А вон там, в самой гуще молодой поросли, по краям широкой пади, собралось великое множество птиц: куропатки, тетерки, крикливые журавли, жеманные лебеди, вихлястые чайки — все собрались там.
А пониже, на опушках с гривастыми кочками, молоденькими березками, ерниками и тонкими тальниками, среди трав и кустиков сверкают серебряной чешуей и снуют вверх и вниз линьки, сиги и нельмы! Силуэты далеких сугробов создают такое впечатление, будто там, на равнине, скачут, прыгают, мчатся кони, олени, косули! Несется на лихих тройках пышный свадебный поезд, скользят на лыжах ребятишки, и величаво застыли у дороги старики в белых дохах, глядящие на них.
На фоне беззвучного прибоя этого ослепительно белоснежного моря, где не сразу отличишь волны сугробов от леса, землю от неба, особенно явственно, особенно выразительно темнеют четкие тени ветвей и листьев, трав и деревьев. И все это прикрыто тончайшим, легким кружевом и тихо колышется, сверкая и ярко сияя, вспыхивая и угасая в косых лучах вечернего солнца.
О, как здесь вольготно, как красиво, как много простора!Плохо одно — что видит все это один он, Тогойкин. Вот бы нарезать по небольшому кусочку, ну хотя бы по одному гектару, земли и перевезти эти драгоценные лоскуты в города и раскинуть их на главных площадях!
Или привезти сюда художников кисти, слова и звука, чтобы они поведали людям о земной красе в своих картинах и стихах, в песнях и рассказах. И распространить бы по всем институтам, школам, детсадам городов и деревень те чудесные картины, сердечные книги, замечательные мелодии, чтобы воспитать в людях смолоду чувство прекрасного! Чтобы возбудить в их сердцах и умах любовь к родной природе, научить их испытывать радость от великого счастья жить!
Тогда бы, пожалуй, и в отчетах и в речах не было бы жалоб на суровую природу. А то ведь непременно услышишь или прочтешь: «Несмотря на суровый якутский климат...»
И вообще, почему это мы из четырех времен года приветствуем только одно благодатное лето, а все остальное время клянем, непременно называя зиму жестокой?
Когда жизнь полна лишений, зима—проклятие. Это правда. Но вот кончится война,— а что мы идем к победе, ясно даже нашим врагам,— совершенно иное станет отношение к жизни, к нашей снежной зиме, к ее величавой красе.
Тогойкин Думал так или примерно так, оглядывая снежные дали. И вдруг будто кто-то сказал ему: «Довольно!»— и задернул занавес. Все покрылось туманным маревом, погасли бесчисленные искрящиеся звездочки, сливавшие воедино небо и землю, исчезли затейливые кружева на ветвях —все потонуло в однообразной белизне и растворилось в ней...
«Фу-ты! Пришел, называется, пораньше!»—досадуя на самого себя, подумал Тогойкин, но продолжал стоять, надеясь, что все снова оживет и засверкает.
Если бы ярко сиявшее солнце не укрылось туманным маревом, то он, пожалуй, так и стоял бы неизвестно сколько, потеряв ощущение времени. Хоть и недолго, а все-таки он побывал в царстве сказки, в царстве красоты.
Ощущая себя одновременно и сыном, и творцом, и хозяином всего этого несказанного богатства, он зашагал между устремленными к небесам стройными елями. И когда в густых ветвях этих могучих деревьев с разных сторон переливисто засвистели рябчики, он не останавливаясь высоко поднял руку и сказал:
— Сидите, плутишки!..
Он шел по западному краю оврага, заросшего багульником, кустарником, иван-чаем и прочей жесткой растительностью, как щеки небритого пожилого мужчины зарастают щетиной. Он шел по узкой полосе чистого целика между лесом и кочкарником, порой проваливаясь в сугробах, а порой легко и свободно шагая по затвердевшему насту.
Подул сильный ветер. Сгустились облака.
«Положить бы записку за пазуху,— вдруг мелькнула у Тогойкина мысль.—Какую записку? Зачем? Кому? О чем?»
Он шел довольно долго, будто забывшись и не раздумывая, куда и зачем идет. И вдруг остановился, словно его кто-то окликнул.
В стороне от него по опушке леса была прочерчена длинная извилистая линия. Что за след? Он резко свернул туда, подавшись вперед и все ускоряя шаг, и по мере того как он приближался, тонкая линия на снегу все расширялась и принимала иные очертания. Сначала это была сплошная линия на снегу, вроде лыжного следа. Затем она стала прерываться й тянулась уже пунктиром. Пешие люди? Табун с вожаком? Спотыкаясь о кочки, Тогойкин подбежал к следу и стал внимательно разглядывать его. Кто же это? Вот тут эти самые, непонятно кто, глубоко увязая в снегу и бороздя его грудью, протащились вперед. Косули? Они!
