Чем мы могли бы объяснить такую перемену?
— Объяснить? А какие тут нужны объяснения? Разве хозяева не могут распоряжаться у себя в доме, как хотят? И разве заигрывания этой девицы не достаточное основание, чтобы отделить ее от подмастерьев?
Госпожа Виттельбах покачала головой: на лице ее отражалось мудрое беспристрастие.
— Папа никогда не разрешит это сделать, он не замечал за Леной ничего дурного. Наоборот, он часто хвалит ее тихий, уступчивый нрав и усердие. К тому же я не понимаю, какая тебе польза от того, что Лена станет есть не за общим столом, а на кухне. Пока она живет в нашем доме, подмастерья все равно будут с ней сталкиваться, в том числе и Матиас Лутц... В тебе, милочка, говорит только ревность, слепая ревность!
На бледных щеках Берты заиграл лихорадочный румянец. Она плотно сжала губы, с сожалением заметив, что сгоряча слишком обнаружила свои подлинные чувства.
— Ревность? — деланно рассмеялась она, пытаясь как-то выразить свое безграничное презрение.— Я ревную к этой деревенской девчонке? Да этому ты и сама не веришь!
Госпожа Виттельбах раздумывала, не передать ли дочери все то, что мастер недавно говорил о чувствах Лутца к Лене. Но мамаша пришла к заключению, что делить этого не следует. Пусть лучше Берта сама узнает правду — это ведь произойдет скоро, если наблюдения были верны. А то ведь дочь может подумать, что родители попусту обвиняют ее возлюбленного и пытаются хитростью и обманом разлучить их. Берта скорее исцелится, если глаза ее откроются сами.
Спор между матерью и дочерью был прерван появлением знакомой дамы. Поздоровавшись с нею, Берта под каким-то предлогом вскоре ускользнула из гослшюй и, очутиншиеь и своей комнате, заперла днорь на ключ.
Она жаждала покоя, она хотела разобраться в своих мыслях и чувствах. Па душе у нее было так смутно. И все это сделала лишь одна фраза, брошенная матерью. Матиас Лутц и Лена — эти два имени мать упомянула рядом. Значит, даже она что-то заметила! Заметила то же, что и сама Берта. Мать подтвердила то, чего Берта боялась и что охотно сочла бы ошибочным, ложным впечатлением.
Барышня Виттельбах сказала матери правду: едва эта девушка появилась в доме, Берта ее невзлюбила. Когда они встретились в первый раз и Берта окинула беглым взглядом полную, но стройную фигуру девушки, ее высокую грудь, свежее, как у ребенка, цветущее лицо, в сердце Берты вдруг прозвучало: «Эта женщина для тебя опасна! Это твой враг, берегись ее! Она опасна своей молодостью и красотой, да и не только ими,— у нее такие милые глаза, такая приятная речь. Все это может привлечь любого мужчину, а Матиас Лутц тоже только мужчина».
Так и случилось. Опасное обаяние девушки, к сожалению, вскоре сказалось. Ему поддались все мужчины в доме. И Матиас Лутц тоже был только мужчина. Он даже как будто оказался слабее всех — он, кого Берта считала самым сильным! Или он просто меньше владел собой, чем другие? Не умел скрывать свои чувства, так как был в этом менее опытен? Или он находил в Лепе что-то такое? чего другие не замечали?
Как бы то ни было, подозрения Берты с каждым днем усиливались. Основания, правда, были ничтожные. Какой-нибудь перехваченный за обеденным столом взгляд, какое-нибудь случайно оброненное теплое слово или невольный румянец. Разве можно было считать доказатель-? ством то, что вчера вечером, как заметила Берта, они внизу, в передней, обменялись несколькими пустячными словами и улыбнулись друг другу? Или то, что в прошлое воскресенье, когда Лепа возвращалась из церкви, они, по-видимому случайно, встретились на углу улицы Ратаскаэву и вместе — Берта увидела это с балкона — подошли к дому? Но на весах ревности пушинка превращается в свинцовый ком. Ревнивый взгляд в каждой тени видит призрак, для ревнивого слуха любое слово звучит вероломством и изменой.
