Значит, можно не спешить. Вдруг она поймет, что он обо всем догадался, а ей наверняка хотелось, чтобы он не знал: ничего. Он сошел у Дворца пионеров и долго стоял, размышляя: идти ему домой или нет? Несмотря ни на что, он был счастлив, счастлив, что его мать снова дома. Когда ему открыла тетя, он сразу понял, что предчувствие его обмануло: если бы мама была дома, она сама бы подошла к дверям,
— Где ты был до сих пор?..— набросилась на него тетя.
И сердце у него горько сжалось. По всему видно, что она надолго собирается здесь оставаться.
Миха ничего не ответил и прошел в свою комнату. Он даже не подумал, что поступил невежливо, не ответив на вопрос тети. Он зарылся лицом в подушку и не помнил, сколько времени пролежал в таком положении. Потом открылась дверь, и в комнату вошла тетя. Он не поднял головы и не видел ее, но по шуму догадался, что она убирала на его столе. Потом наступила тишина. Ми-
ха глянул одним глазом — проверить, ушла ли тетя. Но она сидела на стуле и смотрела прямо на него. Опять отвернуться было неловко, он поднялся и присел на кровати.
— Тебя спрашивал отец,— сказала она,— почему тебя не было за обедом?
Потом они снова долго молчали. Миха был голоден до дурноты, но стеснялся сказать об атом, Тетя, как будто что-то заметив, спросила:
— Будешь обедать?
— Буду,— ответил Миха.
— Тогда пойдем, я не снимала кастрюли с огня; думала, вот-вот придет.
Нет, он не нуждался в такой заботе — она делала его податливым и безвольным. Она возвращала его обратно туда, откуда он с трудом выкарабкался после стольких насмешек и издевательств.
— А если я не стану есть? — спросил он дерзко.
По крайней мере ему показалось, что он посмотрел на нее нагло и бесцеремонно.
— Как тебе угодно,— спокойно ответила тетя.
— Нет, я очень голоден и буду обедать,— сказал Миха и поднялся.
— А суп такой вкусный,— сказала тетя и тоже встала,
— Нет, я раздумал,— сказал Миха и снова сел на кровать.— Я не люблю суп, мама об этом знает.
Тетя вздрогнула, и Миха понял, что причина была не в его нетактичности, а в ненависти, которую питала тетя к его матери. И торопясь, чтоб она не успела выразить это чувство прямо, он добавил:
— Нет, нет, простите меня, я очень люблю суп,— и шагнул к двери.
Обернувшись, он увидел, что тетя, сдвинув брови, строго смотрела на него. В кухне он сел за стол на место отца и сказал, потирая руки:
— Ну-ну, посмотрим, какая ты хозяйка, посмотрим.
Ему доставляло удовольствие смотреть, как бледная
и растерянная тетя суетилась возле газовой плиты. Вдруг комната перевернулась, и он обеими руками ухватился за стол. Комната снова перевернулась, словно крутилась вокруг невидимой оси. В глазах у него потемнело, и он погрузился в темную бездонную пропасть, но тут кто-то схватил его и снова втащил в кухню. Как будто бы ничего не произошло, только руку его почему-то держала тетя.
— По-моему, у тебя жар,— сказала она и прикоснулась ладонью к его лбу.
Миха мотнул головой и, отведя ее руку, улыбнулся:
— Какой там жар, я просто голоден!
— Тогда почему ты не ешь, обед уже остыл!
Когда она успела накрыть на стол? Хорошо, что она не заметила, как у него закружилась голова. Ему надо продержаться еще немного, а вот когда он останется один... Что будет, когда он останется один?
Он бросил ложку на стол.
— И это все? — спросила тетя.
— Теперь покурим! — заявил Миха.
— Ты же говорил, что не куришь?
— Кто это вам сказал? Дайте мне сигарету.— Он говорил, а сам ждал, что вот-вот она его ударит. Он от души хотел, чтобы тетя больно прибила его и выгнала из кухни. Потом он засомневался: может, ему кажется только, что он все это произносит вслух; наверно, на самом деле он молчит, а если нет, то почему же тетя ведет себя так, словно она ничего не слышит? Для того чтобы развеять свои сомнения, он капризным тоном спросил: — Где сигареты, я спрашиваю!
Тетя вынула из кармана передника сигареты и положила пачку перед ним.
«Знает, что не закурю»,— подумал Миха,
— Не надо курить,— сказала тетя.
— Почему? — вызывающе спросил Миха и потянулся к коробке. — Почему это?
