матвеевич, сей выдающийся мастер сцены, был кормчим этого всем известного театра. То были годы упорных поисков новых путей в сценическом искусстве, последовательного утверждения в театре героики наших великих будней, годы быстрого роста и знаменательных творческих успехов. На коцюбинцев стала равняться и изучать их творчество театральная общественность не только Украины. Созданное ими обогатило сокровищницу всего советского театрального искусства.
Пять лет тому назад Струмилло стал режиссером академического театра столицы. (Здесь велеречивость автора статьи достигла апогея.) Как горячо актерский коллектив встретил Юлиана Матвеевича! Как радовались столичные зрители! Все были уверены: с приходом этого одаренного актера, этого вдумчивого режиссера на академической сцене забьет ключом творческая жизнь...
Пальцы Друзя застучали по столу.
Зачем Татьяна Федоровна подсунула ему эту странную статью?
Друзь никогда театралом не был, но о Струмилло он кое-что слышал. И до, и после войны Струмилло был самым популярным актером в городе. Особенно любила его молодежь. Зрители и газеты возвеличивали его на все лады. Каждая премьера с его участием была настоящим праздником. Девушки толпились у рампы и хлопали ему, как оперному тенору. А на следующий день на газетных страницах гремели дифирамбы непревзойденному режиссеру и блестящему исполнителю главной роли.
Правда, кое-кто тогда предупреждал: чрезмерное окуривание человека фимиамом приводит к тем же результатам, что и злоупотребление наркотиками, а лечение
наркоманов — процесс длительный и кропотливый. Но голоса эти тонули в громе оваций.
Ладонь Друзя прижалась к столу.
Нет, об окуривании фимиамом ему приходилось слышать не только в связи со старым другом профессора Шостенко. И были то не утверждения, а смутные намеки, многозначительные переглядывания. И не где-то, а здесь, в лабораториях и ординаторских... Больше того — иногда Друзь ловил себя на недозволенных мыслях, но после того случая с Татьяной Федоровной он ни с кем ими не делился...
И вдруг мелькнула совершенно невероятная мысль:
«А что, если дочь профессора говорила сейчас искренне?»
Друзь до боли сжал виски: не может быть! Он низко склонился над газетой.
Тон статьи стал стремительно снижаться.
Оправдал ли Юлиан Матвеевич надежды столичных актеров и театралов?
В академическом театре Струмилло прежде всего повторил две старые свои постановки: довоенную — «Мартына Борулю» — и последнюю свою работу с коцюбинцами — «Дядю Ваню». Но теперь играли в этих спектаклях другие актеры, а постановщик не хотел с этим считаться — заставил их даже в мелочах копировать коцюбинцев! И старинное правило — «Всякая копия хуже оригинала» — подтвердилось в полной мере.
Все же надо отдать справедливость исполнителю главных ролей — тому же Юлиану Матвеевичу. Он продемонстрировал необычайную широту своего актерского диапазона. В обоих спектаклях его принимали, пользуясь театральной терминологией, «на ура», хотя ничего нового он не внес в свою игру. И именно отточенное до малейшей детали мастерство Струмилло-актера резко разошлось с его режиссерскими установками. Оба спектакля воспринимались зрителями как гастрольное представления давно забытых времен, когда знаменитые актеры ездили по провинции и играли свой репертуар со случайными труппами.
Ни «Боруля», ни «Дядя Ваня» на академической сцене долго не продержались.
После этого Струмилло поставил горьковских «Мещан». И снова зрители были удивлены его толкованием
пьесы. Им казалось, что центральный образ «Мещан» — не Нил. Все было сделано для того, чтобы на первом плане очутились Перчихин, которого играл сам Юлиан Матвеевич, и Елена Кривцова — ее роль исполняла артистка Перегуда, жена Струмилло. Злые языки даже уверяли, что постановщик проявил «незаурядную творческую смелость», поручив роль Елены своей супруге, тогда как в академическом театре были и есть актрисы, которые и внешностью, и годами, и, главное, своим дарованием значительно превзошли бы в этой роли Перегуду.