Дойдя до твердого наста, Тогойкин потерял след. Нет, это не косули! Острые края копыт косуль непременно оставили бы тут царапины. И кроме того, когда косуля спокойна, она всегда обходит наст, так как боится поранить ногу об острую корку снега. Тогойкин потрогал следы руками. Слегка подмерзли, но не заледенели. Значит, они здесь были прошлой ночью! Он вскочил на сугроб, но за сугробом следа не было. Видимо, косули, если это были все-таки они, прошли вдоль опушки леса. Наведаться бы сюда завтра, хотя сегодня ночью, наверно, будет снегопад. Может быть, даже метель. Что же делать?
Теряясь в догадках, он пошел, внимательно глядя под ноги, по гребню затвердевшего наста. Что тут был не человек и не лошадь — это ясно. А не олень ли? Но кто же выгоняет оленей в такую дальнюю таежную глухомань? Тогойкин поднял какой-то комочек, трепетавший на снегу, и тут же брезгливо отбросил его в сторону. Это оказалась шерсть, длинная и мягкая. Подхваченная ветерком, она плавно улетела. Однако, бросив находку, он тотчас пожалел об этом. Но вон еще клок такой же. серой шерсти, примерзший темной остью к твердой поверхности сугроба. Тогойкин вздрогнул. Это волчья шерсть! Да, здесь они останавливались. Валялись на затвердевшем снегу. Грызлись. Играли, точа свои когти. Царапали плотный наст.
Напуганный своим открытием, Тогойкин заторопился. Судя по следам когтей, волков тут было много; серые разбойники шли по направлению к широкой ложбине. Каждую ночь они, голодные и злые, бродят по лесу, порой останавливаясь, чтобы повыть. Так они жалуются на свою горькую хищническую жизнь...
Тогойкин брел по следам волков, но в обратном направлении. Они, оказывается, шли гуськом, глубоко бороздя грудью и животом целину мягкого снега. Вожаку, конечно, было труднее всего, остальные как-никак двигались по проторенному пути. И человеку тоже полегче идти по такой вот тропке.
Наступал вечер, стало быстро смеркаться. На западе появился неясный отсвет потухающий зари. Хоть была бы сегодня лунная ночь. Свет колеблется и переливается только понизу, там, где отсвечивает снежный покров. Ветер немного утих, но зато, медленно кружась в воздухе, начали падать хлопья снега.
Хищники прошли минувшей ночью. Тогойкин не слыхал, чтобы волки нападали на человека. Все зверье боится огня! Наверно, эти негодяи, бродя вверх и вниз вдоль ложбины, воют, чуя вблизи человека и опасаясь его огня.
Хоть и знает Тогойкин, что волки боятся огня, хоть и не слышал он, чтобы они нападали на человека, а все-таки он оробел, стал озираться по сторонам, оглядываться назад. Захотелось поскорее добраться до своих. Он ускорил шаг. Потом отломил засохшую, тонкую лиственницу, сломал ее ногой пополам, ту часть, что полегче, выбросил, а со второй пошел дальше по волчьей тропе. Так он обрел оружие и посох, защиту и опору.
Вот тут волки останавливались и постояли, повернулись все в одну сторону, поперек собственных следов. Один отстал, походил вокруг покосившегося соснового пенька и, словно чего-то испугавшись, широкими прыжками вернулся к стае.
«Волчий след особенно заметен в прыжках»,— говаривал ему отец, старый охотник. И в самом деле так. Этот след отличался какими-то резкими, рваными очертаниями. Зверь кидался, широко растопырив когти и разрывая ими снег. Следы напоминали его неровные страшные зубы...
Сделав еще несколько шагов, Тогойкин остановился.А почему хищник свернул к этому пню? И почему опрометью бросился от него назад? Да откуда здесь, по-видимому на замерзшем болоте,—уж слишком ровное и чистое место,— взялось дерево? Одно-единственное дерево. Кто же мог его так ровненько спилить?..
Ох как неохотно Тогойкин снова подошел к пню и толкнул его ногой! Пень вывернулся, а человек отпрянул назад. Бочонок!.. Да, перед ним лежал маленький дубовый бочонок с тонкими железными обручами. Тогойкин растерянно затоптался на месте, затем, словно боясь упустить находку, быстро схватил бочонок в объятия, выскочил на тропку и, поставив его торчком, стал внимательно оглядывать.
