А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

стань, мол, и для братьев наших отцом родным, вырви их из когтей Сорика-оглу.
Зульфикяр вперед выступил, руку у командира поцеловал, на голову себе положил.
— На тебя вся надежда, командир. Ты наших братьев землей да скотиной одарил. Не оставь уж и нас своей милостью.
Достает он из-за пазухи кошель и давай сыпать из него монеты прямо Фахри-бею на стол — беленьких не густо, все больше желтенькие сверкают! Фахри-бей брови поднял, то на деньги, то на Зульфикяра смотрит. После рукой деньги отодвинул:
— Собери это обратно в кошель, да поживее. И запомни: если власть имущим глаза золотой блеск застилает, толку от них не жди. Добрые дела за золото не делаются. А вам на новом месте денежки очень пригодятся.
Я перед командиром со стыда чуть сквозь землю не провалился.
— Прости ты его, командир. Это он не со зла, а по темноте своей. У нас тут что ни шаг —везде деньги требуют, а добра мы ни от кого отродясь не видывали. Ты уж не держи на него зла.
И товарищи Зульфикяровы Фахри-бею в ноги повалились: пощади, не гневайся!
Поднял он их с пола, по спинам похлопал:
— Отправляйтесь вы домой и передайте своим соседям от меня привет. Все, что будет в моих силах, я сделаю. Постараюсь и для вас хорошее местечко подыскать.
Ай, джигит-командир! Ай, лев-командир! Знать, на чистом молоке того льва вспоили!
С легкой душой мы домой возвращались. Шли порознь, чтобы никто про наши дела не пронюхал. Нас и в городе вместе не видали.
Подошел конец осени. Вот уж и сено на лугах в стога собрано, и поля нежной зеленью опушились.
Справил я себе новый литейный прибор, за старое ремесло взяться хотел, да все оттягивал со дня на день, рыбной ловлей пробавлялся. Подходит как-то ко мне Джемо. Руку мою взяла, к щеке своей прижала.
— Осень уж на исходе, а ты все за колокольчики не берешься, на озере прохлаждаешься. Или ты запамятовал, что отцу мельницу обещал справить?
Глянул я ей в лицо — месяц ясный сияет!
— Что-то я тебя не разберу,— говорю.— То ты меня к литью не подпускала, разлуки страшилась, теперь ругаешь меня: зачем литье забросил!
Засмеялась звонко.
— В ту пору нас всего трое было. Теперь будет четверо, а то и все пятеро. Эдакую ораву прокормить надобно!
У меня по всему телу сладкая волна прокатилась.
— Правда, курбан? Прибавления ждешь? Кивнула головой.
— Правда. Дошли до неба мои молитвы. И я, как другие, понесла.
Говорит, сама от радости плачет. Усадила меня возле себя. Сперва поведала про то, как месяцами дни и ночи напролет маялась, зачатие вымаливала. Живот свой рукой оглаживает. «Коли сын будет,— говорит,— весь в отца пойдет, коли дочь —в мать».
Вдруг встрепенулась.
— А ты, курбан, никому не сказывай до поры, что я в тягости. Как заметно станет, соседки мои лопнут от злости.
— И Джано не сказывать?
— Не надо. Как узнает про внучка,— хей, бабо! — его не удержать, пойдет разносить эту весть по всей округе. Он ведь больше меня горевал о моем бесплодии. А ты: «По мельнице тоскует». Ну, теперь отливай свои колокольчики, тешь свою душу. У меня от тоски утеха есть: твой плод под сердцем шевелится.
После этого разговора стал я с легкой душой своим ремеслом заниматься. Я в своем углу с литьем вожусь, Джемо за скотиной ходит, йогурт заквашивает, масло сбивает, да и мне пособить минуту-другую выгадывает: то колокольчики на ошейники нанизывает, то их сукном протирает. Самые голосистые колокольцы мы для своей скотинки приберегли. И соседей не обделили, рассчитаться после обмолота с ними столковались.
