У самого входа в зал, сразу около двери, сгорбился над столом седовласый старик. Когда бы Едиге ни пришел в библиотеку, старик постоянно здесь. И всегда на одном и том же месте. Перед ним груды старых книг в порыжевших переплетах, кипы газетных подшивок разного формата, по желтым, слипшимся страницам которых само Время, казалось, прошло своим прессующим катком. Старик с утра до вечера читает и перечитывает какие-то статьи, что-то выписывает, что-то сочиняет попутно на небольших листочках. Когда он ест, отдыхает? И вообще помимо библиотеки — как и чем живет?.. Если Едиге приходил рано, до девяти, пока библиотека еще не открыта, или уходил поздно, засиживаясь до одиннадцати, пока не закрывают читальный зал, он волей-неволей натыкался на старика: в руках у того бывала сетка-авоська с каким-то свертком, покрытым сверху засалившейся газетой; паспорт и читательский билет укладывались в ту же сетку; одевался он неряшливо, кое-как, и все его вещи выглядели поношенными, потрепанными. Все большие ученые, думал Едиге, схожи величием духа, но у каждого свой внешний облик, свой характер... Причислив странного старика к большим, не признанным до времени ученым, Едиге уже давно с любопытством наблюдал за ним. При этом Едиге вспоминалась порядком примелькавшаяся газетная рубрика "Замечательные люди рядом". На свете столько удивительных людей, которые скромны, незаметны, хотя носят в себе великую тайну... Этот старик — один из них. Вот как надо жить. Вот как надо трудиться...
Склонившись над своим столом, Едиге вновь уткнулся в книгу. Однако мысли его разбегались, он пытался сосредоточиться — и не мог. Он посидел-посидел и, ничего не добившись, отправился в вестибюль, чтобы слегка развеяться.
В вестибюле кишмя кишит. Томятся, переминаются с ноги на ногу студенты, жаждущие проникнуть в общий читальный зал. Выходящих оттуда что-то не видно. Однако здесь все надеются... Едиге обратил
внимание на нескольких парней с заросшими по самые плечи затылками, в модных галстуках-шнурках. Он заметил этих ребят еще в очереди перед гардеробом. "Всем бы такую выдержку! — подумал Едиге. — До него терпеливые ребята..." Но были и нетерпеливые. Взгляд Едиге упал на девушку, стоявшую в сторонке, совсем еще молоденькую, лет семнадцати, не больше, тоненькую, с темными карими глазами, ярко выделяющимися на светлой, нежной коже лица. Волосы коротко подстрижены. Под мышкой толстая тетрадь в матерчатом переплете. Кажется, она собралась уже уйти, мо слабая надежда против воли продолжает ее удерживать. Брови нахмурены, губа нижняя обиженно закушена. Ну, точь-в-точь ребенок, которому не дают конфетку... Едиге с трудом подавил улыбку.
В зал возвращаться не хотелось. Нерешительно помедлив, он подошел к девушке — благо, и места, чтобы постоять, нигде больше не было, — прислонился к перилам. Девушка сделала движение, чтобы отойти.
— Кажется, вчера в общежитии были танцы? — осведомился Едиге. Вначале он кашлянул и тем самым остановил девушку, а потом уже заговорил — не спеша, солидно, с достоинством.
— Да, — робко кивнула девушка. Ее щеки, покрытые светлым пушком, смущенно порозовели.
— И что же?.. — Едиге вошел во вкус, чувствуя себя суровым учителем, застигшим своего ученика на позднем сеансе. — Заставили бедняжку-мальчика, по имени Робертино, по фамилии Лоретта, до хрипоты петь то "Вернись в Сорренто", то "Папагелло", и так до часу ночи. — Едиге вскинул правую руку и вытянул вверх указательный палец. — До часу ночи, а точнее до двух часов утра кружились и топали. Сами не занимались и мешали другим. Если так пойдет и дальше, вам и первый семестр не одолеть.
Девушка растерянно молчала, покраснев до самых мочек и опустив глаза. Едиге понял, что переиграл.
— Не бойся, айналайын, я пошутил, — рассмеялся он. — Я ведь не преподаватель, а такой же, в сущности, учащийся. Просто советую, как старший. Иногда обидно за ребят: едут издалека, проходят по конкурсу, а там года не прошло как смотришь — возвращаются по своим аулам.