Бочонок масла, о котором так горевал Фокин! Какая удача.Николай был настолько обрадован, что у него бешено заколотилось сердце. Даже пот прошиб его. Крепко обхватив бочонок, он, спотыкаясь, устремился быстрыми шагами вперед.
На ходу он почувствовал слабый запах бензина и рассмеялся.
— Несчастный зверь! Вот чего он так испугался, вот почему бросился бежать! — сказал Тогойкин вслух.
Палка, которую он считал и опорой и оружием, теперь мешала ему. Сначала он сунул ее под мышку, потом воткнул в снег. Круглый и гладкий, тяжелый бочонок он сначала прижал к груди, затем нес его под мышками, меняя руки, закидывал на плечо, ставил на голову, а когда шел по насту, катил перед собой. Он шел быстро, переходя на бег, проваливаясь и падая; он так радовался этому бочонку, что не чувствовал ни усталости, ни времени, ни расстояния. Одна мысль завладела им — поскорей добраться до своих. Он чувствовал себя сильным и легким, радость несла его вперед. Со стороны могло показаться, что он просто играет бочонком или жонглирует, перекидывая его с руки на руку, на плечо, на голову...
«А не положить ли записку за пазуху?..» Но что за записка все время вертится у него в голове?
Сумерки сгущались все больше. Ветер начал усиливаться. Густо валил рыхлый, мокрый снег. Грудь, колени и рукавицы покрылись корочкой льда. Тогойкин
часто вытирал пот с лица, часто стряхивал с себя снег. А сам все шел и шел. Он чувствовал легкое головокружение, теплое жжение в желудке, а временами, кажется, засыпал на ходу всего на какие-то доли секунды. Ох как хотелось согнуть колени и присесть! Но если уж он присядет, то непременно захочется лечь. А стоит хоть на минуту прилечь, подняться он уже не сможет.
Может быть, оставить бочонок под каким-нибудь деревом или кустиком и прийти за ним утром? Один раз он даже поставил его под приметной лиственницей, но, сделав несколько шагов, вернулся за ним. А вдруг он забудет это дерево, а вдруг так случится, что он не сможет завтра прийти, а вдруг вернутся голодные волки. Нет, ни за что!
Когда наступила ночная тьма, бочонок, будто нарочно, все время норовил выскользнуть из рук. А уж коли выскальзывал, проваливался в сугробы, а иногда закатывался за какую-нибудь кочку или под кустик, словно желал во что бы то ни стало спрятаться от него. Тогойкин, конечно, в душе посмеивался над собой, понимая, что не может тут быть злого умысла. Но все-таки очень боялся потерять свою находку. И когда останавливался, чтобы смочить пересохшее горло горстью снега, то крепко прижимал к себе бочонок свободной рукой.
Николай не заметил, как пересек узкую полосу леса и вышел на край своей полянки. Провалившись в рыхлый снег, наметенный ветром на опушке леса, он упал на четвереньки и, даже не пытаясь подняться, начал перекатывать бочонок по снегу и, подтягиваясь за ним, выполз на вершину сугроба. Увидев отсюда сквозь густо падавший снег огонь костра, Николай решил передохнуть и уселся на бочонок.
Всякий человек знает, что в темноте огонь костра кажется и ярче и ближе и выше, нежели на самом деле. Пламя далеко отбрасывало темноту, обнажая чистую белизну снега и смутно освещая стену леса. Вася, став неправдоподобно высоким при свете костра, возился у огня, но все время оглядывался по сторонам и настороженно к чему-то прислушивался.
— Вася! Губин! — крикнул Тогойкин.
Но это был не крик, а шепот, Вася не мог его услышать. Тогда он напрягся и изо всех сил крикнул еще раз и не узнал собственного голоса. Будто кто-то другой глухо и слабо звал Васю издалека. Это не на шутку испугало Николая, он хотел вскочить на ноги, но вдруг пошатнулся, а бочонок, сорвавшись, ударил его по ноге и, подскакивая, покатился по склону сугроба. Издавая какое-то бессмысленное мычание, Тогойкин хотел перехватить бочонок, но, промахнувшись, забарахтался в снегу, скатываясь кубарем с сугроба. Он поднялся и забегал из стороны в сторону, спотыкаясь об кочки. Наконец он остановился, чтобы собраться с мыслями, и тут-то увидел свой бочонок, наполовину зарывшийся в снег. Он выхватил его обеими руками и закинул на плечо.