Зазвенело все наше пастбище тихим, ясным звоном. Полилась нежная песня по всей долине, над землянками закружилась, души людские отогрела. Бывало, прислушаются к той песне сестрицы и скажут:
— Ай да Мемо, золотые руки. Всю деревню весельем залил!
Тем временем день моего отъезда в горы приближался. Товару наготовил я изрядно. Стал в дорогу собираться —Джемо чернее тучи.
— Не ко времени ты едешь,— говорит,— смотри, не случилось бы чего! Каждый день мне страшные сны снятся, вся в поту просыпаюсь. То тебя ограбили, то тебя убили...
Посмеялся я над ее страхами.
— Когда живот пухнет, все бабы страшные сны видят, курбан. Радость от этих детей на один день, а после только муки сплошные. Женщина ради дитяти умереть готова. Оно еще в утробе сидит, а уже ее блевать кровью заставляет. Такая бабья доля!
Перед моим отъездом Джемо всю ночь не спала. Одеяло на голову натянула и скулила потихоньку до самого утра. Светать стало —я поднялся с постели. Она меня руками обвила, не пускает.
— Не езди, Мемо! Послушай меня! Еле вырвался я из ее рук.
— Я же ворочусь скоро!
Она опять меня как клещами сжала.
— Тогда и меня с собой забери! Я тебя обороню, я за тобой присмотрю!
— Да полно тебе, курбан! Дорога дальняя, трудная, не выдюжишь! Тебе нынче одна забота: дитя желанное уберечь, до срока доносить, а в горах и выкинуть недолго, упаси бог!
— Лучше его лишиться, чем тебя!
Как ни просила, как ни молила, видит —проку нету. Утерлась рукавом, затихла. Стала мне в дорогу снедь собирать. Я побежал мула навьючивать. Джано за все время слова не проронил.
Окончились сборы. Подошел я к Джано на прощанье руку поцеловать.
— Смотри в оба! — говорит.—За каждым камнем,за каждым поворотом — враг!
Обнял я Джемо, а она как во сне.
— В добрый путь, курбан...
Голос еле слышно, на шепот сбивается. От того шепота опять у меня в груди заныло.
— Счастливо оставаться, Джемо! Я мигом ворочусь...
Не дожидаясь ответа, уселся я верхом на мула и поехал, не оглядываясь. Если б оглянулся — сердце бы разорвалось от жалости.
Слышу — песня Джемо мне вслед несется:
Большая любовь — к разлуке большой...
Не принесла мне эта поездка барышей. Скотоводы свою скотину на ярмарках спустили, тихо в оба, Дер-сима не узнать. Народ сумрачный стал, глаза голодные. Сам видел сколько раз: раздробят люди камнем горсть ячменя, поделят, едят.
Рядом османцы трудятся, горы, как Ферхад, сокрушают, дорогу прокладывают. Дерсимцы глядят на них исподлобья, рты на замке.
Разговорился я с одним старым ашугом.— Не ко времени ты торговать выбрался,—говорит.— Нам нынче не до колокольчиков. Последние гроши на оружие тратим. Одни маузеры ходко идут. —А с чего это?
— Да не с хорошего житья. Османцы новый закон объявили, землю у нас отнять собрались. Неспроста они в наших краях дороги прокладывают. Солдат тьму нагнали, знать, разделаться с нами замышляют, под корень извести. Сейиды кругом ходят, народ на османцев подымают. Добром это не кончится, помяни мое слово.
Смотрю — и впрямь не с руки мне в такую пору свою торговлю открывать, поворотил обратно.
Еду с оглядкой, слова Джано с ума нейдут. Свернул в ущелье Тужик, чтобы путь срезать,— засада. Первая пуля в мула угодила. Рухнул он наземь, я вскочил, за скалу схоронился. Гляжу из-за камня — двое против меня. Ружья через дуло заряжают. А у меня при себе, слава богу, маузер. Палю в них без передышки. Одного свалил, другой сам сдался.