Медленно приподняв длинные, круто изогнутые ресницы, она недоверчиво, в упор посмотрела на Едиге. Какие ясные, чистые глаза... Темные, почти черные, и брови тоже черные, соединить их над переносьем — получится классический кочевничий лук... А волосы так и отливают смоляным блеском... Ну-ну, — остерег себя Едиге, чувствуя, что его заносит, — волосы как волосы, и девушка как девушка... Он уловил что-то трудно определимое в ее лице, на котором постепенно таял густой румянец — что-то не вполне восточное, присущее скорее европейским народам. Наверное, метиска,— подумал он.
— Странно, что ты говоришь по-казахски, — сказал он, проверяя свою догадку.
— А что тут странного? — По голосу, да и выражению лица было видно, что она уже овладела собой.
— Мама у тебя русская?
— Моя мама — полька. Хотя польского языка не знает.
— Неужели?.. Вот не думал, что поляки могут забыть родной язык... Предки твоей матери жили тоже среди казахов?
-Да.
— И ты, айналайын, уже, конечно, соскучилась по дому?
— Еще бы...
— Ты сердишься, что я так тебя напугал? Девушка окинула Едиге с ног до головы быстрым
взглядом и промолчала.
— Завтра, наверное, у тебя семинар? Девушка кивнула.
— Ну, тогда тем более я должен искупить вину. Пойдем со мной, будешь заниматься в нашем зале.
— Ой, что вы, нам не разрешают! Оттуда какого-то студента только что прогнали...
— Ничего, сядешь на мое место, никто тебя не тронет. Стыдно быть такой трусихой.
Оттого ли, что она вконец отчаялась попасть в общий зал, оттого ли, что Едиге задел ее гордость, назвав трусихой, — девушка последовала за ним. Однако в зале для научных работников ее взяла оторопь. Она остановилась, широко раскрыв изумленные глаза и озираясь по сторонам с таким видом, словно все эти сидящие поодаль друг от друга, за отдельными столами, блистающие лысинами старики-аксакалы, и пожилые, но все еще считающие себя молодыми кара-сакалы, перевалившие уже середину пути, уже с поредевшими, но еще не выпавшими напрочь волосами, и бодряки-аспиранты, уже не юнцы, но и не достигшие зрелости, еще не расквасившие свои заносчивые носы о суровый гранит науки, еще с пышными шевелюрами, без единого серебряного волоска в новомодных бородках, — словно все эти люди, похожие сейчас на безмолвных, застывших истуканов, представились ей высеченными из белого и черного мрамора, отлитыми из сизовато-серой стали величественными ликами богов какого-то неведомого, таинственного культа; она собиралась было в испуге улизнуть отсюда, но Едиге взял ее за руку, как малого ребенка, подвел к своему столу и усадил.
— Ну, вот, готовься теперь к семинару, — произнес он шепотом, собирая свои бумаги, чтобы перебраться за пустой стол. — Но смотри, закончишь — проверю, и как бы тогда не пришлось поставить тебя в угол.
Едиге немного посидел, рассеянно разглядывая иллюстрации в сложенных кипой и внушающих почтение хотя бы одними размерами трудах по истории, этнографии, литературе, — эти были изданы в последние годы в Москве и Алма-Ате, на плотной хрустящей бумаге, другие, пожелтевшие от времени, напечатанные арабским шрифтом, появились еще до революции в Санкт-Петербурге, Казани и Ташкенте, третьи, красиво оформленные, с золотым тиснением, тома Бартольда и Аткинсона, вышли на английском и немецком в Лондоне и Лейпциге. Не задержавшись ни на одной из книг, он выбрал наконец небольшой, оплетенный кожей, томик "Истории" Карамзина в первом издании. Человек высокого ума и пылкого сердца, — благодарно думал Едиге, — как он умел, не возвеличивая неумеренно одних, не унижать безосновательно других!.. Он стремился передать на бумаге события именно так, как случались они в действительности, ничего не прибавляя и не убавляя. Обилием фактов и наивной свежестью иных суждений старый историк притягивал Едиге. Его недостатки, ошибки, общая его концепция — все это впоследствии было надлежащим образом раскритиковано и объяснено историками, свободными от свойственных Карамзину пороков, но зачастую и не обладающими его достоинствами. Где этот мощный, как медные раскаты, язык, где поэзия, которой веет с каждой страницы?.. Едиге читал его, перечитывал — том за томом, как читают приключенческий роман в двенадцать лет, затаив дыхание, горюя, что скоро конец... Так было и сегодня. Как обычно при встрече с новой хорошей книгой, Едиге казалось, что с каждой перевернутой страницей ему легче дышится, в теле возникает странная легкость. Голова прозрачна, чиста, как утреннее небо, дух парит в вышине, словно зоркоглазый орел. И не осталось ничего, что было бы от него скрыто, ничего, что не в силах он свершить. Все подвластно его уму, фантазии, и нет пределов...