Примерно в таком же плане работает главный режиссер академического театра и ныне. Подготовка к очередной премьере начинается с того, что Юлиан Матвеевич по-диктаторски провозглашает: «Эту роль буду играть я. Эту — Перегуда. Ну, а остальные... Кто там давно ходит без дела?» На репетициях Струмилло не терпел ни предложений, ни тем более замечаний или возражений— требовал скрупулезного выполнения самых незначительных своих замечаний. Актер, мол, не творец, а всего-навсего пластический материал для осуществления режиссерских замыслов.
«Что это? — вопрошал автор статьи.— Беспредельная вера в свою непогрешимость? Самовлюбленность? Высокомерие? Неужели свойственная настоящему художнику любовь к искусству в себе — это она принесла Юлиану Матвеевичу славу! — переродилась у него в эгоистическую любовь к себе в искусстве?»
И ко всему этому необходимо добавить, что Струмилло за все пять лет не поставил в столице ни единой современной пьесы. Над ними работают лишь «очередные» режиссеры... Тут главный режиссер умывает руки.
Много еще грехов главного режиссера привел сердитый автор.
А затем, как бы испугавшись, что тон его статьи стал слишком уж острым, попробовал стать учтивее. В статье, мол, не обошлось без некоторых преувеличений. Однако речь идет о судьбе театра и талантливого художника! Это ведь не чья-то частная собственность. Юлиан Матвеевич не имеет права противопоставлять себя крупному творческому коллективу, быть художником «в себе» и забыть вечно юную истину: кому много дано (а Струмилло дан больше, чем кому-либо), с того много и спросится.
Друзь то подходил к термостату, то возвращался к столу, перечитывая тот или иной абзац, растерянно потирал висок.
Чем дальше, тем тревожней ему становилось. Надо честно признаться себе в том, что с сомнениями, которые прошлой зимой он высказал дочери своего профессора, он до сих пор не справился. Мало того — день ото дня они становятся все навязчивее. Слушки и перешептывания тех, кто уютно себя чувствует за спиной Самойла Евсеевича, здесь ни при чем. Друзь им не товарищ и не попутчик. И попробовал бы кто-нибудь из них непочтительно отозваться о Федоре Ипполитовиче...
Друзь никогда не забудет, чем он обязан своему учителю! И если бы то, о чем он нечаянно проговорился Татьяне Федоровне, оказалось выдумкой, не было бы на земле человека более счастливого, чем Сергей Друзь.
Он порывисто прошелся из угла в угол, не замечая, что хромает сильнее обычного.
К сожалению, он ничего не выдумывал. И ничего не сделал для того, чтобы прекратить слухи, перешептывания и переглядывания, чтобы никто не превозносил профессора Шостенко до небес за его промахи и ошибки, которые случаются все чаще и чаще.
И что, если такая же статья появится об их институте, о его научном руководителе? А она рано или поздно непременно появится!
Что тогда?
Долго стоял Друзь не шевелясь, обеими руками опираясь на палку, не зная, каким должен быть его ответ. Неужели он один из тех трусов, которые даже перед собой притворяются, будто у них только одно стремление— найти истину,— и поворачиваются к ней спиной, когда она сама идет к ним в руки?
На дежурстве Женя чувствовала себя не медсестрой, а сторожем.
Для больных вечер прошел спокойно. Умиротворенные двухчасовыми разговорами с родными, лежачие больные не задерживали красивую сестру возле себя, а ходячие почти не подсаживались к ее столику в кори
доре. Но, как всегда, она была той, на ком сосредоточивались все взгляды.