— Потому что не детское это дело,— спокойно ответила тетя.
— Извините, но сейчас уже больше нет детей! — сказал Миха и сам тут же подумал, какую сморозил глупость.
— Значит, детей больше нет? — так же спокойно переспросила тетя.
Миха чувствовал, что тетя этим спокойствием шаг за шагом снова возвращает свою пошатнувшуюся было власть. Именно этим спокойствием она одолевала его. Еще немного — и она станет с ним разговаривать, как с малышом из детского садика: «Какого цвета море, мой мальчик?» — «Синего!» — «Молодец! Ах, какой же ты молодец!» Он встал и вышел из кухни.
В коридоре у него снова закружилась голова, он по
шатнулся и плечом ткнулся в стену. Больше он ничего не помнил.
Когда очнулся, лежал в постели. В комнате было темно, но он все же разглядел тетю, сидевшую за столом. На нее падал свет через уличное окно. Он закрыл глаза и сразу заснул. Потом проснулся. Не открывая глаз, почувствовал, что в комнате горит свет. Отец шепотом разговаривал с тетей. Сквозь сон этот шепот слышался ему громким разговором, и от этого он проснулся. Глаз он открывать не стал. Ему было стыдно перед всеми, в особенности перед тетей. Как видно, тетя его раздела, уложила в постель, а он ничего не почувствовал.
— Жара у него нет! — послышался голос тети.
«Они думают, что я болен. Они не верят, что я обыкновенный невоспитанный и наглый уличный мальчишка, хулиган. Я хочу быть таким... Хочу... Хочу курить, плеваться, бросаться камнями. Нет, ничего не хочу... Вот сейчас я закрою глаза, и все исчезнет... Ведь можно так заснуть, чтобы больше не просыпаться...»
Дверь хлопнула, это, наверно, отец вышел из комнаты. А Михе хотелось, чтобы он сидел у кровати, не сводя с него глаз, положив руку ему на лоб. Или же сидел бы так просто. Тетя погасила свет. Теперь можно было больше не притворяться спящим. Но он чувствовал на себе взгляд тети и еле сдерживался, чтобы не повернуться в ее сторону.
Спустя некоторое время тетя спросила его:
— У тебя болит что-нибудь?
Он не поверил своим ушам: неужели тетя обращалась к нему? Но в комнате, кроме них двоих, никого не было. Как она догадалась, что он не спит?
В комнате наступила напряженная тишина. Тетя явно ждала его ответа.
— Нет,— ответил он.
— Напугал ты меня,— снова сказала тетя, и голос ее доносился откуда-то издалека. Как будто Миха лежал на дне озера, в бархатистой бездне вод, а тетя сидела на берегу и разговаривала с ним. Голос ее, как легкие водоросли, колеблясь, опускался на дно и мягко прикасался к его телу.— Я ничего не сказала отцу, ему только этого не хватало. Я сказала, что тебя просто знобило и ты лег. Он сказал, чтоб я не отпускала тебя завтра в школу. У тебя ничего такого нет. Утром вскочишь и обо всем забудешь.
Тетя явно старалась подкупить его. А может, для того она и была создана, чтобы всем все прощать. Неужели у нее нет близких, что она переселилась сюда. Ради чего она это сделала? Бродит одна в опустевшей квартире или сидит перед радиоприемником и слушает, как поет отец. А впрочем, есть же такие женщины, которые охотно остаются с детьми, когда их родители уходят в кино, соглашаются ночью сидеть возле покойника или же развлекают больного разговорами. Ему стало жаль тетю: когда вернется мама, она так же неожиданно исчезнет, как и появилась. И потом о ней, вероятно, никто и не вспомнит. Ведь не знал же он до сих пор, что у него есть тетя.
В белой и солнечной палате в два ряда стоят койки. По проходу идет тетя. В палате тихо. У порога тетя на мгновение оглянулась и потом вышла и закрыла за собой дверь. Оказывается, сам Миха лежит в этой палате, у окна. Он вскакивает, отодвигает занавеску и выглядывает в сад. Он удивляется — сад покрыт снегом, А он был уверен, что сейчас весна.
Тетя медленно шла по снегу в длинном черном пальто, в соломенной шляпе с розовым бантом. Потом загремела железная ограда — больные высыпали во двор и стали колотить палками по железным прутьям. Потом раздался чей-то голос, вслед за ним женский крик. Миха открыл глаза. В комнате было темно и абсолютно тихо. Миха стал вслушиваться в тишину, уверенный, что здесь, где-то совсем близко, кто-то крикнул. Крикнул и умолк. Потому-то и стояла теперь такая глубокая тишина, которая колыхалась, как занавес, за которым кто-то укрылся. Через некоторое время на самом деле послышался шум.