Отложив книгу, Едиге взялся за перо. Он писал — не тратя времени на обдумывание, торопливо, его била, рождаясь где-то внутри, дрожь, как в лихорадке.
Он писал долго, безостановочно. Кончик пера бежал по бумаге, не поспевая за мыслями, образы возникали сами собой, неожиданные и четкие, как бы выхваченные из мрака яростной вспышкой молнии... Когда он взглянул на часы, стрелки показывали половину восьмого. Он вдруг ощутил подобие легкого сквознячка в желудке и понял, что голоден. Спустившись вниз, он взял в буфете бутылку кефира, взболтал, выпил, не присаживаясь, и вернулся на место.
Наконец все мысли, распиравшие его изнутри, улеглись на бумагу строчками синих чернил. По мере того, как они стекали с кончика стального пера, Едиге чувствовал, что его фантазия постепенно иссякает, утрачивает упругость, пружинистость. В тот миг, когда была поставлена последняя точка, в груди его зияла пустота, как в опорожненном куби из-под кумыса. Ныла мозоль на среднем пальце, натертая ручкой, суставы во всем теле казались развинченными, расслабленными. Он устал. Но был доволен тем, что сделал. Правда, едва лишь он положил ручку, возникли кое-какие сомнения, неуверенность... Все равно. Сейчас он был подобен шаману-баксы, которого покинули терзавшие его духи. Но Едиге знал, что голова, налитая усталостью, темная, тупая, на утро снова будет светлой и ясной, а недавнее восторженно-счастливое чувство вернется опять, и так будет не раз и не два, а десятки, сотни, тысячи раз — всю жизнь...
Расправляя затекшее тело, Едиге сладко потянулся, огляделся по сторонам и заметил, что в просторном зале, кроме него, никого нет. В дверях показалась утомленная дежурная: "Сдавайте книги, молодой человек, библиотека закрывается". Едиге сложил свои бумаги, прижал к груди стопу книг и направился к выходу. Звуки его шагов по паркету гулко отдавались в пустом зале. Но внезапно, без всякой причины, Едиге овладело чувство бессмысленности, незначительности его стремлений что-то совершить, чувство ненужности всех его поступков, действий, самого существования.
4
...Немало бед грозило когда-то кочевникам.
Века за веками — битва за битвой... Китайцы-табгачи стремились превратить их в покорных рабов. Силен был враг. И так многочислен, что земля под ним прогибалась и стонала. А коварство его было бездонно, как черная пропасть, расколовшая горы. Ссорил он простодушных кочевников друг с другом, сеял меж близкими племенами раздор. Если выступали против него единым войском, если надвигалось оно на врага, подобно могучему селю, который срывается с подоблачных вершин, коварные табгачи, избегая схватки, умели повернуть степняков лицом вспять, натравить на другие народы. Устрашая боязливых, обманывая доверчивых, пытались они заставить их служить себе. Однако неукротимый дух и воинская доблесть победили—и было вырвано у дракона злое жало, растоптан ядовитый муравейник...
Победители на том не остановились. Почуяв свою бранную мощь, напали они на племена укрывшихся за снежными хребтами шишиев, много раз терпевших поражение, но снова и снова поднимавшихся на борьбу за собственную свободу. И кровь затопила мирные очаги, погасила огонь и жизнь. После того, как схлынула боевая ярость, осмотрелись пришельцы и увидели, что не с кого даже дань собрать, уже собрала ее смерть.
Выступили тогда походом в те края, где круглый год небо голубеет, а земля не снимает зеленого покрывала. Мечети разрушили, разграбили дворцы; как овец, перерезали и жен, и детей, и благочестивых старцев, украшавших головы белой чалмой... Тех, кто уцелел, приняли под свою руку.
Покорили народы, обитавшие в долинах Кавказа. Хитроумных ромеев, изощренных в науках и искусствах, оттеснили к берегу синего моря, захватив богатую добычу.
Разрозненные, раздробленные саклабы-славяне рухнули, не выдержав сокрушительных ударов. Города их предали огню, жителей взяли в полон, обложили непомерной данью.