Через несколько дней после избиения крестьян из Ания между Бертой и Матиасом произошел маленький спор по поводу Лены; теперь же, когда Берта это вспоминала, он казался ей особенно значительным. Берта тогда выразила удивление — как это молодой девушке не стыдно было являться в мастерскую, где лежали полуодетые мужчины, и как это у молодой девушки оказалось «сердце мясника»: она смогла смотреть на их окровавленные тела. Этим упреком по адресу Лены мамзель Виттельбах хотела, разумеется, показать жениху, насколько изысканны ее собственные чувства, насколько утонченна ее психика, облагороженная высшей культурой и образованием. Одновременно под влиянием зарождающейся ревности она стремилась бросить тень на Лену, подчеркнуть ее грубость и невежество. Но слова невесты произвели на Матиаса противоположное впечатление.
— Стыдно? — переспросил он.— Стыдно помогать другим в беде?
— Женщине в таких случаях, конечно, должно быть стыдно,— заявила Берта.
— А меня растрогало то, что она поборола стыд; меня тронула решимость и самообладание этой юной слабой девушки: она промывала и перевязывала кровавые раны, на которые ни я, ни крепыш Губер не могли смотреть без содрогания.
— Дело вкуса! — бросила Берта, презрительно пожав плечами.
— Это не дело вкуса, а дело чувства,— довольно резко возразил Матиас— Так, по крайней мере, мне подсказывают чувства. Да и Лена, хоть у нее и «сердце мясника», способна глубоко чувствовать; это видно было по тому, как волновали ее страдания больных. Чувство и привело ее к этим людям.
Вспоминая теперь эти слова, мамзель Виттельбах видела в них доказательство того, что ей грозит опасность потерять Матиаса, во всяком случае — потерять его сердце. Его привлекает не только молодость, красота, обаяние Бертиной соперницы, но и самое существо ее, ее нравственные качества, ее душевный склад. Что может быть опаснее такого влечения!
До сегодняшнего дня Берта ни перед кем не обнаруживала свою ревность, не заикалась о ней и Матиасу. Мамаша была права, полагая, что гордость, самолюбие и большое самомнение Берты закрывают ой глаза. Для разумного человека дочь мастера Виттельбаха все же значила больше, чем какая нибудь деревенская девчонка со всей ее молодостью, красотой и привлекательностью; а мамзель Виттольбах все еще считала Матиаса Лутца «разумным» человеком. Она, как и ое родители, знала, что он честолюбии, стремится пробить себе дорогу в жизни, добивается чести, власти, боиггетва. Матиасу Лутцу может нравиться эта нищая девчонка, он даже может ею увлечься, рассуждала Берта, но не такой же он глупец, чтобы связать себя с Леной на всю жизнь и бросить все, к чему так страстно тянется его душа. Это было бы неестественно, по крайней мере для такого человека, как Матиас. И это было бы бесчестно, а Матиас честен. Он никогда еще не изменял своему слову, кому бы оно ни было дано,— так неужели он нарушит клятву, которую дал невесте?
Так утешала себя Берта. Но это было плохим утешением. Какая же невеста, любящая невеста примирится с тем, чтобы сердце ее жениха похитила другая, пусть даже это — преходящее, мимолетное увлечение? А здесь такая опасность налицо, пока эта подозрительная девица в их домели... вообще в этом городе. Да... в городе... даже это сулило опасность. Было бы во всех отношениях лучше, безопаснее, приятнее, если бы она вернулась в деревню,.. В деревню, где ее страстно ждет барон...
А полиция какая бестолковая — до сих пор не может ее разыскать!.. По как же ее найдет полиция, если никто и понятия не имеет, где девушка скрывается? Вот бы кто-нибудь надоумил полицейских, где прячется эта пташка... Если бы кто-нибудь это сделал! Но кто?.. Кто?..
Берта Виттельбах вскакивает со стула и быстрыми шагами ходит по комнате. Па ее до белизны напудренном лице выступают красные пятна, худая грудь учащенно дышит. Но вот ее длинная, худая белая рука тянется к письменному столу за пером, бумагой, чернилами... Берта опускается на стул и быстро-быстро пишет.
Не простое и не легкое письмо пишет, видимо, мамзель Берта: то и дело зачеркивает слова, отбрасывает написанное, рвет листок за листком — и так несколько раз. Письмо это, видимо, нехорошее,— лицо Берты, когда делается некрасивым. И совсем >же безобразная усмешка играет на ее узких губах, когда она наконец сует готовое письмо в конверт и шепчет про себя:
— Посмотрим, кто победит!
13 ПОЛИЦИЯ
— Господин мастер, вас просят наверх.
— Кто просит?
— Квартальный пришел.
Мастер Виттельбах быстро взглянул на Лийзу. Эта девушка, рослая и сильная, как мужчина, настоящий Самсон в юбке, сейчас вся дрожит, ее испуганное лицо бледнеет, напоминает вялую брюкву.
