Ракета гаснет, но мы с Сашей продолжаем лежать, пока не стихает прерывистое дыхание тех, кто потащил «языка». И в этот момент я со всей остротой ощущаю, как тонка ниточка, связывающая меня с жизнью.
Снова взвивается ракета. Перед тем как уткнуться в снег, замечаю на пороге дома фашиста. Он лежит, свесив растрепанную голову через порог, вытянув вперед руки, словно пытается достать каску, шага на два откатившуюся от него.
Бесконечно долго горит ракета. Как только она гаснет, мы начинаем отползать. Слева от нас вспыхивают пулеметные очереди, но пули летят куда-то далеко в сторону. В перерыве мы снова слышим крик на улице и, кажется, шаги во дворе. Мы даем две короткие очереди по направлению звука и быстро отползаем еще.
Стрельба усиливается, теперь уже пулеметы бьют с двух сторон, но в поле фашисты не идут... На это мы и надеемся. Ведь немцы не знают, сколько нас. Может быть, тут притаилась целая рота автоматчиков? А выстрелы из темноты всегда страшны.
Когда мы отползаем от двора метров за двести, доносится знакомое завывание. Мина разрывается, и в свете ракеты прямо перед нами вырастает столб черного дыма. Пряча голову в снег, я слышу, как воздух наполняется разнотонным воем. Десять минут бушует сплошной огненный ливень. В зеленом свете ракет с молниеносной быстротой из снега вырастают и тотчас медленно оседают черные кудрявые вербы. Ракета гаснет, и кажется — огонь передвигается к нам. Мимоходом вспоминаю о своем большом пальце на ноге и понимаю: палец — это мелочь... Главное — куда продвинется выросший перед глазами лес черных деревьев.
Снова ракета, и я с облегчением вздыхаю всей грудью — мины рвутся все дальше и дальше.
Используя каждую минуту темноты, мы ползем вперед, туда, где только что рвались мины.
Внезапно гром разрывов стихает, и лишь пулеметы строчат со всех сторон. Теперь я пробую пошевелить пальцем и чувствую, как он болит. Болит,— значит, жив! О, палец — это вовсе не мелочь...
Вскоре смолкают и пулеметы. Мы с Сашей напряженно прислушиваемся. Нет, погони нет. Да и кто рискнет идти в неведомое?
На дороге мы все встречаемся. Старик жив, и я страшно этому рад. Мне кажется, что во всей сегодняшней операции самым страшным было бы принести старушке печальную весть. Развязываем пленнику ноги, и теперь идти нам легче.
Отойдя подальше от села, мы присаживаемся отдохнуть. Я, сняв валенок, растираю палец снегом, потом надеваю на него напальчник от рукавицы, обматываю портянкой и чувствую себя прекрасно.
Позади взвиваются ракеты, но теперь они нам не страшны.
— Неужто вы не боялись? — спрашивает старик.
— Некогда, дедушка, бояться,— пробуждается от задумчивости Земляк.— Надо ведь было его схватить, связать, потом тащить. Тут не до страху.
Старик недоуменно пожимает плечами и, глядя на гитлеровца, говорит:
— Как же это получилось? А может, я сплю?
По дороге я объясняю старику суть этой психологической операции. Идея моя, и я рад заполучить слушателя.
— Представьте, вы стоите на посту, вдруг подозрительный шум. Все ваше внимание сосредоточивается на месте, где что-то шевельнулось. Прибавьте еще выстрел из темноты, да по вас, способны вы будете оглядываться? Вряд ли. Когда часовой слышит впереди выстрелы, он уже не может отвести глаз от места, откуда стреляют. А если часовой сам начнет стрелять, он не слышит, когда к нему подкрадываются. Так что взять часового, когда он стреляет, легче легкого.
— Легко-то легко,— соглашается старик,— да боязно, чай!
— Верно. Мешает только страх. Не надо бояться, и победа ваша. А что мины нас не зацепили, так ведь солдат не без счастья...
— Воистину — смелого пуля боится,— убежденно говорит старик и обращается к немцу: — Ком, ком, пан! .. Яйки, млеко, масло? У-у, чертяка!
На хуторе я захожу к старику подшить валенок, а остальные быстро шагают вперед.
Пятый час утра, бабуся растопила печь. Пока сушатся портянки, я кое-как пришиваю к подошве заплату.