Держа путь прямо на весело пылавший костер, Тогойкин пошел через поляну. А пламя взлетало кверху, металось, билось, временами покачивалось из стороны в сторону, то приближалось к нему, дыша в лицо светом и теплом, то постепенно удалялось, уменьшалось, становилось туманнее и бледнее. Как же это костер может переходить с места на место?! Не начинает ли он бредить? Да, несомненно, мысли путаются у него в голове. Это от радости, от костра, оттого, что близко свои... Нет, нет, нельзя, чтобы мысли путались, надо скорее выбираться на свет и... И тогда можно повалиться и не вставать. Положить бы записку за пазуху!.. Опять! Опять эта записка... Какая еще записка? И тут ясно и четко развернулась в его сознании та самая мысль, которая сегодня целый день неотступно преследовала его. Записка. В ней должно быть рассказано о катастрофе! Надо подробно описать местность и объяснить, что погибают девять человек. Положить эту записку за пазуху и идти, идти, выбраться на проезжую дорогу и повалиться поперек нее.
Вот, оказывается, о какой записке мучительно думал он целый день!
Костер значительно приблизился. Вася все ещё хлопотал у огня, Тогойкин хотел крикнуть, но воздержался. Чтобы крикнуть, он должен остановиться, а как только остановится — упадет, а упадет — уже не встанет...
Вдруг рассыпчатый снег под ним покачнулся, словно зыбкая болотная трясина. Он чуть было не выпустил бо-
чонок, который прижимал к груди, как ребенка. И тут он опомнился, пришел в себя.
Он обязательно должен выйти на дорогу! Нельзя падать, не добравшись до костра или до дороги. До какой дороги? Нет здесь никакой дороги! Только до костра, только до костра! Как в плохих рассказах, в которых черт знает что происходит, а кончается благополучно. А в жизни-то, видно, все посложнее!..
И вдруг его взяла досада, и он даже начал вслух возмущаться и сердиться на самого себя:
— Хорошо бы лыжи! А не хочешь ли, скажем, машину или вездеход, а еще лучше аэросани! Как бы здорово было на аэросанях вырваться на дорогу и так это театрально повалиться... Подумай о таких же, как ты, парнях, которые идут в разведку. Да что парни, девушки, девочки... Герой!
Тогойкин несколько раз тряхнул бочонком, и шаги его стали тверже.
Вася ушел в самолет. На безмолвном белом просторе трепетал и метался маленький огонек, величиной с тетерку...
И тут из бездонного чрева мрачной тьмы вышла огромная фигура человека, с трудом обхватившего что-то большое и круглое. Человек осторожно поставил свою ношу на землю и, пристально глядя на пламя, выпрямился, пошатываясь. Обледеневший снег на его одежде начал таять. При колеблющихся отсветах пламени, сквозь быстрое мелькание густо падающего снега, казалось, что человек с головы до ног одет в чеканное серебро и оно перелизается и играет огненными бликами.
Тогойкин не обратил никакого внимания на то, что кто-то неподалеку вскрикнул, что заскрипели на снегу чьи-то шаги.
— Коль-ка-а! — громко, в самое ухо, прокричал Вася и навалился на Тогойкина.
Тогойкин вздрогнул и очнулся, уже сидя на снегу.
— А это что?
— Масло...— сказал Николай, поднимаясь, и, отстранив Васю, наклонившегося к бочонку, сам схватил его обеими руками и устремился к самолету. Вася, поддерживая его под руку, пошел вместе с ним.
Закатив бочонок в самолет, парни вместе зашли туда, и Тогойкин медленно опустился на пол.
— Это — масло,— еле слышно проговорил он.— Волки... Лыжи бы... Записку...
— Мое масло? — удивился Фокин.
— Он бредит. Уложите его,— послышался голос Иванова.
«Нет... Я сейчас выйду к костру»,— хотел сказать Тогойкин, но только беззвучно пошевелил губами и медленно начал валиться на бок.
Он не слышал, как девушки кинулись к нему и принялись стягивать с него одежду, покрывшуюся коркой льда.
Так прошел третий день.
имний тракт, проложенный по льду широкой реки. Поднимая густые клубы пыли, мчатся навстречу друг другу груженые машины. Тогойкин выскочил из тайги и побежал вниз по склону высокой горы. На бегу он стал вдруг совсем легким, невесомым, оторвался от земли и полетел. От быстроты полета в ушах гудело, щеки пощипывал мороз, щекотало глаза.