— Что ему надо? — спросил Виттельбах.
— Не знаю, мне велели позвать господина мастера.
— Где Лена?
— Лену мы успели спрятать в чулан.
— Я сейчас приду.
Мастеру хотелось выгадать несколько минут, чтобы собраться с мыслями. Что от него нужно полицейскому? Кроме истории с Леной, Виттельбаху ничего не пришло на ум. Значит, они все же напали на ее след! Непонятно только, каким образом.
Матиас Лутц, работавший вместе с другими подмастерьями, подошел к мастеру. Он стоял к нему ближе всех, слышал шепот Лийзы и уловил слово «квартальный».
— Что случилось, мастер? — спросил он тихо.
— Квартальный надзиратель пришел.
Лицо у подмастерья побледнело, как и у Лийзы.
— Вы знаете, зачем он пришел?
— Нет, не знаю. Причина может быть только одна — вы сами догадываетесь какая.
>— А что вы ему (укажете?
— Об этом-то я сейчас и думаю.
— Он уже видел Лену?
— Нет.
— Тогда пусть она уйдет из дому, а вы скажете, что она у нас не живет.
В первую минуту этот совет показался Виттельбаху приемлемым. Но потом мастер покачал головой.
— Сперва посмотрим, не следят ли за нашим домом.
Они вышли из мастерской в переднюю. Подмастерья и ученики удивленно смотрели им вслед. Мастер велел Лутцу осторожно приоткрыть дверь и выглянуть на улицу.
Так и есть! На другой стороне, в подворотне одного из домов, стоял городовой с пристегнутой к поясу непомерно длинной шашкой — в городе такие шашки называли «сырными ножами». Он, казалось, усердно изучал вывеску мастерской Виттельбаха.
— Ничего не поделаешь,— сказал мастер, держа палец у лба.— Лучше я все расскажу квартальному и постараюсь, мастер! Но то я буду действовать силой!
В голосе подмастерья звучала такая горячая проникновенная мольба и такая гневная угроза, что мастер был взволнован до глубины души. Мастеру и самому было жалко Лену; ему тоже стало страшно при мысли о том, какая судьба ее ждет. Но в словах Матиаса было не только простое человеческое участие — в них звучала настоящая страсть, вспыхнувшая пламенем при первом же порыве бури.
Виттельбах положил руку на плечо подмастерья.
— Я честный человек, Лутц. Я сделаю все, что в моих силах. В этом вы можете быть уверены.
— Благодарю вас, мастер!
И Матиас судорожно сжал его руку.
Поднявшись наверх, Виттельбах увидел, что знакомый полицейский чиновник сидел в гостиной один. По-видимому, Сусанна и Берта, вопреки всем правилам вежливости, тщательно избегали встречи с опасным посетителем. Высокий мужчина с солдатской выправкой, седоусый, с длинными напомаженными вьющимися волосами, медленно поднялся со стула и шагнул навстречу мастеру, протягивая ему руку.
— Мне выпала великая честь, поистине великая и необычайная честь! — начал Виттельбах веселым, радостным, но и почтительным тоном, с вежливой улыбкой и поклоном пожимая полицейскому руку.— Осмелюсь полюбопытствовать — чем могу служить святой Германдаде? 1 За
1 Германдады — союзы, создававшиеся в средние века городами и крестьянскими общинами для защиты своих вольностей и прав. В XIII—XV вв. играли значительную роль в ограничении феодальных междоусобиц. В последующие века потеряли прежнее значение, превратившись в послушное орудие в руках абсолютизма.
удовольствие почту услужить ей, господин Майвальд, в этом вы можете не сомневаться... Будьте любезны! — Он учтиво указал на стул и поспешил распечатать ящичек сигар.
— Прошу вас! Я надеюсь, вы одобрите эту марку. Мне их подарили ко дню рождения. Это контрабанда с голландского корабля, если только можно посвящать полицию в такие тайны.
— Полиция нема и глуха, если получает свою долю добычи,— в таком же шутливом тоне ответил квартальный надзиратель и, поблагодарив, взял из ящичка золотистую сигару с красной этикеткой.— У меня к вам малепькое служебное дельце,— начал он, после того как Виттельбах поднес ему зажженную спичку, и первые синеватые кольца дыма поплыли в воздухе.
— Служебное дельце? — спросил мастер с легким удивлением.— Уж не подал ли па меня жалобу какой-нибудь конкурент или партнер по карточному столу, не обвиняют ли меня в мошенничестве?
