А эти двое — наверное, распорядители похорон. Скоро прибудет духовой оркестр и заиграет траурный марш.
— О-о,— застонал Иона, опускаясь на стул.— О-о,— он стукнулся головой об угол стола и моментально уснул, не успев ощутить боли.
Проснулся он оттого, что его ожесточенно трясла за плечи Ксения.
— Что такое? — подскочил Иона.— В чем дело?
— Вставай, несчастный,— свистящим шепотом проговорила Ксения,— твой урок.
— Какой урок? — Иона протер глаза.
— Не следовало тебя в таком виде в школу впускать, но никому теперь до этого дела нет! — Ксения была сильно напудрена, но Иона все равно заметил, какие заплаканные у нее глаза.
— Ты можешь толком сказать, что случилось? — спросил Иона, но вместо ответа Ксения громко хлопнула дверью. Он остался один. Когда успели уйти остальные? Неужели все это ему приснилось? Как попал нищий в учительскую? Нет, никакого нищего здесь быть не могло, но тогда получается, что и его самого тут не было. Он где-то заснул, его притащили спящего и посадили за стол. Ай-ай-ай, какой позор! Спать в учительской! Что будет с Вахтангом, когда он узнает, что его отец так осрамился?! Этого только недоставало!
Войдя в класс, он старался не смотреть в сторону сына, но на протяжении целого урока чувствовал на себе его напряженный взгляд. Он сидел за учительским столом, понурив голову. Дети сначала шумели, как обычно, но потом затихли, и в классе установилась неловкая тишина. Должно быть, Вахтанг жалеет его. Но это еще хуже! Не жалеть отца полагается сыну, а гордиться им. И все-таки пусть лучше жалеет, чем ненавидит. Любить такого никчемного человека, такого неудачника невозможно — он понимал это и все равно страдал ужасно, сердце прямо разрывалось от боли. В целом свете не было никого, кто мог его понять. Нищего, попрошайку, последнего бродягу сын любил, а он наказан, обречен, за что? Как это за что? Разве не он доставлял сыну бесконечные страдания? Впрочем, нет, причина не в нем, а в удивительной жестокости детей, его учеников, которых он так искренне любил. Откуда в них такая безжалостность? Ведь он прощал им все шалости, никогда на них не ябедничал, не бегал, как другие учителя, к директору. И вдруг он догадался: потому-то они и не любят его, 'что он с ними цацкается. Будь он построже, ставь он двойки... Эх, кому нужны двойки или пятерки по пению! На что оно им нужно, твое пение! Наверное, не только дети, но и родители потешаются над тобой! Ладно. Хорошо. Но при чем Вахтанг? Ведь он их товарищ, одноклассник, и он — слава богу! — не учитель пения!
Иона вспомнил (раньше он не обращал на это почему-то внимания), что к Вахтангу никогда не приходили друзья. Хоть бы раз кто-нибудь зашел и позвал в кино или в футбол поиграть. Впрочем, Вахтанг в футбол не играл. Может, матери боялся? Но какая мать хочет, чтобы ее сын гонял мяч? И все-таки все гоняют. Не в этом дело. Вахтанг, правда, близорук, носит очки. Но в классе есть мальчик в очках, и он заядлый футболист. Значит, просто Вахтанг слабенький, весь в отца, бегать не может... А девочки? Как же девочки? Медико, Лейла, Цисана, Мзия?.. Вполне возможно, что одна из них ему нравится. Они тоже небось над ним смеются...
Когда после звонка ученики выбежали из класса, Вахтанг подошел к столу:
— Что случилось?
Иона поднял отяжелевшую голову. Он больше не ждал от сына сочувствия, теперь он сам жалел Вахтанга, такого же беспомощного и одинокого.
— Ты заболел? — спросил Вахтанг,
— Нет.
— Пошли домой.
А почему ты не ушел с товарищами?
Они не ждут меня.
- Почему?
А зачем им меня ждать?
По дороге домой Иона спросил:
С кем ты дружишь?
— Со всеми.
— А все-таки?
Я же сказал — со всеми.
— Друзья у тебя есть?
— Конечно.
— Кто же?
— Все в классе — мои друзья,
— Друга иметь хорошо,— сказал Иона,
— Да, у меня хорошие друзья*— подтвердил Вахтанг.
Разве не этого добивался Иона? Сын лгал, чтобы ус-» покоить его, потому что он уже знал, как ужасно одиночество. Что может сделать Иона? Не ходить же по домам, не просить каждого: дружите с моим сыном, не оставляйте его одного. Нет, с детьми надо держать ухо востро, они, оказывается, умеют быть безжалостными.