«Мама вернулась!» — сердце так и ёкнуло, но он больше не хотел ошибаться и поэтому не вскочил с постели. Он протянул руку, взял со стола часы и поднес их к свету, проникающему через окно. Было половина третьего, оказывается, спал он долго, а думал, что лишь слегка вздремнул. В это время он снова услыхал шум и ясно различил голос отца. Тут он сразу вскочил и в ночной рубашке выбежал в коридор. Босой, он остановился у приоткрытой двери в столовую. Свет, падающий через открытую дверь, делил коридор сверкающей, тонкой, как папиросная бумага, перегородкой. Он протиснулся в щель, и никто не заметил, как он вошел в комнату. Он остановился на пороге и уставился прямо на мать, которая стояла у книжного шкафа, спрятав лицо в ладони. Отец смотрел в окно, тетя сидела и курила сигарету.
Что сковало ему руки и ноги, почему он не побежал и не прижался к матери? Вот она стоит перед ним, их разделяет всего несколько шагов, она так близко, что он может протянуть руку и коснуться ее. Что с ним творится, почему он молчит, отчего он весь так обмяк?
Тетя обернулась и, словно не заметив его, снова отвернулась, но ее мгновенный взгляд послужил как бы сигналом, знаком для других что в комнату кто-то вошел; отец и мать почти одновременно взглянули на Миху,
— Что тебе здесь надо? — закричал отец.
Миха взглянул на мать, руки ее нерешительно соскользнули с лица, и она как-то беспомощно, жалко улыбнулась.
— Миха,— сказала она. — Миха!
Руки ее нервно комкали носовой платок, в конце концов она обронила его на пол, Тогда она нагнулась за ним и, выпрямляясь, снова улыбнулась Михе беспомощной и несчастной улыбкой, от которой ему захотелось плакать. Еще секунда, и он побежал бы, обнял бы мать, стал целовать ее лицо, шею, руки, но тут снова раздался окрик отца:
— Уходи отсюда, я тебе, кажется, говорю!
— Миха, иди ко мне! — позвала его мать, но, шагнув к нему, остановилась как вкопанная, застигнутая истерическим криком отца:
— Не прикасайся к нему! Не смей! — Он подошел к столу, тяжело оперся на него обеими руками и повторил: — Не смей! — Голос его оборвался, он стал надрывно кашлять и, схватившись рукой за сердце, с трудом, еле слышно прохрипел: — Не смей!
Миха вздрогнул и посмотрел на отца. Лицо у него покраснело как бурак, глаза выкатились из орбит. Миха испугался и невольно попятился назад. Боясь повернуться, он рукой нащупал дверь, ему показалось, что должно произойти что-то страшное. Он уже не смотрел в сторону матери, не жалел ее и даже не радовался ее присутствию, напротив, старался как можно скорее уйти, убежать от нее. Он сделал еще шаг и только хотел выйти из комнаты, как услышал голос матери:
— Я думала, что ты все поймешь!
Миха выскочил из комнаты, обожженный этими ело-
вами. Он ведь как раз того и стыдился, что все понимал и обо всем догадывался.
«Оставьте меня,— он старался подавить рыдания,— я еще маленький...» Он плакал все громче и громче, потому что сознавал, что он уже не ребенок, а просто обманывает себя.
Войдя в свою комнату, он зажег свет и подошел к шкафу. В дверцу было вделано большое зеркало, в котором он отражался во весь рост, босой, в ночной рубашке, со слезами на глазах,— очкарик! Он долго стоял у зеркала, не утирая слез, которые вез лились и лились без конца.
Утром его разбудила тетя. Она таким спокойным голосом справилась о его самочувствии, что он усомнился, не привиделось ли ему во сне все происшедшее этой ночью. И, как дурной сон, преследовало его какое- то чувство вины.
«Мамы дома не было — это видно по всему. А может, она и вовсе не приходила»,— думал он, сам понимая, что просто успокаивает себя.
Возвращаясь из школы, он встретил в подъезде близнецов — Котэ и Сосо. Они как-то странно переглянулись. Его удивило, что они не стали дразниться. На это он, конечно, особого внимания не обратил, но в квартиру не вошел, вернулся. Мальчишек уже не было. Миха удивился, где они умудрились спрятаться на этой голой лестнице, в пустом подъезде. Он не знал, куда идти. В это время перед домом остановилась зеленая «Волга» Робинзона, Избегая встречи с ним, Миха поспешно зашагал по улице. Но голос Робинзона настиг его;
— Миха, подожди меня!