— Помилуй, жертвой твоей буду! — кричит. Ружье бросил, руки вверх поднял.
Подхожу я поближе —оба незнакомые. Один уж дух испустил, в левую бровь ему пуля вошла. У другого спрашиваю:
— Ты откуда взялся, сукин сын? По своей воле разбойничаешь или нанятой? Зачем вы меня убийцей сделали?
— Смилуйся, пощади! С голодухи пухнем, дети плачут. А тут от аги человек прибыл, два мешка муки привез — согласились.
— Это какая же тварь вас на это подбила?
— Я не спрашивал. Размахнулся я прикладом.
— А ну, говори, падаль! У тебя Азраил за плечами, а ты все брешешь. Пристрелю как собаку!
Тут смекнул он: со мной штуки плохи, развязал язык
- Сорик-оглу,—говорит.
Ну, так и есть. Он, собака! Кто еще до такой хитрости дойдет! Убьют меня в горах Дерсима, на него и думать никто не посмеет. Тамошние разбойники на деньги польстились, и весь сказ!
Глянул я на мертвеца — парень во цвете лет. Из-за этого нечестивца Сорика-оглу я такого молодца загубил!
Велел я другому разбойнику яму вырыть да похоронить своего товарища как подобает.
— Брось, ага! — говорит.— Стервятникам на корм пойти — вот что ему подобает.
— Что, много грехов за ним?
— Много. Пятнадцать душ на тот свет отправил. Меня угрозами в разбой втянул. Собираемся мы нынче в засаду, он зубы скалит: «Дядю его я в озеро спустил, а племянника в ущелье уложу».
У меня мороз по коже пробежал. О всевышний! Моей же рукой ты убийцу дядиного и покарал!
— А что он с дядей не поделил? Дядя — бедный ашуг, в жизни мухи не обидел.
— Почем я знаю! Залегли мы, ждем. Вдруг песню твою заслышали. Он меня в бок толкает: «Тот тоже с песней смерть принял! Сел у озера и давай песни голосить, пока я его поленом не огрел. По себе сук руби! Не гонись за шейховой дочкой!» Я его тогда спросил, про какую дочку он толкует. А он мне: «Про дочку того самого шейха, что меня с ашугом разделаться
нанял».
Вай, подлец! Вай, нечестивец, белая борода! На деньги польстился, божьего человека смерти предал! Правду, знать, тетушка про шейха говорила, а я еще ей не верил! Совсем обалдел я. Стою бормочу проклятия, а то мне невдомек, что не брат родной со мной толкует, разбойник отпетый. Поднял он здоровенный камень с земли да сзади мне на голову и обрушил. Потемнело у меня в глазах, потом сверкнуло что-то, словно молния с треском ночную темь прорезала, и земля поплыла под ногами. Больше не помню ничего. Тяжкий сон на меня навалился. Чую сквозь сон, как убийца меня за собой через горы к Сорику-оглу волочет... Увидел меня Сорик-оглу —загоготал дико, горы зашатались. Приказывает своим людям огромный костер разложить, меня заживо в нем спалить... Вот уж сухие ветки в костре трещат. Сорик-оглу огненную бороду оглаживает.
- Кидайте его в огонь! Огонь все очищает. Пусть сгорит дотла, чтоб и пепла от него не осталось!
Вот уж пламя красными языками мое тело облизало... Жир с меня плавится, на огне трещит. Подставили под меня медное блюдо — жир в него закапал. Как наполнилось блюдо до краев — Сорику-оглу передали. Глаза его, как у Зебани, искры мечут. Взял блюдо с шипящим маслом, стал мне масло на раны лить...
Перед ним Сенем стоит, на руках дитя держит. Плачет, убивается:
— Уж лучше сожги его сразу. Зачем тебе его так мучить!