— Нет, потому что их собственная совесть, как видно, не чиста,— смеясь, ответил господин Майвальд.— У меня дело другого свойства. Скажите, у вас в доме работает некая швея по имени Лена Паю?
«Ага!» — подумал Виттельбах и вдруг сильно закашлялся, как будто дым гавапны попал ему в горло.
— Лена Паю? — повторил он после длинной паузы.— Я, право, даже не знаю, как ее фамилия. Но швея по имени Лена у нас действительно работает.
— Давно?
— Уже недели три, кажется...
— И вы мне до сих пор не заявили о ней. Она не записана в домовую книгу?
— Нет.
— Но почему, смею спросить?
— По трем серьезным причинам^ господин Майвальд. Во-первых, Лена Паю живет в моем доме только временно; во-вторых, она здесь в гостях у своей тетки, нашей кухарки Типны, а в-третьих, у девушки, кроме свидетельства о конфирмации, нет с собой никакой бумаги, по которой ее можно было бы прописать в полиции.
— Но это же очень плохо, господин Виттельбах! Вы ведь знаете, что нельзя держать на квартире чужого человека так долго, больше трех недель, не заявив о нем в полицию, все равно, есть у него документы или нет.
— Плохо это, очевидно, только для меня — девушке-то было хорошо,—- спокойно ответил мастер.-— А сейчас прошу вас ответить на мой покорнейший вопрос со всей откровенностью, на какую только способна полиция: откуда вы узнали, что Лена Паю находится под моим кровом?
— Ее давно уже разыскивает сельская полиция, которая в городе действует через нас.
— Но это еще не объясняет, откуда сельская и городская полиция в конце концов узнала, что разыскиваемая ими девушка работает швеей у мастера Виттельбаха.
— Это профессиональный секрет,— улыбнулся полицейский.— Могу нам только сказать, что нам сообщили, где сейчас прожинает Лена Паю.
— Знаете, господин Майнальд,— произнес мастер Вит-тельбах, поднимая свои увесистые кулаки ремесленника,— если бы я знал, кто этот доносчик, я бы тотчас же пошел и задушил его!
— К сожалению, я не могу вам указать его имя, ибо и сам его не знаю; доносчику это, разумеется, на руку,— со смехом ответил Майвальд.— Но мне было бы крайне важно узнать, почему вы прячете у себя эту девушку. Ведь именно так я могу назвать ваш образ действий?
— Сделайте одолжение! Но, прежде чем я вам с величайшим удовольствием все объясню, я бы хотел спросить — почему эту девушку разыскивают? Она совершила какой-нибудь проступок?
— Она без разрешения помещика ушла из своей волости, сбежала с работы на мызе.
— И больше ничего?
— Нам, по крайней мере, ни о каких других ее провинностях не сообщали.
— Ну еще бы! — язвительно усмехнулся мастер.— У помещика есть свои основания умалчивать о других се провинностях. О них вам расскажу я — я, укрывший эту преступницу в своем почтенном доме!
— Это лишь огягчает вашу вину, мастер.
— Не беда, у меня холка крепкая. Но если есть еще справедливость в этом мире, то вы, господин Майвальд, как только услышите мой рассказ, тотчас же оставите эту девушку в покое. А что вы вообще намерены с ней делать?
— Намерения у меня недобрые,— ответил полицейский.— Я хочу ее забрать с собой и по этапу отправить в общину, где она числится.
— И только? Да это совсем по-божески! Но с этим делом ведь можно и повременить. Раньше мы с вами еще немножко побеседуем, но, ради бога, только не всухую... Лийза!
Но мастер ошибся, полагая, что служанка сразу же появится на его зов. Он крикнул еще раз — и теперь никто не показался, и мастер, ворча, направился через коридорчик на кухню.
Там он наконец обнаружил людей. По каких людей! Едва взглянув на Лийзу и Тийну, мастер невольно расхохотался. Зрелище было в высшей степени комическое. Обеих служанок обуял ужас, и волосы-то у них стояли дыбом, и глаза, и уши, и руки так или иначе выражали страх. Лийза своим богатырским телом загораживала дверь чулана, где скрывалась бедная Лена, а Тийна, протянув руку, казалось, раздумывала, какое избрать оружие — таз для в< репья или кочергу — на случай, если полиция ворвется на кухню и захочет заковать несчастную беглянку в кандалы...
