Да... есть...— Он опустил в карман руку и достал коробок.— Пожалуйста.
Человек, сидящий напротив, взял у него спички и улыбнулся.
— Вы не закурите?
В это время послышался раздраженный голос кондуктора:
— Курить строго воспрещается!
Мужчина снова улыбнулся и пожал плечами: мол, ничего не поделаешь.
Лицо мужчины показалось Левану знакомым. Он на секунду всмотрелся в него: нет, он его не знал. Может быть, раньше и встречал где-нибудь и просто запомнил. На голове у него была шляпа, натянутая на самые уши. Он был небрит, и щеки покрывала седоватая щетина. Его пальцы и усы были желтыми от табака.
«Видно, курит еще больше меня»,— подумал Леван.
И тотчас он услышал голос Элисо:
— Сейчас же брось сигарету!
— Дай докурить!
— Ты же знаешь, я не выношу табачного дыма.
— Знаю.
— Ну и что?
— Ничего.
— Может, ты назло мне куришь?
— Назло?
— Да, назло, назло, назло!
— Нет.
Потом они с Элисо шли по улице. Снег с тротуара был убран и горкой навален по краю. Подмерзший снег хрустел под ногами. Леван нагнулся, обеими руками захватил упругий, как каучук, снег и слепил снежок.
— Не кидай в меня, не то закричу! — Элисо отскочила в сторону.
— Ладно, не буду.
Он подержал снежок в руках, потом бросил его без всякой охоты, бросил — выкинул.
Элисо не выносила ни табачного дыма, ни снега, ни...
— В этом году много снега,— обратился Леван к спутнику в шляпе. И сам удивился: при чем здесь снег?
— Да,— охотно откликнулся тот, снимая шляпу. Видимо, счел знакомство состоявшимся.
Леван кивнул в ответ.
— Это еще что,— продолжал словоохотливый спутник,— снегу еще наметет, будь здоров!..
Трамвай снова остановился.
— Здесь же нет остановки? — обратился владелец газеты к кондуктору.— Или опять новую установили?
— Специально останавливают,— засмеялся пассажир в шляпе и подмигнул Левану.— Мало им остановок.
— Дорогу ремонтируют, потому и остановились,— не поднимая головы, отозвался кондуктор.
Значит, нам сходить?
— Нет, сейчас поедем.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю.
Раздался звонок, и трамвай тронулся. Позванивая, он проехал мимо рабочих, облокотившихся на лопаты.
— Правду сказал человек, что ты к нему придираешься.
Мужчина в шляпе улыбнулся Левану,
«И зачем я ввязался в разговор?» — с досадой подумал Леван.
Видно было, что пассажир настроен поболтать. Такой тип, если увидит, что у тебя есть уши и язык, ни за что не отвяжется.
Но мужчина в шляпе сидел спокойно и молчал. Иногда, когда их взгляды встречались, его лицо расплывалось в улыбке.
Леван снова вернулся к своим мыслям.
Элисо и Леван после свадьбы поехали в Москву. На вокзале собралась уйма провожающих. Все только что встали из-за свадебного стола. Цветы... бутылки шампанского... подарки. Леван держал в руке какой-то белый нелепый цветок и думал, что все смотрят на него. Ему было не по себе. А больше всего он стыдился седой проводницы вагона, у которой слезы блестели на глазах. Элисо не смотрела в сторону Левана, она стояла на ступеньках вагона и, слегка наклонившись, разговаривала с матерью. Она была в дорогой тяжелой шубе, щеки ее раскраснелись. Подвыпивший отец Элисо, обняв каких- то молодых людей, тоже подвыпивших, самозабвенно прикрыв глаза, пел.
«Вот я и женат»,— подумал Леван.
Потом ему вспомнилось, как ребята в институте рассуждали о женитьбе.
— Жена, братец, это совсем другое,— говорил один,— совсем другое!
— А что другое все-таки?
— Ну, совсем не то!
Что было это «другое», пожалуй, никто не знал, но все чувствовали, что «жена» не должна походить на их знакомых девушек.
— Мне казалось, что писатели живут намного лучше,— сказала ему Элисо, когда они возвратились в Тбилиси.— Но ничего, отец нам поможет.
— Нет!
— Как хочешь!..— Немного помолчав, она продолжала: — Я единственная дочь...
— А я говорю — нет!
— Мама беспокоится, что скажут люди.
— Скажи матери, что люди ничего не скажут.
— Будет тебе, Леван!
— Вот так им и скажи, поняла?
— Поняла...