Михе очень не хотелось разговаривать с ним, но и бежать было стыдно.
Подойдя к Михе, Робинзон поднял руку, и Миха попятился назад, думая, что тот собирается его ударить. Заметив это, Робинзон улыбнулся и мягко опустил руку на его плечо.
— Ладно, давай мириться.
Такая деликатность Михе показалась странной, и он подумал, что Робинзон по своему обыкновению потешается над ним.
— Ты уже взрослый парень, Миха, мужчина. Ничего не поделаешь, мы все потрясены, но ты должен крепиться.
Что это, на самом деле, или новое издевательство, или...
— Позвонили из милиции, и мы сразу кинулись туда. Отца твоего я подвез в больницу.
— Из милиции?
— Да... Сейчас я отвез твоего отца... Оказывается, автобус... Словом, несчастный случай...
«Мама! Мама! Мама! Мама умерла»,— промелькнуло в голове у Михи, но он тут же с.подозрением взглянул на Робинзона. Но нет, таких шуток, наверно, не существует на свете и не может существовать. Как можно шутить ,такими вещами? Но он все же предпочел сохранять достоинство перед тем, кто сейчас прикидывается мягкосердечным добряком. Заплакать перед Робинзоном — значит простить ему все. Нет, он сейчас не мог заплакать, да и вообще ничего не мог. Лучше всего, пусть Робинзон уйдет, уйдет и оставит его в покое.
Обо всем этом он думал так спокойно, потому что в глубине души не верил в смерть матери. Труднее всего поверить в смерть человека, которого любишь больше всех на свете. Это настолько трудно себе представить, что начинает казаться, что, кроме тебя, все ошибаются, все, кроме тебя, и пока ты этому не веришь, смерть бессильна, потому что и впрямь может оказаться, что все ошибаются, все.
— Хочешь, я и тебя подвезу? — спросил Робинзон.
— Нет, спасибо! — сказал он и собрался уходить.
Он почувствовал, что оставил Робинзона в дураках.
Когда Миха отошел на довольно большое расстояние,
Робинзон снова окликнул его и удивленно спросил:
— Ты понял, что я тебе сказал?
Вот как! Робинзон пришел поглазеть на борьбу, а борцы не явились, и билеты в ложу оказались и к чему.
«А может быть, это все-таки правда? — Сейчас он уже не чувствовал на своей спине взгляда Робинзона и был свободен.— Вдруг это окажется правдой? Может же быть... Это, конечно, невозможно, но все-таки... вдруг...»
В день похорон матери отец надел черный костюм. На белоснежную сорочку повязал черный галстук. Он поминутно заглядывал в зеркало, отодвигал покрывало, стоял и смотрел на себя. Потом пришел Робинзон в сопровождении каких-то людей, нагруженных большими
корзинами. Робинзон вывел отца в другую комнату,
— Икру я взял из ресторана, барана купил на Навтлугском рынке. Еще принес десять килограммов рису, как знать — может, не хватит...
— Эх, мой Робинзон, разве сейчас до поминок!
— Надо, надо, ничего не поделаешь, родственники приедут из деревни, их надо кормить. Не сделаешь, скажут — не любил. Людям надо пускать пыль в глаза!
— Эх, мой Робинзон!..
— Вино я велел привезти из Гурджаани, кахетинское — натуральный материал восьмого номера. Фасоли у нас достаточно, есть зелень, рыба, что еще надо! Да, был я на кладбище, ничего, место неплохое. И там нужно было подмазать, кто же тебе так, за милую душу, даст хорошее место! Кладбище сейчас вроде как театр,
— Эх, Робинзон!
Робинзон запихнул отцу сдачу в маленький нагрудный карман пиджака.
На панихиду пришло множество народу, Миха стоял рядом с отцом. Отцу все пожимали руку. А его, кто замечал, целовали. Отец надрывно плакал. Все старались утешить его. В комнате было жарко. В спертом воздухе носился запах земли и травы. Потом пришла капелла — напудренные старухи и мужчины в черных костюмах, За ними последовали балерины — худые, нескладные девицы,— они дружно и горько плакали. В самом конце, как танки, въехали заслуженные солисты. Они окружили отца, а Миху оттеснили и прижали куда-то в угол. Потом отец отыскал его и вывел в другую комнату,
— Почему ты не плачешь? — спросил он, отодвигая покрывало и заглядывая в зеркало.