Не спасла франков голубая сталь, в которую заковали они себя и своих коней. Красуясь развевающимися над шлемом перьями, вступили они в битву, но не выстояли против кривых сабель и пронзающих латы тяжелых стрел. В поле остались только высохшие кости да груды ржавого железа.
Никто не осмеливался выступить против победителей, сдержать их сокрушительный натиск. Одних растоптали, других поставили на колени, третьих заставили дрожать от страха.
И думали: это навсегда.
Думали так, не зная, что были уже — Вавилон и Египет, Карфаген и Рим...
Думали — и кичились своей мощью.
И далеко было еще время, когда люди услышат и поймут, что народ, поработивший другой народ и угнетающий его, не может и сам быть в истинном смысле этого слова свободным и независимым...1
Далеко, за сотнями и сотнями лет, было еще то время.
Знали, правда, и тогда, что нет ничего вечного в мире, все меняется... Все, кроме власти победивших. Все, кроме угрюмого строения, воздвигнутого на крови и рабстве. Но кто мог усомниться в крепости стен, стоявших неколебимо века? Кто бы осмелился подумать, что рухнут они в один день?.. Мудрейшие могли усомниться, прозорливейшие — заметить, что мощные стены уже покрывает паутина трещинок, что фундамент уже дает осадку... Но всех, кто видел это, сосчитать можно было по пальцам одной руки. А голоса многих заглушают голос одиночек...
Ослепленные собственной мощью, полагали, что поставленные на колени уже не разогнутся, не попытаются сбросить со своей шеи ослабевший куру к и в отместку затянуть волосяную петлю на горле своих господ. А сами уже грызлись между собой, делили власть и не могли поделить, и подвергали гонениям лучших, а худшие выдвигались, карабкались вверх. Отцы заботились лишь о собственном благополучии, дети забывали о предках...
И вот наступила пора, когда со спины ударили враги. Не чужие, а ближние. Не нашедшие иного неприятеля, кроме своих же братьев.
...Встревожились кипчаки, но не настолько, чтоб утратить веру в свои силы. Не их ли предки — в седьмом колене! — разбили наголову предков тех — в седьмом колене! — кто ныне напал на них?..
Аруахи — духи предков — поддержат!
Обе стороны сошлись на берегу великой реки.
По двадцать пять туменов с каждой стороны.
У защищавшихся все воины были храбры и отважны. "Сердца, обросшие шерстью", — говорят о таких. Во главе нападавших стоял прославленный полководец.
И закипела битва — подобной не видели ни солнце, ни луна со времен сотворения мира. Уши оглохли от бранных кликов, от конского ржанья, от лязга и скрежета железа о железо. Небо заслонила пелена красного пара, поднявшегося над землей, залитой кровью.
1 Очевидно, Едиге имеет в виду известное высказывание Фридриха Энгельса (см. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 18, стр. 509) Широкая степь казалась воинам тесной. Но чем больше лилось крови, тем просторней становилось вокруг. Туши коней плавали в кровавых лужах, и с ними рядом — трупы бойцов, кто с отрубленной головой, кто с рассеченным лицом. Но на возникшем просторе было куда удобнее сражаться вчерашним сородичам, а сегодня — смертельным врагам. Каждому нашлось дело. Кто бился, чтобы жить, кто — чтобы победить.
В одном лишь месте не машут саблями противники, хотя сошлись лицом к лицу. Воинственные кличи летят один другому навстречу. Два батыра схватились в поединке: Темир-Бука из рода кипчак и Назар-Тагай из рода каучин. Храбрейшие витязи, каждый — гордость своего войска. Начиная с рассвета, когда зазвенели мечи и полетели стрелы, оба успели умертвить множество врагов. Сами же встретились перед полуднем. Тогда были оба на конях — сейчас ногами упираются в землю. Тогда ни одного зрителя не было рядом — сейчас только на них устремлены глаза. Оба стана ободряют своих батыров, подзадоривают, призывают на помощь ару ахов... Долго бьются батыры: Темир-Бука — сильнее, Назар-Тагай — изворотливей.
Наконец, когда солнце опустилось в свое гнездо, Назар-Тагай, словно скошенный стебель, мягко рухнул на землю с расколотой надвое головой. Темир-Бука же вскинул к небу иссеченный, продырявленный копьями щит и крикнул: "Родная земля! Тебе принадлежит моя жизнь! — И еще: — Ару ах, спасибо тебе!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24