Родители Элисо стыдились и того, что Леван нигде не работал.
Труд писателя в их понимании не был работой. Они
считали его делом несерьезным, больше того — чем-то вроде развлечения. Они словно извинялись перед знакомыми, уверяя их, что Леван скоро поступит на работу, очень скоро.
Элисо, конечно, рассуждала иначе, она своими глазами видела, как Леван работал. Круглые сутки. Она сама стала следить за книгами и журналами. Читала много, старалась понять все, что творилось в литературе. Поэтому, когда затевался разговор о литературе (Элисо удивлялась, что писатели меньше всего говорят именно о литературе), она смело вмешивалась и говорила только то, в чем была уверена. Но все-таки чувствовав лось, что все сказанное было заучено специально.
Выйди Элисо замуж за композитора, она, вероятно, изучила бы историю музыки, ходила бы на концерты и заводила знакомства с музыкантами.
Но сейчас литература была для нее такой же необходимостью, как поваренная книга для домохозяйки.
Элисо старалась, чтобы вокруг Левана все было в полном порядке. Каждое утро она прибирала его стол, собирала разбросанные бумаги и книги. Всегда вовремя был готов завтрак, белоснежная сорочка, выглаженный галстук. Но основной предмет ее забот представляла душа Левана. Элисо становилась все более самонадеянной и смелой, поскольку Леван не противился, она изо дня в день укреплялась в своих правах. Как редкой породы зверя, заключенного в чистенькую клетку, обхаживала она Левана. И, взяв на себя эту почетную миссию, она выполняла ее с большим воодушевлением.
«Неужели и я изменился за эти два года,— думал Леван,— неужели?»
За последнее время его сердце, стало наполняться чувством сожаления, причины которому он не мог никак отыскать.
Нет, люди так сразу не меняются. Иной раз годы пройдут, а никаких изменений в человеке никто не замечает. Но вдруг одно слово, сказанное им, или случайно брошенный взгляд удивят всех и заставят признать, как значительно он изменился. Подобно тому, как единственный желтый листок в зеленой листве знаменует приход осени. Скала постепенно трескается под ветром, вода подтачивает ее, как червь, и все же ничего на ней не видно. Только в один прекрасный день внезапно обрушится она и рассыплется.
Неожиданно Леван пришел в хорошее настроение, «Нет, скала хоть и незаметно, но становится меньше, а человек растет».
Ему вдруг захотелось с кем-нибудь поговорить, и он обратился к кондуктору:
— Дай нам в конце концов покурить!
Кондуктор удивленно поднял брови.
— Я же сказал — нельзя!
Сосед Левана оживился и поддержал его:
— Так, значит, нельзя?
— Нельзя!
— Ну хорошо, в твой трамвай мы никогда больше не сядем.— Он громко рассмеялся, считая, что удачно сострил.
— Да, да, не сядем больше в твой трамвай! — улыбаясь, поддержал его Леван.
Хотя в трамвае ехали совсем незнакомые люди, теперь они были связаны друг с другом чем-то общим, а чем именно — сами не знали.
Человеку свойственно, подобно семени, брошенному в борозду, пускать корни в душу другого человека, и это происходит независимо от него самого.
Кондуктор удивленно поглядел на беспричинно хохотавших пассажиров и махнул рукой.
— Ну и не садитесь!
Трамвай шел медленно, неторопливо сворачивал ленту дороги. Сейчас он был властелином улицы и наполнял ее торжествующим грохотом.
В вагоне снова воцарилась тишина. Но как же Леван до сих пор не заметил, что его сосед был навеселе? Потому-то он и снимал непрестанно шляпу, разговаривая с ним.
«Пьяные не должны садиться в трамвай,— думал про себя Леван.— Трамвай не создан для пьяных. Пьяный должен возвращаться домой пешком или на такси».
С самого Левана хмель сошел совершенно, словно он не пил ни капли.
— Вы, вероятно, думаете, что я пьян,— сказал Левану человек в шляпе.
Леван встрепенулся.
— Ну что вы!
— Нет, вы уверены, что я пьян, но я все же совершенно трезв.
— А почему я должен думать, что вы пьяны?
— Потому, что я в самом деле немного выпил,.
— Ну и что с того?
— Да ничего, я просто так сказал.
Леван посмотрел в окно и проговорил:
— Если вы даже и пьяны, то какое мне до этого 'дело?
Пассажир нагнулся и коснулся рукой колен Левана:
— Не обижайтесь, прошу вас.
Леван улыбнулся и пожал плечами: ничего, мол, не вижу здесь обидного.