Заходит соседка с немым вопросом в широко раскрытых глазах, долго глядит на меня, потом на стариков.
— Наш, не бойся,— смеется старик,— разведчик.
У женщины глаза сразу становятся блестящими, она подходит ко мне и целует небритое лицо.
— Первый наш!
Мне неловко, но женщина не замечает этого и гладит меня по голове, ощупывает одежду.
— Наш!
Через полчаса набивается полный дом народу.
Я уже позавтракал, зарядил два автоматных диска, мне пора уходить, а люди просят побыть еще хоть немножечко.
— Только поглядеть! Два года не видали.
На дворе совсем рассвело, когда наконец я вышел из дома.
Приближаясь к селу, где стоит наш полк, я слышу подозрительные разрывы. Иду быстрее и вижу, как четыре самолета заходят над селом, снижаются, взмывают вверх и снова заходят над селом.
У самого села один самолет пролетел прямо надо мной. Останавливаюсь, стреляю из автомата и какую-то секунду провожаю самолет взглядом.
Нет, не падает.
Я поворачиваюсь, чтобы идти дальше, и от неожиданности делаю шаг назад. Прямо передо мной, в радиусе метров двадцати, фонтанами взмывает снег.
Шрапнель?
Шум мотора заглушил взрыв. Мне становится весело.
— Так ведь убить можно! — кричу я вслед самолету и продолжаю свой путь.
Когда я вхожу в село, воздушный налет уже заканчивается, по улице пробегает пехота; занимая оборону на огородах, тянут станковые пулеметы. Меня охватывает тревожное возбуждение. Прохожу еще с полкилометра и останавливаюсь.
«Снова в резерве штаба полка», — мелькает мысль, и я сворачиваю в первый же двор.
В саду, зарывшись в снег, у двух пулеметов сидят бойцы и посматривают на пустое поле. Наступление ожидается с той стороны, где вчера появились вражеские танки. Я сажусь рядом с пулеметчиками и закуриваю. Тихо. Село словно вымерло, притаилось. Молчат в садах пулеметы, пушки, бойцы. И тишина эта угнетает больше, чем канонада.
Я разгребаю снег и ложусь на живот, положив голову на руки. Теперь я чувствую, как устал и как гудят ноги. Под веками словно песок. На миг закрываю глаза, чтобы отдохнуть от белой утомляющей пелены снега, и уже не могу открыть их.
.. .Я в Харькове в своем райвоенкомате.
— Закройте форточку, — говорю я девушке, которая сидит у стола и разбирает бумаги.
Но она не обращает на меня никакого внимания, вынимает из конвертов листки и раскладывает их на столе. Я сижу, положив голову на руки, понимая, что надо самому встать и закрыть форточку, но не в силах сдвинуться с места.
Девушка разрывает большой пакет с печатями и вынимает бумажку с приколотым к ней орденом. Золотые лучи и черная эмаль четко отпечатываются на белом фоне.
— Разве так посылают ордена? Почему не в коробочке? — спрашиваю я.
Девушка поднимает на меня печальные глаза, и мной тотчас овладевает тяжелое предчувствие.
— Что написано на листке? — кричу я с ужасом, но она молчит, и только глаза ее наполняются слезами.
— Как фамилия убитого? — спрашиваю я тихо и чувствую, как холодею от страха.
— Не спрашивайте, лучше не спрашивайте,— отвечает девушка, и тогда я тянусь к бумаге, чтобы прочесть.
Но бумага чиста, и от этого мне становится еще страшнее.
— Вы знаете фамилию! Скажите! — кричу я, но в этот момент дверь с грохотом распахивается.
Я открываю глаза.
— Зажигательными бьет, сволочь,— говорит кто-то из пулеметчиков, и я вижу, как свертывается в клубочки желтый дым над соседним амбаром.
Стараясь развеять тяжелый сон, я оглядываюсь вокруг и сразу забываю о нем. Слева от нас прямо к селу идут танки. Они движутся цепочкой, медленно, а вокруг расцветают белые дымки. В селе то здесь, то там вспыхивают дома, подымаются столбы желто-черного дыма, зловеще поблескивает пламя. Я пересчитываю танки — их шестнадцать.
«Где же пэтээровцы?» — волнуюсь я, видя, что танки все приближаются и приближаются к селу.