Он долетит раньше, чем встретятся машины, и с криком о помощи встанет посреди дороги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
А пониже, на опушках с гривастыми кочками, молоденькими березками, ерниками и тонкими тальниками, среди трав и кустиков сверкают серебряной чешуей и снуют вверх и вниз линьки, сиги и нельмы! Силуэты далеких сугробов создают такое впечатление, будто там, на равнине, скачут, прыгают, мчатся кони, олени, косули! Несется на лихих тройках пышный свадебный поезд, скользят на лыжах ребятишки, и величаво застыли у дороги старики в белых дохах, глядящие на них.
На фоне беззвучного прибоя этого ослепительно белоснежного моря, где не сразу отличишь волны сугробов от леса, землю от неба, особенно явственно, особенно выразительно темнеют четкие тени ветвей и листьев, трав и деревьев. И все это прикрыто тончайшим, легким кружевом и тихо колышется, сверкая и ярко сияя, вспыхивая и угасая в косых лучах вечернего солнца.
О, как здесь вольготно, как красиво, как много простора!Плохо одно — что видит все это один он, Тогойкин. Вот бы нарезать по небольшому кусочку, ну хотя бы по одному гектару, земли и перевезти эти драгоценные лоскуты в города и раскинуть их на главных площадях!
Или привезти сюда художников кисти, слова и звука, чтобы они поведали людям о земной красе в своих картинах и стихах, в песнях и рассказах. И распространить бы по всем институтам, школам, детсадам городов и деревень те чудесные картины, сердечные книги, замечательные мелодии, чтобы воспитать в людях смолоду чувство прекрасного! Чтобы возбудить в их сердцах и умах любовь к родной природе, научить их испытывать радость от великого счастья жить!
Тогда бы, пожалуй, и в отчетах и в речах не было бы жалоб на суровую природу. А то ведь непременно услышишь или прочтешь: «Несмотря на суровый якутский климат...»
И вообще, почему это мы из четырех времен года приветствуем только одно благодатное лето, а все остальное время клянем, непременно называя зиму жестокой?
Когда жизнь полна лишений, зима—проклятие. Это правда. Но вот кончится война,— а что мы идем к победе, ясно даже нашим врагам,— совершенно иное станет отношение к жизни, к нашей снежной зиме, к ее величавой красе.
Тогойкин Думал так или примерно так, оглядывая снежные дали. И вдруг будто кто-то сказал ему: «Довольно!»— и задернул занавес. Все покрылось туманным маревом, погасли бесчисленные искрящиеся звездочки, сливавшие воедино небо и землю, исчезли затейливые кружева на ветвях —все потонуло в однообразной белизне и растворилось в ней...
«Фу-ты! Пришел, называется, пораньше!»—досадуя на самого себя, подумал Тогойкин, но продолжал стоять, надеясь, что все снова оживет и засверкает.
Если бы ярко сиявшее солнце не укрылось туманным маревом, то он, пожалуй, так и стоял бы неизвестно сколько, потеряв ощущение времени. Хоть и недолго, а все-таки он побывал в царстве сказки, в царстве красоты.
Ощущая себя одновременно и сыном, и творцом, и хозяином всего этого несказанного богатства, он зашагал между устремленными к небесам стройными елями. И когда в густых ветвях этих могучих деревьев с разных сторон переливисто засвистели рябчики, он не останавливаясь высоко поднял руку и сказал:
— Сидите, плутишки!..
Он шел по западному краю оврага, заросшего багульником, кустарником, иван-чаем и прочей жесткой растительностью, как щеки небритого пожилого мужчины зарастают щетиной. Он шел по узкой полосе чистого целика между лесом и кочкарником, порой проваливаясь в сугробах, а порой легко и свободно шагая по затвердевшему насту.
Подул сильный ветер. Сгустились облака.
«Положить бы записку за пазуху,— вдруг мелькнула у Тогойкина мысль.—Какую записку? Зачем? Кому? О чем?»
Он шел довольно долго, будто забывшись и не раздумывая, куда и зачем идет. И вдруг остановился, словно его кто-то окликнул.
В стороне от него по опушке леса была прочерчена длинная извилистая линия. Что за след? Он резко свернул туда, подавшись вперед и все ускоряя шаг, и по мере того как он приближался, тонкая линия на снегу все расширялась и принимала иные очертания. Сначала это была сплошная линия на снегу, вроде лыжного следа. Затем она стала прерываться й тянулась уже пунктиром. Пешие люди? Табун с вожаком? Спотыкаясь о кочки, Тогойкин подбежал к следу и стал внимательно разглядывать его. Кто же это? Вот тут эти самые, непонятно кто, глубоко увязая в снегу и бороздя его грудью, протащились вперед. Косули? Они!