Трамвай остановился. Леван встал и направился к выходу.
Обратившись к оставшимся в трамвае, он сказал: — До свидания!
Сосед привстал и снял шляпу.
— До свидания!
Владелец газеты помахал ему рукой, а кондуктор что- то пробурчал.
«Куда меня занесло,— думал Леван,— теперь добирайся отсюда домой!»
Но он прекрасно сознавал, что в эту даль он забрел нарочно. Он понял и то, что игрушечный поезд Гиги исправил ему настроение и воскресил в нем приятные воспоминания. Эти воспоминания дремали в его душе, росли в снах, обретали плоть. Он понимал, что наступило время, когда он должен писать, чтобы высказать все в полный голос. Его радовало то, что впервые он должен написать о том, что пережил лично и свидетелем чего был. Пережитое им не нуждалось в приукрашивании и домыслах, оно требовало правдивого описания. Но пока все это хранилось в его голове...
Сегодня, когда он бессмысленно стучал на машинке, все представилось ему необычайно ясно:
«Мари! Мари! Мари!»
Возвращаясь домой по пустынным улицам, он думал об этом, и никто не мог помешать ему.
— А какой шум все же от поезда! — сказал Ироди.
Мито вспомнил, что с ним случилось три дня назад.
Он был твердо уверен, что все это приснилось ему, ибо случившееся в первую очередь удивляло его самого.
Может быть до сегодняшнего дня он не знал самого себя?
В тот день, вернувшись с рейса, ребята всей гурьбой направились в бильярдную. Сыграй одну две партии, они поднялись в ресторан и выпили. Выйдя из ресторана, Мито зашагал по безлюдной улице. На улицах городка после девяти часов вообще никого не встретишь, а тем более в полночь...
Все началось неожиданно. Ему показалось, что он совсем один в целом городе. И этот страх не был похож на все пережитое им ранее. Этот страх был каким-то беспощадным и леденящим. И Мито подумал, что на этой пустынной улице его подстерегает погибель. Неужели это только предчувствие?
«Глупости, я просто пьян». Он невольно ускорил шаг, даже побежал, словно стремясь убежать от города. У него возникла мысль поехать на вокзал и сесть на любой поезд. Но он сразу раздумал, решив, что на вокзале он обязательно встретит кого-нибудь и откажется от своего намерения. Если бы его машина не была заперта в заводском гараже, он на ней махнул бы подальше от города!.. Он бежал до тех пор, пока не свалился в кусты у железнодорожной насыпи.
Поезд в этом месте всегда замедлял ход, Мито знал это хорошо. Здесь паровозы еще издалека начинали гудеть. Рельсы были уложены на высокой насыпи, и, чтобы запрыгнуть в вагон, Мито нужно было вначале вскарабкаться на насыпь. Но главное, чтобы поезд был товарным. Пассажирский поезд его не устраивал — случайный знакомый мог схватить его за руку, и конечно... вернуть обратно в город. А он хотел бежать и знал, куда бежать — в Батуми.
Он бежал к жене и детям, надеясь, что они избавят его от тех испытаний, которые он предчувствовал заранее.
Боясь пропустить проходящий поезд, Мито пролежал всю ночь в кустах, не смыкая глаз. Но, как назло, ни один товарняк не прошел. Только на рассвете без гудка проехал какой-то состав. Заметив его, Мито торопливо вскарабкался на насыпь и понял, что опоздал.
На платформе хвостового вагона стоял человек. Он помахал рукой Мито, будто тот только его и ждал!
Мито все же побежал за поездом. Человек, очевидно,
был настроен шутливо, он перегнулся через поручни, протянул Мито руку: мол, давай, я тебе помогу,
Сам не, веря тому, что опоздал, Мито смотрел на удаляющийся поезд.
Возвращаясь в кустарник, он оступился и на спине сполз вниз.
Дождь, начавшийся минут десять назад, уже успел промочить землю и продолжал моросить нехотя, словно в угоду кому-то.
В кустарнике Мито обломал ветки и постелил их на землю. Он совсем отрезвел и, хоть и не признавался себе в этом, стыдился своего ребячества. Именно поэтому он упрямо сидел в кустах и никуда не уходил.
Дождевые капли, прыгая с листка на листок, падали ему на лицо. Мито задремал, но шум дождя тотчас разбудил его. Он повернулся на спину, взглянул на небо и снова заснул.
Во сне ему почудилось, что кто-то его зовет. Нет, не почудилось, он ясно видел даже, кто его зовет. Это была Мари.
Она плакала.