Вдруг позади одного танка вспыхивает пламя. Танк резко поворачивает назад, но остальные пятнадцать движутся дальше.
У самого села загораются еще два танка, и я радуюсь. Усиливается пушечная стрельба. Свирепствуют десятки пулеметов. Танки уже у самых домов. Еще один обволакивается дымом — и останавливается.
«Ага! Четыре!»
С тревогой смотрю, как первый танк входит в село. Один за другим прячутся за домами остальные.
Я вглядываюсь в опустевшее поле.
«Где же немецкая пехота? Что я стану делать с автоматом против танков?»
Пехоты нет. Отворачиваюсь от степи и вижу, как в конце нашей улицы один за другим загораются дома. Внезапно в просветах между строениями промелькнул танк, за ним второй, третий... Стрельба бешеная, от
разрывов летит с крыш солома, взвиваются столбы дыма. Горит уже вся улица. Танки идут в нашу сторону.
Я отползаю от пулеметчиков, поближе к дворовым постройкам, и укладываюсь под копной сена, там, где кончается сад. Это метров шестьдесят — семьдесят от улицы.
Передний танк показывается справа от двора. Мотор его горит. Танк сворачивает в промежуток между дворами и останавливается, прячась за амбар в тридцати шагах от меня. Я направляю туда автомат и жду.
Неужели не откроется люк?
— Автоматчик, не зевай! — кричит лейтенант, который лежит среди деревьев.
Наконец люк открывается, фашист высовывается по пояс, и я даю очередь. Через минуту показывается рука и старается закрыть люк, я даю еще очередь. Машина движется с открытым люком, ударяется об амбар и останавливается. Мотор горит ровным красным пламенем. Из люка валит дым.
Другие танки проходят улицу до конца и поворачивают обратно. Три из них прячутся между дворами, где догорает первый танк, и из-за строений ведут стрельбу по центру села. Один танк так близко от меня, что я вижу его шершавую броню.
Эх, гранату бы противотанковую или бутылку!
Пулеметная стрельба сливается в сплошной гул. Я лежу за копной, наблюдая, как падают с яблонь тоненькие веточки, срезанные пулями, и слежу, куда танки поворачивают свои пушки и пулеметы.
Гранату бы!
Вдруг справа от двора показывается бронетранспортер с пехотой. В открытом кузове шесть фашистов. Я весь напрягаюсь и, волнуясь, жду, когда машина покажется из-за дома. На секунду бронетранспортер появляется в просвете между домами, и я успеваю дать очередь. Теперь я чувствую, что не напрасно отстал от своего взвода.
Снова идут бронетранспортеры. Забыв, что рядом танки, я высовываюсь из-за копны, ловлю короткие секунды и посылаю очередь за очередью.
Я чувствую себя хозяином положения и впервые по- настоящему понимаю, что значит спокойствие в бою.
Что может сделать мне этот огромный танк, если вокруг строения? Пусть бронетранспортер попробует остановиться! Пусть кто-либо отважится выйти из него.
Неожиданно около меня падают пули. Быстро прячусь за копну, но успеваю заметить — пулемет одного из танков повернулся в мою сторону. Теперь стреляю осторожно, не высовывая голову из-за стога.
Проходит шестой бронетранспортер. Нажимаю гашетку, но после первого выстрела автомат смолкает. Нервничая, проверяю, в чем дело; все в порядке — просто опустел диск. Достаю второй, вставляю й чувствую, как по спине ползет холодок: диск не становится на место. Я вспоминаю, что он часто падал из-за пазухи, когда я, позабыв о нем, снимал пояс. Бронетранспортеры сразу становятся страшными. Мне начинает казаться, что немцы вот-вот вылезут из них и пойдут по селу. Я не знаю, что делается за домом. Ведь мне видно село только сквозь маленький просвет между строениями. Возможно, фашисты уже заняли все село?
Горячась, я пытаюсь установить диск на место, но он упрямо не идет, тогда я вынимаю из кармана пистолет РГД и кладу перед собой.
Вот так! Что же делать? В последний раз пытаюсь вставить диск, изо всей силы ударяю по нему рукой.
— Фу! — облегченно вырывается у меня.
Диск встал на место. Оттягиваю затвор, и музыка очереди возвращает мне спокойствие и равновесие. Я снова чувствую себя хозяином положения и напряженно ловлю секунды, когда в промежутках между домнами покажутся машины.