— Лийза, принеси-ка быстренько бутылку белого из погреба, с золотыми буквами на этикетке, и подай два бокала,— приказал мастер, когда живот его перестал тря-ст.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
— Объяснить? А какие тут нужны объяснения? Разве хозяева не могут распоряжаться у себя в доме, как хотят? И разве заигрывания этой девицы не достаточное основание, чтобы отделить ее от подмастерьев?
Госпожа Виттельбах покачала головой: на лице ее отражалось мудрое беспристрастие.
— Папа никогда не разрешит это сделать, он не замечал за Леной ничего дурного. Наоборот, он часто хвалит ее тихий, уступчивый нрав и усердие. К тому же я не понимаю, какая тебе польза от того, что Лена станет есть не за общим столом, а на кухне. Пока она живет в нашем доме, подмастерья все равно будут с ней сталкиваться, в том числе и Матиас Лутц... В тебе, милочка, говорит только ревность, слепая ревность!
На бледных щеках Берты заиграл лихорадочный румянец. Она плотно сжала губы, с сожалением заметив, что сгоряча слишком обнаружила свои подлинные чувства.
— Ревность? — деланно рассмеялась она, пытаясь как-то выразить свое безграничное презрение.— Я ревную к этой деревенской девчонке? Да этому ты и сама не веришь!
Госпожа Виттельбах раздумывала, не передать ли дочери все то, что мастер недавно говорил о чувствах Лутца к Лене. Но мамаша пришла к заключению, что делить этого не следует. Пусть лучше Берта сама узнает правду — это ведь произойдет скоро, если наблюдения были верны. А то ведь дочь может подумать, что родители попусту обвиняют ее возлюбленного и пытаются хитростью и обманом разлучить их. Берта скорее исцелится, если глаза ее откроются сами.
Спор между матерью и дочерью был прерван появлением знакомой дамы. Поздоровавшись с нею, Берта под каким-то предлогом вскоре ускользнула из гослшюй и, очутиншиеь и своей комнате, заперла днорь на ключ.
Она жаждала покоя, она хотела разобраться в своих мыслях и чувствах. Па душе у нее было так смутно. И все это сделала лишь одна фраза, брошенная матерью. Матиас Лутц и Лена — эти два имени мать упомянула рядом. Значит, даже она что-то заметила! Заметила то же, что и сама Берта. Мать подтвердила то, чего Берта боялась и что охотно сочла бы ошибочным, ложным впечатлением.
Барышня Виттельбах сказала матери правду: едва эта девушка появилась в доме, Берта ее невзлюбила. Когда они встретились в первый раз и Берта окинула беглым взглядом полную, но стройную фигуру девушки, ее высокую грудь, свежее, как у ребенка, цветущее лицо, в сердце Берты вдруг прозвучало: «Эта женщина для тебя опасна! Это твой враг, берегись ее! Она опасна своей молодостью и красотой, да и не только ими,— у нее такие милые глаза, такая приятная речь. Все это может привлечь любого мужчину, а Матиас Лутц тоже только мужчина».
Так и случилось. Опасное обаяние девушки, к сожалению, вскоре сказалось. Ему поддались все мужчины в доме. И Матиас Лутц тоже был только мужчина. Он даже как будто оказался слабее всех — он, кого Берта считала самым сильным! Или он просто меньше владел собой, чем другие? Не умел скрывать свои чувства, так как был в этом менее опытен? Или он находил в Лепе что-то такое? чего другие не замечали?
Как бы то ни было, подозрения Берты с каждым днем усиливались. Основания, правда, были ничтожные. Какой-нибудь перехваченный за обеденным столом взгляд, какое-нибудь случайно оброненное теплое слово или невольный румянец. Разве можно было считать доказатель-? ством то, что вчера вечером, как заметила Берта, они внизу, в передней, обменялись несколькими пустячными словами и улыбнулись друг другу? Или то, что в прошлое воскресенье, когда Лепа возвращалась из церкви, они, по-видимому случайно, встретились на углу улицы Ратаскаэву и вместе — Берта увидела это с балкона — подошли к дому? Но на весах ревности пушинка превращается в свинцовый ком. Ревнивый взгляд в каждой тени видит призрак, для ревнивого слуха любое слово звучит вероломством и изменой.
Через несколько дней после избиения крестьян из Ания между Бертой и Матиасом произошел маленький спор по поводу Лены; теперь же, когда Берта это вспоминала, он казался ей особенно значительным. Берта тогда выразила удивление — как это молодой девушке не стыдно было являться в мастерскую, где лежали полуодетые мужчины, и как это у молодой девушки оказалось «сердце мясника»: она смогла смотреть на их окровавленные тела. Этим упреком по адресу Лены мамзель Виттельбах хотела, разумеется, показать жениху, насколько изысканны ее собственные чувства, насколько утонченна ее психика, облагороженная высшей культурой и образованием. Одновременно под влиянием зарождающейся ревности она стремилась бросить тень на Лену, подчеркнуть ее грубость и невежество. Но слова невесты произвели на Матиаса противоположное впечатление.