Мать лежала в гробу с открытой крышкой. Лицо ее было накрыто белым шелковым платком. Вошедшие обходили гроб кругом, некоторые низко наклонялись, словно старались разглядеть, что скрывается под шелком.
1 2 3 4
— Где ты был до сих пор?..— набросилась на него тетя.
И сердце у него горько сжалось. По всему видно, что она надолго собирается здесь оставаться.
Миха ничего не ответил и прошел в свою комнату. Он даже не подумал, что поступил невежливо, не ответив на вопрос тети. Он зарылся лицом в подушку и не помнил, сколько времени пролежал в таком положении. Потом открылась дверь, и в комнату вошла тетя. Он не поднял головы и не видел ее, но по шуму догадался, что она убирала на его столе. Потом наступила тишина. Ми-
ха глянул одним глазом — проверить, ушла ли тетя. Но она сидела на стуле и смотрела прямо на него. Опять отвернуться было неловко, он поднялся и присел на кровати.
— Тебя спрашивал отец,— сказала она,— почему тебя не было за обедом?
Потом они снова долго молчали. Миха был голоден до дурноты, но стеснялся сказать об атом, Тетя, как будто что-то заметив, спросила:
— Будешь обедать?
— Буду,— ответил Миха.
— Тогда пойдем, я не снимала кастрюли с огня; думала, вот-вот придет.
Нет, он не нуждался в такой заботе — она делала его податливым и безвольным. Она возвращала его обратно туда, откуда он с трудом выкарабкался после стольких насмешек и издевательств.
— А если я не стану есть? — спросил он дерзко.
По крайней мере ему показалось, что он посмотрел на нее нагло и бесцеремонно.
— Как тебе угодно,— спокойно ответила тетя.
— Нет, я очень голоден и буду обедать,— сказал Миха и поднялся.
— А суп такой вкусный,— сказала тетя и тоже встала,
— Нет, я раздумал,— сказал Миха и снова сел на кровать.— Я не люблю суп, мама об этом знает.
Тетя вздрогнула, и Миха понял, что причина была не в его нетактичности, а в ненависти, которую питала тетя к его матери. И торопясь, чтоб она не успела выразить это чувство прямо, он добавил:
— Нет, нет, простите меня, я очень люблю суп,— и шагнул к двери.
Обернувшись, он увидел, что тетя, сдвинув брови, строго смотрела на него. В кухне он сел за стол на место отца и сказал, потирая руки:
— Ну-ну, посмотрим, какая ты хозяйка, посмотрим.
Ему доставляло удовольствие смотреть, как бледная
и растерянная тетя суетилась возле газовой плиты. Вдруг комната перевернулась, и он обеими руками ухватился за стол. Комната снова перевернулась, словно крутилась вокруг невидимой оси. В глазах у него потемнело, и он погрузился в темную бездонную пропасть, но тут кто-то схватил его и снова втащил в кухню. Как будто бы ничего не произошло, только руку его почему-то держала тетя.
— По-моему, у тебя жар,— сказала она и прикоснулась ладонью к его лбу.
Миха мотнул головой и, отведя ее руку, улыбнулся:
— Какой там жар, я просто голоден!
— Тогда почему ты не ешь, обед уже остыл!
Когда она успела накрыть на стол? Хорошо, что она не заметила, как у него закружилась голова. Ему надо продержаться еще немного, а вот когда он останется один... Что будет, когда он останется один?
Он бросил ложку на стол.
— И это все? — спросила тетя.
— Теперь покурим! — заявил Миха.
— Ты же говорил, что не куришь?
— Кто это вам сказал? Дайте мне сигарету.— Он говорил, а сам ждал, что вот-вот она его ударит. Он от души хотел, чтобы тетя больно прибила его и выгнала из кухни. Потом он засомневался: может, ему кажется только, что он все это произносит вслух; наверно, на самом деле он молчит, а если нет, то почему же тетя ведет себя так, словно она ничего не слышит? Для того чтобы развеять свои сомнения, он капризным тоном спросил: — Где сигареты, я спрашиваю!
Тетя вынула из кармана передника сигареты и положила пачку перед ним.
«Знает, что не закурю»,— подумал Миха,
— Не надо курить,— сказала тетя.
— Почему? — вызывающе спросил Миха и потянулся к коробке. — Почему это?
— Потому что не детское это дело,— спокойно ответила тетя.
— Извините, но сейчас уже больше нет детей! — сказал Миха и сам тут же подумал, какую сморозил глупость.
— Значит, детей больше нет? — так же спокойно переспросила тетя.