Дойдя до твердого наста, Тогойкин потерял след. Нет, это не косули! Острые края копыт косуль непременно оставили бы тут царапины. И кроме того, когда косуля спокойна, она всегда обходит наст, так как боится поранить ногу об острую корку снега. Тогойкин потрогал следы руками. Слегка подмерзли, но не заледенели. Значит, они здесь были прошлой ночью! Он вскочил на сугроб, но за сугробом следа не было. Видимо, косули, если это были все-таки они, прошли вдоль опушки леса. Наведаться бы сюда завтра, хотя сегодня ночью, наверно, будет снегопад. Может быть, даже метель. Что же делать?
Теряясь в догадках, он пошел, внимательно глядя под ноги, по гребню затвердевшего наста. Что тут был не человек и не лошадь — это ясно. А не олень ли? Но кто же выгоняет оленей в такую дальнюю таежную глухомань? Тогойкин поднял какой-то комочек, трепетавший на снегу, и тут же брезгливо отбросил его в сторону. Это оказалась шерсть, длинная и мягкая. Подхваченная ветерком, она плавно улетела. Однако, бросив находку, он тотчас пожалел об этом. Но вон еще клок такой же. серой шерсти, примерзший темной остью к твердой поверхности сугроба. Тогойкин вздрогнул. Это волчья шерсть! Да, здесь они останавливались. Валялись на затвердевшем снегу. Грызлись. Играли, точа свои когти. Царапали плотный наст.
Напуганный своим открытием, Тогойкин заторопился. Судя по следам когтей, волков тут было много; серые разбойники шли по направлению к широкой ложбине. Каждую ночь они, голодные и злые, бродят по лесу, порой останавливаясь, чтобы повыть. Так они жалуются на свою горькую хищническую жизнь...
Тогойкин брел по следам волков, но в обратном направлении. Они, оказывается, шли гуськом, глубоко бороздя грудью и животом целину мягкого снега. Вожаку, конечно, было труднее всего, остальные как-никак двигались по проторенному пути. И человеку тоже полегче идти по такой вот тропке.
Наступал вечер, стало быстро смеркаться. На западе появился неясный отсвет потухающий зари. Хоть была бы сегодня лунная ночь. Свет колеблется и переливается только понизу, там, где отсвечивает снежный покров. Ветер немного утих, но зато, медленно кружась в воздухе, начали падать хлопья снега.
Хищники прошли минувшей ночью. Тогойкин не слыхал, чтобы волки нападали на человека. Все зверье боится огня! Наверно, эти негодяи, бродя вверх и вниз вдоль ложбины, воют, чуя вблизи человека и опасаясь его огня.
Хоть и знает Тогойкин, что волки боятся огня, хоть и не слышал он, чтобы они нападали на человека, а все-таки он оробел, стал озираться по сторонам, оглядываться назад. Захотелось поскорее добраться до своих. Он ускорил шаг. Потом отломил засохшую, тонкую лиственницу, сломал ее ногой пополам, ту часть, что полегче, выбросил, а со второй пошел дальше по волчьей тропе. Так он обрел оружие и посох, защиту и опору.
Вот тут волки останавливались и постояли, повернулись все в одну сторону, поперек собственных следов. Один отстал, походил вокруг покосившегося соснового пенька и, словно чего-то испугавшись, широкими прыжками вернулся к стае.
«Волчий след особенно заметен в прыжках»,— говаривал ему отец, старый охотник. И в самом деле так. Этот след отличался какими-то резкими, рваными очертаниями. Зверь кидался, широко растопырив когти и разрывая ими снег. Следы напоминали его неровные страшные зубы...
Сделав еще несколько шагов, Тогойкин остановился.А почему хищник свернул к этому пню? И почему опрометью бросился от него назад? Да откуда здесь, по-видимому на замерзшем болоте,—уж слишком ровное и чистое место,— взялось дерево? Одно-единственное дерево. Кто же мог его так ровненько спилить?..
Ох как неохотно Тогойкин снова подошел к пню и толкнул его ногой! Пень вывернулся, а человек отпрянул назад. Бочонок!.. Да, перед ним лежал маленький дубовый бочонок с тонкими железными обручами. Тогойкин растерянно затоптался на месте, затем, словно боясь упустить находку, быстро схватил бочонок в объятия, выскочил на тропку и, поставив его торчком, стал внимательно оглядывать.