Как мне на рану жир кипящий упадет, так от боли туман глаза заволакивает, ничего не вижу... Опомнюсь, открою глаза — костер все бушует, языки пламени мое тело все лижут. Люди Сорика-оглу не переставая в огонь сосновые ветки, верблюжью колючку подбрасывают. Колючки мне прямо в раны впиваются, а пламя все выше и выше... Вот уж до костей моих добирается, сердце жжет. Пить! Пить! Сорик-оглу подносит мне к самым губам ведерко с водой, а только я соберусь глоток сделать, отводит его, воду на землю выплескивает и хохочет громовым голосом...
Сенем глядит на меня, слезами заливается:
— Очнись, Мемо! Соберись с силой! Разорви огненное кольцо! Ты меня убил, теперь оживи.
Язык у меня во рту разбух, не ворочается. Силюсь я выговорить: «Меня Сорик-оглу душегубом сделал... Молодой был парень, я его убил... Но не смотри, что молодой. Он, гиена, кровь моего дяди выпил...» Хочу языком поворотить, а он уж весь пламенем объят, не слушается...
Дитя на руках у Сенем все плачет. И Сенем вместе с ним надрывается:
— Не оставляй его сиротой, Мемо! Смотри, как он плачет! Встань, утешь его!
Хочу я сказать: «Джемо бесплодная... нет у нее детей...» — из глотки один храп вырывается...
Пламя уже к небу взмывает. Всего меня охватило. На вершине пламени гроб Вейсела Карани вырос, крышка снялась, святой из гроба восстал.
— Это дитя твое,—говорит.—Я ваш брак благословляю. Ну, вставай из огня, прижми дитя к своей груди.
И руку мне протягивает.
— Ухватись за руку!
Собрал я последние силы, ухватился за его руку, рванул он меня и вытащил из пламени... Открыл глаза—я в большой пещере. Голова обвязана, все тело горит, язык сухой, как подметка. Вокруг меня люди толпятся, охают, причитают.
Застонал я:
— Пить!
Смотрю — Сенем надо мной склонилась. Плачет навзрыд, плечи ходуном ходят. С радости иль с печали — не разобрать. У входа белобородый сейид стоит. Заслышал мой стон, подбегает ко мне с ведерком — пей! В ведерке айран. Отпил я глоток — прохлада по телу пробежала.
Погладил сейид Сенем по голове.
— Не плачь, курбан. Клянусь имамом Али, джигит порвал свой саван. Теперь его жизнь в твоих руках. Корми его медом, сливками — за месяц на ноги подымется.
Однако поднялся я на ноги только к концу второго месяца. Крепко отделал меня разбойник. Когда я ничком падал, он мне еще спину кинжалом в трех местах пропорол. Снял с меня кровавый кафтан, забрал маузер, кинжал и был таков.
Люди Сенем на меня в горах наткнулись. Увидали рядом поклажу с колокольчиками. Знать, я и есть тот самый мастер по колокольчикам, кого Сенем им искать велела. Побежали к ней.
— Нашли мы какого-то литейщика. В ущелье лежит. Весь в крови, помирает.
Как глянула на меня Сенем, стала причитать, волосы на себе рвать.
— Ах, Мемо, лев мой! Джигит мой! Такого ли я тебя чаяла увидеть? Кто же на тебя руку поднял?
Велела отвезти меня в пещеру — родовую молель-
ню. Погнала конника-гонца за самым искусным сей-идом-врачевателем из рода курейшитов. Сейид прибыл, раны мои пощупал. «Да почиет над нами дух Али! Да пребудет с нами милость двенадцати имамов». Проговорил он это, засучил рукава, окропил раны горячим жиром, перевязал тряпицей. А сам без передышки то молитвы творит, то Сенем утешает: «Не изводись так, курбан. Огонь для раны — бальзам целебный. Побушует в теле — раны высушит».