«Куда я бежал? Чего я так испугался?» — подумал Мито и горько улыбнулся.
В кустах защебетала какая-то пичуга. Спасаясь от дождя, она укрылась под листьями. А Мито лежал прямо под дождем, и дождь так крепко хлестал его по груди, словно хотел втоптать в землю.
«Еще крепче,— думал Мито,— давай крепче! Куда же я бежал, куда?»
И вдруг он ощутил что-то такое, чего не испытывал никогда в жизни,— он был счастлив, будто заново на свет родился.
Возвращался он смущенный и пристыженный, будто обнаружил в себе что-то новое, такое, чего никак от себя не ожидал!..
-— Я был совсем маленький, когда меня впервые по< садили в поезд,— сказал Ироди.
Мари снова вышла из дому. Видимо, она собралась куда-то идти: на голове у нее был шарф, под мышкой книга. Мари отворила калитку и вышла на улицу.
На улице она поглядела сначала в одну сторону, по« том в другую, словно не знала, куда идти. Поколебавшись немного, она пошла вправо по трое, идущей вдоль изгороди.
Вдоль улицы тянулась канава. В канаве медленно текла вода, вода отдавала неприятным зеленоватым цветом, Края канавы обросли высокой травой.
«Сегодня я ей скажу все,— решил Мито,— больше не могу».
Он продолжал сидеть на балконе, будто слушая Ироди, а на самом деле ничего не слыша.
Обычно Мари возвращалась домой той дорогой, что шла по берегу моря и была короче.
Вдоль тропинки, затерянной в песках, тянулся деревянный заборчик, выкрашенный белой краской. За заборчиком был санаторий. И там же в нескольких метрах от ограды билось о бетонные глыбы море. В саду стояли молчаливые эвкалипты. Глядя на них, невольно думалось, что небо очень далеко и высоко.
В здании санатория горел свет, и освещенные окна сверкали сквозь ветви, как звезды.
Мито, прислонившись спиной к камню, поджидал Мари.
«Я больше не могу,— думал он,— больше не могу!»
Его сердце, переполненное до отказа, может наконец разорваться, если он не выскажет всего Мари. Каких-нибудь несколько дней назад он об этом боялся даже думать.
Во рту у него пересохло. Табачный дым жег глотку. От волнения руки у него дрожали. Он никогда не испытывал такого сильного волнения и, во всяком случае, никогда прежде его не выдавал. Его всегда считали человеком сдержанным, и он сам был уверен в том, что умеет владеть собой. Он заметил, что у него дрожат руки, когда зажигал спичку, и решил, что это от холода. На самом деле дул холодный ветер. Не сумев справиться с дрожью, он испугался и вдруг понял, что все то, что он сейчас собирается сказать Мари,— дело его жизни и смерти. Он не знал, что с ним станется, если Мари ответит отказом. Будущее было окутано мраком.
Мито вспомнил, как однажды на берегу его застал дождь и он укрылся от него, забравшись под опрокинутую лодку. Утомленный, он сразу заснул, а проснувшись, очнулся во мраке и решил, что ослеп, потому что не помнил, когда забрался под лодку.
«Если Мари скажет «нет», я непременно ослепну»,— думал Мито.
Это «нет» он почему-то связывал с темнотой, которой очень страшился. Но в душе был твердо уверен, что Мари не отвернется от него. Хотя для такой уверенности у него не было никаких оснований. На этом свете не было человека, который бы знал о его терзаниях. Может, было бы лучше довериться кому-нибудь? Нет, на это у Мито не хватало смелости, он боялся, что ему могут сказать о ней дурное: «Мол, мы это говорим только потому, что желаем тебе добра».
Море волновалось. Оно было так близко, что, сделав шаг, Мито очутился бы в воде. Он невольно отошел от камня и, сделав несколько шагов вперед, столкнулся с Мари.
— Ах! — вскрикнула Мари.
Мито растерялся, он не ждал Мари так скоро. Он не мог вымолвить ни слова, только стоял и растерянно смотрел на нее.
— Это ты, Мито? — успокоившись, сказала Мари.— Ну и напугал ты меня!
— Да, это я, Мито! —ответил удивленный Мито.
Он никак не ожидал, что Мари знает его по имени, а обращение на «ты» совершенно сбило его с толку.
Когда у Мари прошел испуг, она вдруг разволновалась, сама не зная почему. Чтобы скрыть это волнение, она обратилась к Мито на «ты», обратилась на «ты» к человеку, с которым никогда прежде не разговаривала, хотя знала его давно.
1 2 3 4 5 6