— Стыдно? — переспросил он.— Стыдно помогать другим в беде?
— Женщине в таких случаях, конечно, должно быть стыдно,— заявила Берта.
— А меня растрогало то, что она поборола стыд; меня тронула решимость и самообладание этой юной слабой девушки: она промывала и перевязывала кровавые раны, на которые ни я, ни крепыш Губер не могли смотреть без содрогания.
— Дело вкуса! — бросила Берта, презрительно пожав плечами.
— Это не дело вкуса, а дело чувства,— довольно резко возразил Матиас— Так, по крайней мере, мне подсказывают чувства. Да и Лена, хоть у нее и «сердце мясника», способна глубоко чувствовать; это видно было по тому, как волновали ее страдания больных. Чувство и привело ее к этим людям.
Вспоминая теперь эти слова, мамзель Виттельбах видела в них доказательство того, что ей грозит опасность потерять Матиаса, во всяком случае — потерять его сердце. Его привлекает не только молодость, красота, обаяние Бертиной соперницы, но и самое существо ее, ее нравственные качества, ее душевный склад. Что может быть опаснее такого влечения!
До сегодняшнего дня Берта ни перед кем не обнаруживала свою ревность, не заикалась о ней и Матиасу. Мамаша была права, полагая, что гордость, самолюбие и большое самомнение Берты закрывают ой глаза. Для разумного человека дочь мастера Виттельбаха все же значила больше, чем какая нибудь деревенская девчонка со всей ее молодостью, красотой и привлекательностью; а мамзель Виттольбах все еще считала Матиаса Лутца «разумным» человеком. Она, как и ое родители, знала, что он честолюбии, стремится пробить себе дорогу в жизни, добивается чести, власти, боиггетва. Матиасу Лутцу может нравиться эта нищая девчонка, он даже может ею увлечься, рассуждала Берта, но не такой же он глупец, чтобы связать себя с Леной на всю жизнь и бросить все, к чему так страстно тянется его душа. Это было бы неестественно, по крайней мере для такого человека, как Матиас. И это было бы бесчестно, а Матиас честен. Он никогда еще не изменял своему слову, кому бы оно ни было дано,— так неужели он нарушит клятву, которую дал невесте?
Так утешала себя Берта. Но это было плохим утешением. Какая же невеста, любящая невеста примирится с тем, чтобы сердце ее жениха похитила другая, пусть даже это — преходящее, мимолетное увлечение? А здесь такая опасность налицо, пока эта подозрительная девица в их домели... вообще в этом городе. Да... в городе... даже это сулило опасность. Было бы во всех отношениях лучше, безопаснее, приятнее, если бы она вернулась в деревню,.. В деревню, где ее страстно ждет барон...
А полиция какая бестолковая — до сих пор не может ее разыскать!.. По как же ее найдет полиция, если никто и понятия не имеет, где девушка скрывается? Вот бы кто-нибудь надоумил полицейских, где прячется эта пташка... Если бы кто-нибудь это сделал! Но кто?.. Кто?..
Берта Виттельбах вскакивает со стула и быстрыми шагами ходит по комнате. Па ее до белизны напудренном лице выступают красные пятна, худая грудь учащенно дышит. Но вот ее длинная, худая белая рука тянется к письменному столу за пером, бумагой, чернилами... Берта опускается на стул и быстро-быстро пишет.
Не простое и не легкое письмо пишет, видимо, мамзель Берта: то и дело зачеркивает слова, отбрасывает написанное, рвет листок за листком — и так несколько раз. Письмо это, видимо, нехорошее,— лицо Берты, когда делается некрасивым. И совсем >же безобразная усмешка играет на ее узких губах, когда она наконец сует готовое письмо в конверт и шепчет про себя:
— Посмотрим, кто победит!
13 ПОЛИЦИЯ
— Господин мастер, вас просят наверх.
— Кто просит?
— Квартальный пришел.
Мастер Виттельбах быстро взглянул на Лийзу. Эта девушка, рослая и сильная, как мужчина, настоящий Самсон в юбке, сейчас вся дрожит, ее испуганное лицо бледнеет, напоминает вялую брюкву.