— Вот, например, Медико,— начал Иона — Медико Схиртладзе... Прекрасная девочка...
Вахтанг и бровью не повел.
— Да,— согласился он.— Хорошая.
И здесь Иона допустил непоправимую ошибку, он сказал:
— И поет хорошо.
Вахтанг промолчал,
Наутро, выйдя на кухню, Иона увидел сына, болтающегося в петле. Иона дико закричал, вскочил на табурет, прижал к себе еще теплое тело мальчика, пытаясь поднять его повыше и одновременно стараясь вынуть его голову из затянувшейся петли.
Осторожно положив Вахтанга на пол, Иона выбежал во двор:
— Помогите! Помогите!
Врач сказал:
— Вы подоспели вовремя. Еще секунда — и все было бы кончено.
— Но почему, почему он это сделал? — рыдая, спрашивал Иона.
Врач пожал плечами.
Вахтанг пролежал неделю. Шея у него вздулась и болела.
«Может, он сошел с ума,— думал Иона,— или влюбился?»
Чем еще он мог объяснить несчастье, случившееся с сыном. Элисабед в первый же день свалилась и никак в себя не приходила. Он ходил по комнате и рассуждал вслух: за что? За что такое наказание? Что он сделал дурного? Почему собственный сын презирает его, как последнего подлеца? В глубине души Иона был уверен, что Вахтанг хотел покончить с собой, потому что ненавидел и стыдился отца. Как выяснилось позже, Иона был недалек от истины. Оказывается, учительница химии объявила всему классу, что Иона оклеветал директора и явился в школу пьяным, потому что трезвый боялся людям в глаза смотреть. Вахтанг сопоставил новость с настроением отца во время урока пения и решил, что это правда.
— Погубила ты меня, Ксения,— сказал Иона учительнице химии,— только не пойму, за что? Что я тебе сделал плохого? Или мой сын? Ты ведь и его погубила.
— Прости, Иона,— каялась Ксения,— от горя у меня рассудок помутился. Так было жалко нашего директора! Ведь святого человека оклеветали,
— А что с ним теперь?
— Теперь все в порядке. Даже извинились перед ним: дескать, произошло недоразумение. На него кто-то донос написал, и оттуда прислали в школу людей, чтобы справки навести: что и как. А тут ты явился пьяный, ну, я и подумала. Прости, Иона, если можешь.
— Я-то прощу... Но сын у меня пропадает..,
— Сыну твоему я сама в ноги упаду и все объясню, ты не бойся...
— Он чуть не умер — ни за что чуть не пропал.
— Прости, Иона, твоим единственным сыном заклинаю. Разве я могла подумать, что ребенок будет так реагировать.
— Он уже не ребенок.
— И то правда. Прости, бога ради, глупую бабу..
— Эх, Ксения, погубила ты меня, и честь мою, и доброе имя мое с землей сравняла.
Что поделать? Ксения бежала за ним до самых ворот и все прощения просила, как будто Ионе от этого легче.
Навестить Вахтанга пришла Медико Схиртладзе.
— Заходи, заходи, детка,— обрадовался Иона,— только ему разговаривать еще нельзя, горло...
Иона не удержался, чтобы не заглянуть в комнату, где лежал сын. Медико сидела выпрямившись и положив руки на колени. Вахтанг не сводил с нее глаз. Ионе захотелось плакать от радости, переполнявшей сердце.
— Я же говорил,— твердил он жене, наконец оправившейся от потрясения, но еще бледной и слабой.— Я же говорил!
— Что? Что ты говорил? — не понимала и сердилась Элисабед.
— Я же говорил...— Больше он ничего сказать не мог.
Иона проводил Медико до ворот.
— Заходи к нам еще. Вахтанг будет рад,— сказал Иона.
Медико потупилась.
— Вахтанг неплохой парень, ты же знаешь, Медико.
— Вахтанг очень хороший...
— Ну вот и приходи к нам почаще. Ты не боишься темноты? А то давай, провожу.
— Спасибо. Я не боюсь.
Постояв у ворот, Иона раздумал возвращаться домой и направился в театр. Театр находился на улице Коминтерна, рядом с почтой, в небольшом старом доме, выкрашенном желтой краской.
Иона пошел за кулисы и сел рядом с пожарником Эрмилэ на деревянный ящик.
— Эх, жизнь человеческая гроша медного не стоит,— махнул рукой Эрмилэ.
Иона не понял, что имеет в виду пожарник. Тот и сам чувствовал, что его высказывание требует разъяснения, поэтому протянул руку к сцене, откуда доносился женский плач и грозный голос. Иона узнал Силована.