Бочонок масла, о котором так горевал Фокин! Какая удача.Николай был настолько обрадован, что у него бешено заколотилось сердце. Даже пот прошиб его. Крепко обхватив бочонок, он, спотыкаясь, устремился быстрыми шагами вперед.
На ходу он почувствовал слабый запах бензина и рассмеялся.
— Несчастный зверь! Вот чего он так испугался, вот почему бросился бежать! — сказал Тогойкин вслух.
Палка, которую он считал и опорой и оружием, теперь мешала ему. Сначала он сунул ее под мышку, потом воткнул в снег. Круглый и гладкий, тяжелый бочонок он сначала прижал к груди, затем нес его под мышками, меняя руки, закидывал на плечо, ставил на голову, а когда шел по насту, катил перед собой. Он шел быстро, переходя на бег, проваливаясь и падая; он так радовался этому бочонку, что не чувствовал ни усталости, ни времени, ни расстояния. Одна мысль завладела им — поскорей добраться до своих. Он чувствовал себя сильным и легким, радость несла его вперед. Со стороны могло показаться, что он просто играет бочонком или жонглирует, перекидывая его с руки на руку, на плечо, на голову...
«А не положить ли записку за пазуху?..» Но что за записка все время вертится у него в голове?
Сумерки сгущались все больше. Ветер начал усиливаться. Густо валил рыхлый, мокрый снег. Грудь, колени и рукавицы покрылись корочкой льда. Тогойкин
часто вытирал пот с лица, часто стряхивал с себя снег. А сам все шел и шел. Он чувствовал легкое головокружение, теплое жжение в желудке, а временами, кажется, засыпал на ходу всего на какие-то доли секунды. Ох как хотелось согнуть колени и присесть! Но если уж он присядет, то непременно захочется лечь. А стоит хоть на минуту прилечь, подняться он уже не сможет.
Может быть, оставить бочонок под каким-нибудь деревом или кустиком и прийти за ним утром? Один раз он даже поставил его под приметной лиственницей, но, сделав несколько шагов, вернулся за ним. А вдруг он забудет это дерево, а вдруг так случится, что он не сможет завтра прийти, а вдруг вернутся голодные волки. Нет, ни за что!
Когда наступила ночная тьма, бочонок, будто нарочно, все время норовил выскользнуть из рук. А уж коли выскальзывал, проваливался в сугробы, а иногда закатывался за какую-нибудь кочку или под кустик, словно желал во что бы то ни стало спрятаться от него. Тогойкин, конечно, в душе посмеивался над собой, понимая, что не может тут быть злого умысла. Но все-таки очень боялся потерять свою находку. И когда останавливался, чтобы смочить пересохшее горло горстью снега, то крепко прижимал к себе бочонок свободной рукой.
Николай не заметил, как пересек узкую полосу леса и вышел на край своей полянки. Провалившись в рыхлый снег, наметенный ветром на опушке леса, он упал на четвереньки и, даже не пытаясь подняться, начал перекатывать бочонок по снегу и, подтягиваясь за ним, выполз на вершину сугроба. Увидев отсюда сквозь густо падавший снег огонь костра, Николай решил передохнуть и уселся на бочонок.
Всякий человек знает, что в темноте огонь костра кажется и ярче и ближе и выше, нежели на самом деле. Пламя далеко отбрасывало темноту, обнажая чистую белизну снега и смутно освещая стену леса. Вася, став неправдоподобно высоким при свете костра, возился у огня, но все время оглядывался по сторонам и настороженно к чему-то прислушивался.
— Вася! Губин! — крикнул Тогойкин.
Но это был не крик, а шепот, Вася не мог его услышать. Тогда он напрягся и изо всех сил крикнул еще раз и не узнал собственного голоса. Будто кто-то другой глухо и слабо звал Васю издалека. Это не на шутку испугало Николая, он хотел вскочить на ноги, но вдруг пошатнулся, а бочонок, сорвавшись, ударил его по ноге и, подскакивая, покатился по склону сугроба. Издавая какое-то бессмысленное мычание, Тогойкин хотел перехватить бочонок, но, промахнувшись, забарахтался в снегу, скатываясь кубарем с сугроба. Он поднялся и забегал из стороны в сторону, спотыкаясь об кочки. Наконец он остановился, чтобы собраться с мыслями, и тут-то увидел свой бочонок, наполовину зарывшийся в снег. Он выхватил его обеими руками и закинул на плечо.