Две недели я в память не приходил. Мне губы разжимали, молоко в рот силком вливали. Две недели надо мной Сенем плакала-надрывалась, помереть не давала: «Встань, пробудись, Мемо. Не оставляй меня одну плакать над твоей могилой. Дай на тебя живого насмотреться. Глянь на сына своего! Не оставляй его сиротой. Очнись, Мемо!»
Недели бежали, а силы ко мне все не возвращались, знать, крови у меня вытекло порядком. Головы с постели не подымал. Кормили меня с шутками-прибаутками, как младенца несмышленого. Голову мою словно туман окутал. Что со мной раньше было — хоть убей, не помню. Видать, тем камнем мне всю память отшибло. Словно я весь свой век в этой пещере живу. И у Сенем ни о чем не спрашивал, словно она всегда мне женой была.
Как встал я на ноги, принесла она жертвы святым. Велела заколоть барашков, раздать сейидам да бедноте. После сама вымылась, тело душистым маслом умастила, волосы убрала и песню запела:
Носишь перстень на руке, эй, Джемо, хей, Джемо! — Алый камень в перстеньке, эй, Джемо-красавица! Горько плачешь, слезы льешь, эй, Джемо, хей, Джемо! Твой желанный вдалеке, эй, Джемо-красавица!
Джемо... Джемо... Сверлом мне это слово в сердце вонзилось. В голове зашумело, в глазах потемнело. Ухватился я за стенку, стал на постель сползать. Сенем подбегает, уложила меня.
— Что, курбан? Голова кружится?
— Эге.
Словно мельничное колесо у меня в мозгах закрутилось. Закрыл я глаза, а оно еще пуще гудит, вертится. Мельтешат у меня перед глазами картинки, ничего не разобрать. Силюсь остановить кружение, в картинки вглядеться. Вот одну остановил, гляжу, в пестрой рамке гора Зозана прояснилась, Коралловый омут видно. Вот из красной воды на меня Джемо глядит, улыбается: «Мать меня убережет, курбан!..» Вот Карга Дюзю, люди Сорика-оглу из юрт утварь выбрасывают... Джемо на Сорика-оглу дуло маузера наставила... Вот дядя Вело дверь для землянки строгает... Бабы кричат на Джемо: «Бесплодная!..» Вот Джемо ухватилась за прутья перед мощами Вейсела Карани... Вот мы с ней в Карга Дюзю верблюдицу ведем... Джемо на земле лежит, шепчет: «Оплодотвори меня...» Вот она смеется заливисто: «К лету нас четверо будет, а то и все пятеро!..»
Остановилось в голове мельничное колесо, картинки потухли. Опять темнота на глаза навалилась...
Открываю глаза — Сенем надо мной склонилась, лицо скорбное. Молчит, из глаз слезы льются. Потом вздохнула тяжко:
— Жестокий,— говорит.— У тебя уже другая есть... Как же ты мог?
Сердце мое кровью облилось. Ах ты, проклятая судьба! Сел я на постели, обхватил голову Сенем руками, к груди своей прижал.
— Не я жестокий, Сенем, судьба наша — злая шутница, чего только не выдумала, чтоб нас с тобой разлучить! Под конец преградой меж нами Джемо поставила, преграду ту не перешагнуть. Джемо ни в чем не виновата, она о тебе ведать не ведает. Сердце у нее, как у джигита, храброе, преданное. Она за меня на смерть пойдет. Видно, позарилась судьба-злодейка на мое счастье, пополам мою любовь переломила, между тобой и Джемо поделила...
И тут все прошлое как на ладони предо мной встало, все про себя Сенем поведал. Как принесли мне весть о ее смерти, как я убивался, места себе не находил, хотел вслед за ней в Тигр броситься, да
какая-то невидимая рука меня остановила. Как потом месяцами не ел, не пил, по горам серой тенью бродил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18