— Да-а,— согласился он, чтоб не обижать Эрмилэ.
Вскоре за кулисами появился Силован в царском
одеянии. Он снял корону и отер со лба пот.
— Приветствую вас,— поздоровался он с Ионой.— Как сын?
— Спасибо. Лучше. У меня к вам маленькое дело...— Иона замолчал. Эрмилэ встал и деликатно удалился,
— Я тебя слушаю, Иона.
— Как мне дальше быть?
— Ты о чем?
— Как людям в глаза смотреть? Все меня доносчиком считают. Я же не могу весь город обойти и каждому объяснять, как все получилось. Я даже в школе никому не сказал.
Да брось ты. Все уже забыли об этом.
— Мне сына жалко.
— Он ведь знает правду?
Знает.
— Ну, так чего же ты еще хочешь?
— Он ведь чуть не умер у меня...
— Если бы ты знал, какой ты счастливый,— сказал Силован, садясь на ящик.— Ух, устал...
Иона, удивленный, ждал, что скажет Силован дальше, О каком таком счастье он говорит?
— Да, да,— повторил Силован, встречая вопрошающий взгляд Ионы.— Ты счастливый человек: у тебя есть сын. А я сейчас должен своей рукой собственное дитя убить,— Силован смеялся. Но вот лицо его стало серьезным, он положил руку на плечо Ионы и сказал: — Не бойся, все будет хорошо.
— Может, вы зайдете,— робко предложил Иона,— поговорите с ним. Он вас любит.
— Зайду непременно,— пообещал Силован.— А ты возьми себя в руки, не обращай внимания на бабьи сплетни!
Иона заглянул к жильцу, тот все еще спал, хотел было разбудить его, но передумал. Вышел из комнаты на цыпочках, завернул костюм в газету и отправился на базар. Автобусы ходили редко и такие переполненные,
.что ждать на остановке не имело смысла, Иона пошел пешком.
Весь город был какой-то серый. Серыми были дома, улицы, деревья, небо. Некоторые многоэтажные здания в центре были окрашены в желтый или зеленый цвет, но это ничего не меняло — господствовал серый. Словно кто-то прошелся по городу кистью, огромной, как облако. Можно подумать, что во всем виноват безрадостный месяц март, но на самом деле это был цвет войны. Стены пестрели афишами — эвакуированные театры давали свои представления. Таинственно улыбались прохожим иллюзионисты в восточных одеяниях — больше всего зрителей собирали они.
Возле хлебных и керосиновых лавок стояли длинные очереди. Если кто-нибудь отходил ненадолго — оставлял вместо себя камень с номером.
За цирком — в палатках, шатрах, кибитках — жили цыгане. Они обычно выступали после классической борьбы. Боролись старые, всемирно известные мастера.
У цыган был медведь Боря, который ходил на задних лапах. Из-за этого Бори на дневных представлениях яблоку негде было упасть — собирались дети со всего го« рода, медведя знали все.
По улице Горького, соединяющей вокзал с новым зданием «Интуриста», провели железнодорожную ветку, и раненых доставляли прямо в госпиталь, занявший место гостиницы.
На вокзале всегда толпились беженцы. После карантина их распределяли по домам, но городские власти все равно были вынуждены освободить для них почти половину всех помещений, отведенных под школы и другие учреждения.
Когда началась война, Вахтанг учился в десятом классе. Весь выпускной класс решил отправиться на фронт. В классе было семнадцать мальчиков — семнадцать добровольцев. Вахтанг пришел домой сияющий,
— Ухожу на фронт,— объявил он отцу.— Мы всем классом идем.
Элисабед ушам своим не поверила.
— Детей на войну не берут,— пыталась возразить она непослушным от волнения голосом.
— А я не ребенок,— ответил Вахтанг,— все идут,
— Оставь парня в покое! — прикрикнул на жену Иона.
— Но, сыночек, ведь не всех берут на фронт,— беспомощно улыбнулась Элисабед.
— Отстаньте от меня! — закричал Вахтанг, чуть не плача, но, словно испугавшись своего голоса, под молящим взглядом матери опустил голову и с вымученной улыбкой спросил: — Ты что — никогда солдата в очках не видела?
— Нет! — крикнула Элисабед в отчаянии.
— Но японцы все в очках,— заметил Иона,
Жена его без сил опустилась на табурет, платком прикрыв рот.
«Может, Вахтангу кажется, что я его не люблю,— думал Иона,— но почему? Элисабед абсолютно права — ему нельзя идти на фронт. Его там убьют в первый же день. Зачем мне тогда жизнь?..»