— Что ему надо? — спросил Виттельбах.
— Не знаю, мне велели позвать господина мастера.
— Где Лена?
— Лену мы успели спрятать в чулан.
— Я сейчас приду.
Мастеру хотелось выгадать несколько минут, чтобы собраться с мыслями. Что от него нужно полицейскому? Кроме истории с Леной, Виттельбаху ничего не пришло на ум. Значит, они все же напали на ее след! Непонятно только, каким образом.
Матиас Лутц, работавший вместе с другими подмастерьями, подошел к мастеру. Он стоял к нему ближе всех, слышал шепот Лийзы и уловил слово «квартальный».
— Что случилось, мастер? — спросил он тихо.
— Квартальный надзиратель пришел.
Лицо у подмастерья побледнело, как и у Лийзы.
— Вы знаете, зачем он пришел?
— Нет, не знаю. Причина может быть только одна — вы сами догадываетесь какая.
>— А что вы ему (укажете?
— Об этом-то я сейчас и думаю.
— Он уже видел Лену?
— Нет.
— Тогда пусть она уйдет из дому, а вы скажете, что она у нас не живет.
В первую минуту этот совет показался Виттельбаху приемлемым. Но потом мастер покачал головой.
— Сперва посмотрим, не следят ли за нашим домом.
Они вышли из мастерской в переднюю. Подмастерья и ученики удивленно смотрели им вслед. Мастер велел Лутцу осторожно приоткрыть дверь и выглянуть на улицу.
Так и есть! На другой стороне, в подворотне одного из домов, стоял городовой с пристегнутой к поясу непомерно длинной шашкой — в городе такие шашки называли «сырными ножами». Он, казалось, усердно изучал вывеску мастерской Виттельбаха.
— Ничего не поделаешь,— сказал мастер, держа палец у лба.— Лучше я все расскажу квартальному и постараюсь, мастер! Но то я буду действовать силой!
В голосе подмастерья звучала такая горячая проникновенная мольба и такая гневная угроза, что мастер был взволнован до глубины души. Мастеру и самому было жалко Лену; ему тоже стало страшно при мысли о том, какая судьба ее ждет. Но в словах Матиаса было не только простое человеческое участие — в них звучала настоящая страсть, вспыхнувшая пламенем при первом же порыве бури.
Виттельбах положил руку на плечо подмастерья.
— Я честный человек, Лутц. Я сделаю все, что в моих силах. В этом вы можете быть уверены.
— Благодарю вас, мастер!
И Матиас судорожно сжал его руку.
Поднявшись наверх, Виттельбах увидел, что знакомый полицейский чиновник сидел в гостиной один. По-видимому, Сусанна и Берта, вопреки всем правилам вежливости, тщательно избегали встречи с опасным посетителем. Высокий мужчина с солдатской выправкой, седоусый, с длинными напомаженными вьющимися волосами, медленно поднялся со стула и шагнул навстречу мастеру, протягивая ему руку.
— Мне выпала великая честь, поистине великая и необычайная честь! — начал Виттельбах веселым, радостным, но и почтительным тоном, с вежливой улыбкой и поклоном пожимая полицейскому руку.— Осмелюсь полюбопытствовать — чем могу служить святой Германдаде? 1 За
1 Германдады — союзы, создававшиеся в средние века городами и крестьянскими общинами для защиты своих вольностей и прав. В XIII—XV вв. играли значительную роль в ограничении феодальных междоусобиц. В последующие века потеряли прежнее значение, превратившись в послушное орудие в руках абсолютизма.
удовольствие почту услужить ей, господин Майвальд, в этом вы можете не сомневаться... Будьте любезны! — Он учтиво указал на стул и поспешил распечатать ящичек сигар.
— Прошу вас! Я надеюсь, вы одобрите эту марку. Мне их подарили ко дню рождения. Это контрабанда с голландского корабля, если только можно посвящать полицию в такие тайны.
— Полиция нема и глуха, если получает свою долю добычи,— в таком же шутливом тоне ответил квартальный надзиратель и, поблагодарив, взял из ящичка золотистую сигару с красной этикеткой.— У меня к вам малепькое служебное дельце,— начал он, после того как Виттельбах поднес ему зажженную спичку, и первые синеватые кольца дыма поплыли в воздухе.
— Служебное дельце? — спросил мастер с легким удивлением.— Уж не подал ли па меня жалобу какой-нибудь конкурент или партнер по карточному столу, не обвиняют ли меня в мошенничестве?