Миха чувствовал, что тетя этим спокойствием шаг за шагом снова возвращает свою пошатнувшуюся было власть. Именно этим спокойствием она одолевала его. Еще немного — и она станет с ним разговаривать, как с малышом из детского садика: «Какого цвета море, мой мальчик?» — «Синего!» — «Молодец! Ах, какой же ты молодец!» Он встал и вышел из кухни.
В коридоре у него снова закружилась голова, он по
шатнулся и плечом ткнулся в стену. Больше он ничего не помнил.
Когда очнулся, лежал в постели. В комнате было темно, но он все же разглядел тетю, сидевшую за столом. На нее падал свет через уличное окно. Он закрыл глаза и сразу заснул. Потом проснулся. Не открывая глаз, почувствовал, что в комнате горит свет. Отец шепотом разговаривал с тетей. Сквозь сон этот шепот слышался ему громким разговором, и от этого он проснулся. Глаз он открывать не стал. Ему было стыдно перед всеми, в особенности перед тетей. Как видно, тетя его раздела, уложила в постель, а он ничего не почувствовал.
— Жара у него нет! — послышался голос тети.
«Они думают, что я болен. Они не верят, что я обыкновенный невоспитанный и наглый уличный мальчишка, хулиган. Я хочу быть таким... Хочу... Хочу курить, плеваться, бросаться камнями. Нет, ничего не хочу... Вот сейчас я закрою глаза, и все исчезнет... Ведь можно так заснуть, чтобы больше не просыпаться...»
Дверь хлопнула, это, наверно, отец вышел из комнаты. А Михе хотелось, чтобы он сидел у кровати, не сводя с него глаз, положив руку ему на лоб. Или же сидел бы так просто. Тетя погасила свет. Теперь можно было больше не притворяться спящим. Но он чувствовал на себе взгляд тети и еле сдерживался, чтобы не повернуться в ее сторону.
Спустя некоторое время тетя спросила его:
— У тебя болит что-нибудь?
Он не поверил своим ушам: неужели тетя обращалась к нему? Но в комнате, кроме них двоих, никого не было. Как она догадалась, что он не спит?
В комнате наступила напряженная тишина. Тетя явно ждала его ответа.
— Нет,— ответил он.
— Напугал ты меня,— снова сказала тетя, и голос ее доносился откуда-то издалека. Как будто Миха лежал на дне озера, в бархатистой бездне вод, а тетя сидела на берегу и разговаривала с ним. Голос ее, как легкие водоросли, колеблясь, опускался на дно и мягко прикасался к его телу.— Я ничего не сказала отцу, ему только этого не хватало. Я сказала, что тебя просто знобило и ты лег. Он сказал, чтоб я не отпускала тебя завтра в школу. У тебя ничего такого нет. Утром вскочишь и обо всем забудешь.
Тетя явно старалась подкупить его. А может, для того она и была создана, чтобы всем все прощать. Неужели у нее нет близких, что она переселилась сюда. Ради чего она это сделала? Бродит одна в опустевшей квартире или сидит перед радиоприемником и слушает, как поет отец. А впрочем, есть же такие женщины, которые охотно остаются с детьми, когда их родители уходят в кино, соглашаются ночью сидеть возле покойника или же развлекают больного разговорами. Ему стало жаль тетю: когда вернется мама, она так же неожиданно исчезнет, как и появилась. И потом о ней, вероятно, никто и не вспомнит. Ведь не знал же он до сих пор, что у него есть тетя.
В белой и солнечной палате в два ряда стоят койки. По проходу идет тетя. В палате тихо. У порога тетя на мгновение оглянулась и потом вышла и закрыла за собой дверь. Оказывается, сам Миха лежит в этой палате, у окна. Он вскакивает, отодвигает занавеску и выглядывает в сад. Он удивляется — сад покрыт снегом, А он был уверен, что сейчас весна.
Тетя медленно шла по снегу в длинном черном пальто, в соломенной шляпе с розовым бантом. Потом загремела железная ограда — больные высыпали во двор и стали колотить палками по железным прутьям. Потом раздался чей-то голос, вслед за ним женский крик. Миха открыл глаза. В комнате было темно и абсолютно тихо. Миха стал вслушиваться в тишину, уверенный, что здесь, где-то совсем близко, кто-то крикнул. Крикнул и умолк. Потому-то и стояла теперь такая глубокая тишина, которая колыхалась, как занавес, за которым кто-то укрылся. Через некоторое время на самом деле послышался шум.