С улицы подходит еще один танк и становится за «нашим» садом. Теперь сад окружен со всех сторон. Они все время стреляют из пушек и пулеметов, и непонятно — это только танки стреляют или по ним тоже ведут огонь.
Оглянувшись назад, я вижу, как несколько бойцов, вскочив на ноги, бегут из сада в соседний двор, и понимаю, что остался один в окружении четырех танков и десятка бронетранспортеров.
Ни о чем не думая, я срываюсь с места и несусь вслед за бойцами. Бешеный вихрь пуль окружает меня со всех сторон. Я вижу, как падают бойцы.
«Ложись!» — но не успеваю выполнить собственный приказ, как меня бьет в колено как будто электрическим током, и я падаю.
В голове одна острая до боли мысль: если наши не выбьют фашистов из села — смерть!
Кляну себя за минуту замешательства. Зачем я побежал вслед за солдатами? Сидел бы себе за копной да стрелял из автомата по машинам, проносящимся по улице. А теперь — все...
Пробую ползти, но пули веером расстилаются передо мной, и я снова застываю на снегу. Представляю себе разбитое колено, рваную кожу и чувствую себя бессильным, беспомощным.
Вот и все!
Я кладу за пазуху пистолет, надвигаю на лоб капюшон и, не выпуская из вытянутых рук автомат, прижимаюсь головой к снегу, закрываю глаза и перестаю шевелиться. Нога болит, теплая кровь разливается от колена до паха.
Вдруг сквозь стрельбу доносится шум мотора. Я открываю глаза и вижу в пятнадцати метрах от себя бронетранспортер. Шесть фашистов в белых подпоясанных халатах, с ручными пулеметами в руках, стоят во весь рост, глядят по сторонам и время от времени стреляют то в одну, то в другую сторону, потом снова всматриваются в сад, во двор, в поле. Я жду, вот-вот один из них заметит меня и направит пулемет в мою сторону. Смертельная тоска овладевает всем моим существом, парализует мысль, волю, тело. Мне все становится безразлично. Я не вспоминаю прожитую жизнь, ни о чем не думаю, лишь чувствую, что пришло непоправимое.
Немцы так близко от меня, что одной очередью я могу снять их всех. Но что дальше? Я представляю, как бронетранспортер кинется на меня и раздавит своими гусеницами.
Бессильно и вяло движутся мысли. Почему же я не стреляю? Боюсь смерти? Но почему я не боялся ее сегодня ночью?
Вдруг стрельба с соседнего танка на мгновение прекращается, и до меня доносится стон пулеметчика, лежащего сбоку от меня. Я вижу, как фашист направляет пулемет в его сторону. И тотчас чувствую, как с меня спадает тяжкий груз вялости и напрягается воля. Молниеносно поднимаю автомат и стреляю, стреляю в гущу белых халатов до тех пор, пока не смолкает автомат. Бронетранспортер резко поворачивается и уходит, в кузове его не белеет ни один халат. Только ручной пулемет болтается у борта и выглядывает локоть повисшего на пулеметном ремне гитлеровца.
Я снова обессилен и изможден, но это бессилие от
усталости и величайшего напряжения — оно приятно, чисто и радостно. Беспомощный, я снова чувствую себя хозяином боя.
Перед глазами движутся, движутся желтые круги, и я теряю сознание...
Я прихожу в себя от острой боли в ноге и с недоумением оглядываюсь.
Почему я в доме? Как я сюда попал?
Над моими ногами кто-то склонился. Когда человек поворачивается ко мне, я узнаю нашего фельдшера.
— Потерпите немного. Я сделаю вам перевязку,— говорит он.
— Чем кончился бой? — спрашиваю я.
— Теперь вам не до боя...
— Чем кончился бой? Выбили немцев из села?
— Нет,— смеется фельдшер.— Их разбили в селе. Ни один не ушел. Все лежат.
Радость распирает грудь, мне хочется рассказать, как я стрелял по бронетранспортеру, но вместо этого я спрашиваю, где тот боец, что лежал рядом со мной в саду. Но откуда фельдшеру знать это — ведь раненых подбирают санитары.
— Дайте шину! — кричит фельдшер и рассматривает рану.— Его лицо на миг становится тревожным, но он быстро берет себя в руки и спокойно говорит: — Мелочь! Через полтора месяца снова будете на фронте.