— Нет, потому что их собственная совесть, как видно, не чиста,— смеясь, ответил господин Майвальд.— У меня дело другого свойства. Скажите, у вас в доме работает некая швея по имени Лена Паю?
«Ага!» — подумал Виттельбах и вдруг сильно закашлялся, как будто дым гавапны попал ему в горло.
— Лена Паю? — повторил он после длинной паузы.— Я, право, даже не знаю, как ее фамилия. Но швея по имени Лена у нас действительно работает.
— Давно?
— Уже недели три, кажется...
— И вы мне до сих пор не заявили о ней. Она не записана в домовую книгу?
— Нет.
— Но почему, смею спросить?
— По трем серьезным причинам^ господин Майвальд. Во-первых, Лена Паю живет в моем доме только временно; во-вторых, она здесь в гостях у своей тетки, нашей кухарки Типны, а в-третьих, у девушки, кроме свидетельства о конфирмации, нет с собой никакой бумаги, по которой ее можно было бы прописать в полиции.
— Но это же очень плохо, господин Виттельбах! Вы ведь знаете, что нельзя держать на квартире чужого человека так долго, больше трех недель, не заявив о нем в полицию, все равно, есть у него документы или нет.
— Плохо это, очевидно, только для меня — девушке-то было хорошо,—- спокойно ответил мастер.-— А сейчас прошу вас ответить на мой покорнейший вопрос со всей откровенностью, на какую только способна полиция: откуда вы узнали, что Лена Паю находится под моим кровом?
— Ее давно уже разыскивает сельская полиция, которая в городе действует через нас.
— Но это еще не объясняет, откуда сельская и городская полиция в конце концов узнала, что разыскиваемая ими девушка работает швеей у мастера Виттельбаха.
— Это профессиональный секрет,— улыбнулся полицейский.— Могу нам только сказать, что нам сообщили, где сейчас прожинает Лена Паю.
— Знаете, господин Майнальд,— произнес мастер Вит-тельбах, поднимая свои увесистые кулаки ремесленника,— если бы я знал, кто этот доносчик, я бы тотчас же пошел и задушил его!
— К сожалению, я не могу вам указать его имя, ибо и сам его не знаю; доносчику это, разумеется, на руку,— со смехом ответил Майвальд.— Но мне было бы крайне важно узнать, почему вы прячете у себя эту девушку. Ведь именно так я могу назвать ваш образ действий?
— Сделайте одолжение! Но, прежде чем я вам с величайшим удовольствием все объясню, я бы хотел спросить — почему эту девушку разыскивают? Она совершила какой-нибудь проступок?
— Она без разрешения помещика ушла из своей волости, сбежала с работы на мызе.
— И больше ничего?
— Нам, по крайней мере, ни о каких других ее провинностях не сообщали.
— Ну еще бы! — язвительно усмехнулся мастер.— У помещика есть свои основания умалчивать о других се провинностях. О них вам расскажу я — я, укрывший эту преступницу в своем почтенном доме!
— Это лишь огягчает вашу вину, мастер.
— Не беда, у меня холка крепкая. Но если есть еще справедливость в этом мире, то вы, господин Майвальд, как только услышите мой рассказ, тотчас же оставите эту девушку в покое. А что вы вообще намерены с ней делать?
— Намерения у меня недобрые,— ответил полицейский.— Я хочу ее забрать с собой и по этапу отправить в общину, где она числится.
— И только? Да это совсем по-божески! Но с этим делом ведь можно и повременить. Раньше мы с вами еще немножко побеседуем, но, ради бога, только не всухую... Лийза!
Но мастер ошибся, полагая, что служанка сразу же появится на его зов. Он крикнул еще раз — и теперь никто не показался, и мастер, ворча, направился через коридорчик на кухню.
Там он наконец обнаружил людей. По каких людей! Едва взглянув на Лийзу и Тийну, мастер невольно расхохотался. Зрелище было в высшей степени комическое. Обеих служанок обуял ужас, и волосы-то у них стояли дыбом, и глаза, и уши, и руки так или иначе выражали страх. Лийза своим богатырским телом загораживала дверь чулана, где скрывалась бедная Лена, а Тийна, протянув руку, казалось, раздумывала, какое избрать оружие — таз для в< репья или кочергу — на случай, если полиция ворвется на кухню и захочет заковать несчастную беглянку в кандалы...
— Лийза, принеси-ка быстренько бутылку белого из погреба, с золотыми буквами на этикетке, и подай два бокала,— приказал мастер, когда живот его перестал тря-ст.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37