Если бы Женя стала вдруг уверять, что она равнодушна ко всеобщему вниманию, ей никто не поверил бы. Какой девушке не льстит, что ее окружает откровенное восхищение, что к ней обращаются со словами, от которых, пусть хотя бы чуть-чуть, чувствуешь себя необыкновенной.
Но как только Женя начала работать в клинике, ей почему-то наскучило это. Удивительно, как это она раньше не замечала, что все ее поклонники чрезвычайно однообразны, словно их отштамповал один пресс. И юноши, и те, кому пора уже прощаться с молодостью, и те, у кого виски припудрены сединой,— каждый хочет, чтобы Женя слушала только его, бывала только с ним, верила, что ни с кем другим она счастья не найдет. А ведь ни один из них не имеет даже приблизительного представления о том, какое оно, ее счастье. Да и сама она этого еще не знает.
Стала ли Женя за последние месяцы лучше разбираться в людях — кто ее знает. Но сегодня в присутствии этого сухаря Сергея Антоновича Друзя она нисколько не растерялась, быстро доказала ему свое право на ночное дежурство. И добилась этой победы не тем, чем одарил ее бог, а приобретенным за последние месяцы. Когда Друзь ушел, Женя долго не могла успокоиться — столько в ней было торжества, правда, разбавленного злостью: с какой стати этот сухарь не поверил ей с первого слова!
И он здесь, пожалуй, единственный, кто не попытался заглянуть ей в глаза и сказать нечто многозначительное. Он вообще самый незаметный среди ординаторов мужского отделения.
Когда у человека за душой есть что-то, этого ничем не скроешь. Оно, как родничок, пробивается наружу. А Сергей Антонович — всего лишь мельчайший из астероидов, окружающих профессора Шостенко. Только и заботы у него, что вращаться вокруг своего светила да еле-еле поблескивать занятым у него светом. Откуда же тут взяться чему-нибудь живому?
Когда Женя поспешно просматривала «Радянськую культуру» перед тем, как отослать ее Сергею Антоновичу, никакого интереса к тому, чем живет Друзь за стенами
клиники, у нее не было. С газетой она возилась от нечего делать.
Ну, и предшествовал этому любопытный случай,— другая на Женином месте сгорела бы от любопытства.
Минуты не прошло, как Сергей Антонович вышел из отделения, а на столике тихо, словно боясь потревожить больных, загудел телефон. Незнакомый женский голос спросил:
— Скажите, пожалуйста, Сергей... дежурный врач сейчас у вас?
На свете есть женщина, которая звонит на работу одинокому ординатору и запросто называет его Сергеем? Ну и сенсация будет завтра утром в клинике! Из этой новости Женя тайны не сделает.
Удивление не помешало девушке ответить подчеркнуто официальным тоном:
— Дежурный доктор вышел.
— Жаль.— В телефоне вздохнули.— А куда надо ему звонить?
Женя ответила еще официальнее:
— Скажите дежурной на коммутаторе, что вам...
— Именно так я и сделала,— перебили ее.— Видно, мне не повезло: позвонила, когда Сергей Антонович от вас уже вышел, но никуда еще не пришел.
— Кажется, он в физиологической лаборатории...
В телефоне вздохнули еще выразительнее.
— Благодарю вас... Не с мужским ли отделением меня соединили?
Обращалась к Жене как будто в дружеском тоне. И голос принадлежал женщине, которая знает себе цену и не любит дважды повторять сказанное. Точно таким же тоном Женя теперь разговаривает со своими поклонниками.
— Да.
— Тогда у меня к вам просьба.
Что-то в этом голосе стало раздражать Женю, и она промолчала.
— Сегодня воскресенье,— продолжала знакомая нелюдимого ординатора.— Значит, вашим больным принесли уйму газет и журналов. Вероятно, у кого-нибудь найдется экземпляр «Радянськой культуры». Попросите эту газету и минут через десять передайте, пожалуйста, ее
дежурному врачу. Тем временем я подготовлю его, иначе он не догадается, что к чему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17