Держа путь прямо на весело пылавший костер, Тогойкин пошел через поляну. А пламя взлетало кверху, металось, билось, временами покачивалось из стороны в сторону, то приближалось к нему, дыша в лицо светом и теплом, то постепенно удалялось, уменьшалось, становилось туманнее и бледнее. Как же это костер может переходить с места на место?! Не начинает ли он бредить? Да, несомненно, мысли путаются у него в голове. Это от радости, от костра, оттого, что близко свои... Нет, нет, нельзя, чтобы мысли путались, надо скорее выбираться на свет и... И тогда можно повалиться и не вставать. Положить бы записку за пазуху!.. Опять! Опять эта записка... Какая еще записка? И тут ясно и четко развернулась в его сознании та самая мысль, которая сегодня целый день неотступно преследовала его. Записка. В ней должно быть рассказано о катастрофе! Надо подробно описать местность и объяснить, что погибают девять человек. Положить эту записку за пазуху и идти, идти, выбраться на проезжую дорогу и повалиться поперек нее.
Вот, оказывается, о какой записке мучительно думал он целый день!
Костер значительно приблизился. Вася все ещё хлопотал у огня, Тогойкин хотел крикнуть, но воздержался. Чтобы крикнуть, он должен остановиться, а как только остановится — упадет, а упадет — уже не встанет...
Вдруг рассыпчатый снег под ним покачнулся, словно зыбкая болотная трясина. Он чуть было не выпустил бо-
чонок, который прижимал к груди, как ребенка. И тут он опомнился, пришел в себя.
Он обязательно должен выйти на дорогу! Нельзя падать, не добравшись до костра или до дороги. До какой дороги? Нет здесь никакой дороги! Только до костра, только до костра! Как в плохих рассказах, в которых черт знает что происходит, а кончается благополучно. А в жизни-то, видно, все посложнее!..
И вдруг его взяла досада, и он даже начал вслух возмущаться и сердиться на самого себя:
— Хорошо бы лыжи! А не хочешь ли, скажем, машину или вездеход, а еще лучше аэросани! Как бы здорово было на аэросанях вырваться на дорогу и так это театрально повалиться... Подумай о таких же, как ты, парнях, которые идут в разведку. Да что парни, девушки, девочки... Герой!
Тогойкин несколько раз тряхнул бочонком, и шаги его стали тверже.
Вася ушел в самолет. На безмолвном белом просторе трепетал и метался маленький огонек, величиной с тетерку...
И тут из бездонного чрева мрачной тьмы вышла огромная фигура человека, с трудом обхватившего что-то большое и круглое. Человек осторожно поставил свою ношу на землю и, пристально глядя на пламя, выпрямился, пошатываясь. Обледеневший снег на его одежде начал таять. При колеблющихся отсветах пламени, сквозь быстрое мелькание густо падающего снега, казалось, что человек с головы до ног одет в чеканное серебро и оно перелизается и играет огненными бликами.
Тогойкин не обратил никакого внимания на то, что кто-то неподалеку вскрикнул, что заскрипели на снегу чьи-то шаги.
— Коль-ка-а! — громко, в самое ухо, прокричал Вася и навалился на Тогойкина.
Тогойкин вздрогнул и очнулся, уже сидя на снегу.
— А это что?
— Масло...— сказал Николай, поднимаясь, и, отстранив Васю, наклонившегося к бочонку, сам схватил его обеими руками и устремился к самолету. Вася, поддерживая его под руку, пошел вместе с ним.
Закатив бочонок в самолет, парни вместе зашли туда, и Тогойкин медленно опустился на пол.
— Это — масло,— еле слышно проговорил он.— Волки... Лыжи бы... Записку...
— Мое масло? — удивился Фокин.
— Он бредит. Уложите его,— послышался голос Иванова.
«Нет... Я сейчас выйду к костру»,— хотел сказать Тогойкин, но только беззвучно пошевелил губами и медленно начал валиться на бок.
Он не слышал, как девушки кинулись к нему и принялись стягивать с него одежду, покрывшуюся коркой льда.
Так прошел третий день.
имний тракт, проложенный по льду широкой реки. Поднимая густые клубы пыли, мчатся навстречу друг другу груженые машины. Тогойкин выскочил из тайги и побежал вниз по склону высокой горы. На бегу он стал вдруг совсем легким, невесомым, оторвался от земли и полетел. От быстроты полета в ушах гудело, щеки пощипывал мороз, щекотало глаза.
Он долетит раньше, чем встретятся машины, и с криком о помощи встанет посреди дороги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34