«Мама вернулась!» — сердце так и ёкнуло, но он больше не хотел ошибаться и поэтому не вскочил с постели. Он протянул руку, взял со стола часы и поднес их к свету, проникающему через окно. Было половина третьего, оказывается, спал он долго, а думал, что лишь слегка вздремнул. В это время он снова услыхал шум и ясно различил голос отца. Тут он сразу вскочил и в ночной рубашке выбежал в коридор. Босой, он остановился у приоткрытой двери в столовую. Свет, падающий через открытую дверь, делил коридор сверкающей, тонкой, как папиросная бумага, перегородкой. Он протиснулся в щель, и никто не заметил, как он вошел в комнату. Он остановился на пороге и уставился прямо на мать, которая стояла у книжного шкафа, спрятав лицо в ладони. Отец смотрел в окно, тетя сидела и курила сигарету.
Что сковало ему руки и ноги, почему он не побежал и не прижался к матери? Вот она стоит перед ним, их разделяет всего несколько шагов, она так близко, что он может протянуть руку и коснуться ее. Что с ним творится, почему он молчит, отчего он весь так обмяк?
Тетя обернулась и, словно не заметив его, снова отвернулась, но ее мгновенный взгляд послужил как бы сигналом, знаком для других что в комнату кто-то вошел; отец и мать почти одновременно взглянули на Миху,
— Что тебе здесь надо? — закричал отец.
Миха взглянул на мать, руки ее нерешительно соскользнули с лица, и она как-то беспомощно, жалко улыбнулась.
— Миха,— сказала она. — Миха!
Руки ее нервно комкали носовой платок, в конце концов она обронила его на пол, Тогда она нагнулась за ним и, выпрямляясь, снова улыбнулась Михе беспомощной и несчастной улыбкой, от которой ему захотелось плакать. Еще секунда, и он побежал бы, обнял бы мать, стал целовать ее лицо, шею, руки, но тут снова раздался окрик отца:
— Уходи отсюда, я тебе, кажется, говорю!
— Миха, иди ко мне! — позвала его мать, но, шагнув к нему, остановилась как вкопанная, застигнутая истерическим криком отца:
— Не прикасайся к нему! Не смей! — Он подошел к столу, тяжело оперся на него обеими руками и повторил: — Не смей! — Голос его оборвался, он стал надрывно кашлять и, схватившись рукой за сердце, с трудом, еле слышно прохрипел: — Не смей!
Миха вздрогнул и посмотрел на отца. Лицо у него покраснело как бурак, глаза выкатились из орбит. Миха испугался и невольно попятился назад. Боясь повернуться, он рукой нащупал дверь, ему показалось, что должно произойти что-то страшное. Он уже не смотрел в сторону матери, не жалел ее и даже не радовался ее присутствию, напротив, старался как можно скорее уйти, убежать от нее. Он сделал еще шаг и только хотел выйти из комнаты, как услышал голос матери:
— Я думала, что ты все поймешь!
Миха выскочил из комнаты, обожженный этими ело-
вами. Он ведь как раз того и стыдился, что все понимал и обо всем догадывался.
«Оставьте меня,— он старался подавить рыдания,— я еще маленький...» Он плакал все громче и громче, потому что сознавал, что он уже не ребенок, а просто обманывает себя.
Войдя в свою комнату, он зажег свет и подошел к шкафу. В дверцу было вделано большое зеркало, в котором он отражался во весь рост, босой, в ночной рубашке, со слезами на глазах,— очкарик! Он долго стоял у зеркала, не утирая слез, которые вез лились и лились без конца.
Утром его разбудила тетя. Она таким спокойным голосом справилась о его самочувствии, что он усомнился, не привиделось ли ему во сне все происшедшее этой ночью. И, как дурной сон, преследовало его какое- то чувство вины.
«Мамы дома не было — это видно по всему. А может, она и вовсе не приходила»,— думал он, сам понимая, что просто успокаивает себя.
Возвращаясь из школы, он встретил в подъезде близнецов — Котэ и Сосо. Они как-то странно переглянулись. Его удивило, что они не стали дразниться. На это он, конечно, особого внимания не обратил, но в квартиру не вошел, вернулся. Мальчишек уже не было. Миха удивился, где они умудрились спрятаться на этой голой лестнице, в пустом подъезде. Он не знал, куда идти. В это время перед домом остановилась зеленая «Волга» Робинзона, Избегая встречи с ним, Миха поспешно зашагал по улице. Но голос Робинзона настиг его;
— Миха, подожди меня!
Михе очень не хотелось разговаривать с ним, но и бежать было стыдно.