В ту ночь Вахтанг не пришел домой. Иона не выдержал и отправился на поиски, он обошел весь город и не нашел его. Было очень поздно, когда он очутился в приморском парке. Ночь была лунная, затихшее море, как зеркало, отражало струящийся лунный свет. И казалось, что не море блестит, а светится сама тишина. Вся природа дышала бесшумно и мирно, как спящий ребенок,
— Господи, спаси мне сына! — простонал отчаявшийся Иона.
Он был уверен, что война скоро кончится и мы непременно победим, но разве одной минуты недостаточно для того, чтобы убить долговязого, близорукого подростка?
В человеческой жизни бывают мгновения, когда кажется, что просьба твоя услышана. К кому она обращена — к богу, к природе — не важно. Важно, что кто-то всемогущий, держащий в своих руках судьбы мирские, услышал, внял. И в хаосе просьб, упований, молитв беспомощным цыпленком вылупилось еще одно имя, еще один человек, о спасении которого молили. Но сейчас все просили за мужа, сына, брата. Кого же возьмет бог свою защиту, на чью голову опустится его рука? И мог ли он вообще спасти кого-нибудь, вырвать из этого пекла?.. Никто этого не знал, но многие уснули в ту ночь успокоенные, втайне веря, что с их близкими ничего не случится.
Потоки раненых, не умещающиеся на дорогах, как вздутые половодьем реки. Поезда, переполненные женщинами, стариками, детьми. Грузовики, повозки, фургоны со скарбом. Горящие города и села. Пыль, пепел, кровь, вулканической лавой изливаясь из жерла войны, покрывают стонущую землю.
Вахтанг идет один среди пустынного поля. Он ничего не видит, потому что потерял очки. Он зовет Элисабед, но она не слышит его, потому что сама тоже стоит посреди такого же безлюдного поля и вешает выстиранное белье на веревку, протянутую через огромное пустое пространство. «Где же я? — лихорадочно думает Иона.— Почему меня нет с ними?» Себя он и в самом деле не видит, хотя чувствует, что каким-то образом тоже участвует в происходящем.
Иона проспал всю ночь на берегу и проснулся с рассветом. Луна растаяла в небе, и выцветшее море, высунув из густого утреннего тумана беспокойные руки, шарило по берегу, словно искало что-то. Иона вскочил с камня и побежал. И пока он бежал по набережной, ему казалось, что он все еще спит.
В военкомате Вахтангу, разумеется, отказали. Он вернулся домой мрачный — зубов ножом не разожмешь.
После обеда Элисабед пошла на кухню мыть посуду. Иона вертел в руках пустой стакан и старался не смотреть на сына.
Узнав, что Вахтанга не взяли, он сначала обрадовался. «Конечно, они не могли поступить иначе»,— рассуждал он про себя, и эта мысль как бы делала его радость законной. Но было еще нечто, омрачавшее эту радость: значит, правда, сын такой слабенький и больной, что его не берут. И, думая об этом, Иона уже не знал, радоваться ему или печалиться.
Молчание становилось невыносимым. Как будто на обеденном столе лежал покойник.
— Вахтанг, сыночек,— Ионе показалось, что не он, а кто-то другой произнес эти слова. Сам он говорить не собирался: что он мог сказать сыну? Вахтанг поднял на него полные слез глаза.— Сыночек, ведь не могут же ВСЕ пойти на фронт. Люди нужны и в тылу...
Он понимал, что говорит совсем не те слова, которых ждет от него Вахтанг. Вахтанг и сам знал, что на войну идут не все, вот, пожалуйста, Иона, он ведь остается в тылу.
«Но как можно нас сравнивать! — с отчаянием подумал Иона.— Ведь он страдает оттого, что и здесь оказался в стороне, всех взяли, а его нет».
Жалость к сыну колючим клубком разрывала горло. Сейчас он думал о Вахтанге, как о жертве величайшей несправедливости. И самое страшное — винить некого, кроме самого себя: сам он жалкий неудачник и только он виноват в том, что сын остается дома, когда товарищи всем классом идут на фронт.
Он понимал, что сейчас оборвется последняя ниточка, связывающая их, и тогда все затопит волна ненависти и презрения.
— Помоги мне! — негромко проговорил Вахтанг.
— Как?! — простонал Иона, а сам мысленно уже валился в ноги начальству, цеплялся за халаты врачей, умолял: возьмите, возьмите, возьмите на фронт моего сына. Ничего, ничего, пусть одни удивляются, другие смеются, только бы... только бы не плакал Вахтанг, только бы не чувствовал себя одиноким! Пока он лихорадочно перебирал в памяти нужные знакомства, губы его произносили другое:
1 2 3 4 5 6 7