Подойдя к Михе, Робинзон поднял руку, и Миха попятился назад, думая, что тот собирается его ударить. Заметив это, Робинзон улыбнулся и мягко опустил руку на его плечо.
— Ладно, давай мириться.
Такая деликатность Михе показалась странной, и он подумал, что Робинзон по своему обыкновению потешается над ним.
— Ты уже взрослый парень, Миха, мужчина. Ничего не поделаешь, мы все потрясены, но ты должен крепиться.
Что это, на самом деле, или новое издевательство, или...
— Позвонили из милиции, и мы сразу кинулись туда. Отца твоего я подвез в больницу.
— Из милиции?
— Да... Сейчас я отвез твоего отца... Оказывается, автобус... Словом, несчастный случай...
«Мама! Мама! Мама! Мама умерла»,— промелькнуло в голове у Михи, но он тут же с.подозрением взглянул на Робинзона. Но нет, таких шуток, наверно, не существует на свете и не может существовать. Как можно шутить ,такими вещами? Но он все же предпочел сохранять достоинство перед тем, кто сейчас прикидывается мягкосердечным добряком. Заплакать перед Робинзоном — значит простить ему все. Нет, он сейчас не мог заплакать, да и вообще ничего не мог. Лучше всего, пусть Робинзон уйдет, уйдет и оставит его в покое.
Обо всем этом он думал так спокойно, потому что в глубине души не верил в смерть матери. Труднее всего поверить в смерть человека, которого любишь больше всех на свете. Это настолько трудно себе представить, что начинает казаться, что, кроме тебя, все ошибаются, все, кроме тебя, и пока ты этому не веришь, смерть бессильна, потому что и впрямь может оказаться, что все ошибаются, все.
— Хочешь, я и тебя подвезу? — спросил Робинзон.
— Нет, спасибо! — сказал он и собрался уходить.
Он почувствовал, что оставил Робинзона в дураках.
Когда Миха отошел на довольно большое расстояние,
Робинзон снова окликнул его и удивленно спросил:
— Ты понял, что я тебе сказал?
Вот как! Робинзон пришел поглазеть на борьбу, а борцы не явились, и билеты в ложу оказались и к чему.
«А может быть, это все-таки правда? — Сейчас он уже не чувствовал на своей спине взгляда Робинзона и был свободен.— Вдруг это окажется правдой? Может же быть... Это, конечно, невозможно, но все-таки... вдруг...»
В день похорон матери отец надел черный костюм. На белоснежную сорочку повязал черный галстук. Он поминутно заглядывал в зеркало, отодвигал покрывало, стоял и смотрел на себя. Потом пришел Робинзон в сопровождении каких-то людей, нагруженных большими
корзинами. Робинзон вывел отца в другую комнату,
— Икру я взял из ресторана, барана купил на Навтлугском рынке. Еще принес десять килограммов рису, как знать — может, не хватит...
— Эх, мой Робинзон, разве сейчас до поминок!
— Надо, надо, ничего не поделаешь, родственники приедут из деревни, их надо кормить. Не сделаешь, скажут — не любил. Людям надо пускать пыль в глаза!
— Эх, мой Робинзон!..
— Вино я велел привезти из Гурджаани, кахетинское — натуральный материал восьмого номера. Фасоли у нас достаточно, есть зелень, рыба, что еще надо! Да, был я на кладбище, ничего, место неплохое. И там нужно было подмазать, кто же тебе так, за милую душу, даст хорошее место! Кладбище сейчас вроде как театр,
— Эх, Робинзон!
Робинзон запихнул отцу сдачу в маленький нагрудный карман пиджака.
На панихиду пришло множество народу, Миха стоял рядом с отцом. Отцу все пожимали руку. А его, кто замечал, целовали. Отец надрывно плакал. Все старались утешить его. В комнате было жарко. В спертом воздухе носился запах земли и травы. Потом пришла капелла — напудренные старухи и мужчины в черных костюмах, За ними последовали балерины — худые, нескладные девицы,— они дружно и горько плакали. В самом конце, как танки, въехали заслуженные солисты. Они окружили отца, а Миху оттеснили и прижали куда-то в угол. Потом отец отыскал его и вывел в другую комнату,
— Почему ты не плачешь? — спросил он, отодвигая покрывало и заглядывая в зеркало.
Мать лежала в гробу с открытой крышкой. Лицо ее было накрыто белым шелковым платком. Вошедшие обходили гроб кругом, некоторые низко наклонялись, словно старались разглядеть, что скрывается под шелком.
1 2 3 4