Я силюсь приподняться и взглянуть на рану, но он резким движением укладывает меня. Мне вспоминается первый день пребывания на фронте, когда этот же фельдшер успокаивал раненого командира нашего взвода. Он сказал ту же фразу: «Через полтора месяца снова будете на фронте». И я чувствую, как что-то страшное надвигается на меня...
Трудные переходы в бурные ночи, в мороз и ветер, по колено в снегу и весь тяжкий солдатский труд теперь предстают предо мной совсем в ином освещении... Месить снег на бесконечных дорогах, мерзнуть, не спать ночей, падать от усталости, но гнать врага со своей земли и идти вперед! Это я готов делать и сейчас, чтобы всегда была свободна родная земля.
1944-1946
??
??
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Снова взвивается ракета. Перед тем как уткнуться в снег, замечаю на пороге дома фашиста. Он лежит, свесив растрепанную голову через порог, вытянув вперед руки, словно пытается достать каску, шага на два откатившуюся от него.
Бесконечно долго горит ракета. Как только она гаснет, мы начинаем отползать. Слева от нас вспыхивают пулеметные очереди, но пули летят куда-то далеко в сторону. В перерыве мы снова слышим крик на улице и, кажется, шаги во дворе. Мы даем две короткие очереди по направлению звука и быстро отползаем еще.
Стрельба усиливается, теперь уже пулеметы бьют с двух сторон, но в поле фашисты не идут... На это мы и надеемся. Ведь немцы не знают, сколько нас. Может быть, тут притаилась целая рота автоматчиков? А выстрелы из темноты всегда страшны.
Когда мы отползаем от двора метров за двести, доносится знакомое завывание. Мина разрывается, и в свете ракеты прямо перед нами вырастает столб черного дыма. Пряча голову в снег, я слышу, как воздух наполняется разнотонным воем. Десять минут бушует сплошной огненный ливень. В зеленом свете ракет с молниеносной быстротой из снега вырастают и тотчас медленно оседают черные кудрявые вербы. Ракета гаснет, и кажется — огонь передвигается к нам. Мимоходом вспоминаю о своем большом пальце на ноге и понимаю: палец — это мелочь... Главное — куда продвинется выросший перед глазами лес черных деревьев.
Снова ракета, и я с облегчением вздыхаю всей грудью — мины рвутся все дальше и дальше.
Используя каждую минуту темноты, мы ползем вперед, туда, где только что рвались мины.
Внезапно гром разрывов стихает, и лишь пулеметы строчат со всех сторон. Теперь я пробую пошевелить пальцем и чувствую, как он болит. Болит,— значит, жив! О, палец — это вовсе не мелочь...
Вскоре смолкают и пулеметы. Мы с Сашей напряженно прислушиваемся. Нет, погони нет. Да и кто рискнет идти в неведомое?
На дороге мы все встречаемся. Старик жив, и я страшно этому рад. Мне кажется, что во всей сегодняшней операции самым страшным было бы принести старушке печальную весть. Развязываем пленнику ноги, и теперь идти нам легче.
Отойдя подальше от села, мы присаживаемся отдохнуть. Я, сняв валенок, растираю палец снегом, потом надеваю на него напальчник от рукавицы, обматываю портянкой и чувствую себя прекрасно.
Позади взвиваются ракеты, но теперь они нам не страшны.
— Неужто вы не боялись? — спрашивает старик.
— Некогда, дедушка, бояться,— пробуждается от задумчивости Земляк.— Надо ведь было его схватить, связать, потом тащить. Тут не до страху.
Старик недоуменно пожимает плечами и, глядя на гитлеровца, говорит:
— Как же это получилось? А может, я сплю?
По дороге я объясняю старику суть этой психологической операции. Идея моя, и я рад заполучить слушателя.
— Представьте, вы стоите на посту, вдруг подозрительный шум. Все ваше внимание сосредоточивается на месте, где что-то шевельнулось. Прибавьте еще выстрел из темноты, да по вас, способны вы будете оглядываться? Вряд ли. Когда часовой слышит впереди выстрелы, он уже не может отвести глаз от места, откуда стреляют. А если часовой сам начнет стрелять, он не слышит, когда к нему подкрадываются. Так что взять часового, когда он стреляет, легче легкого.
— Легко-то легко,— соглашается старик,— да боязно, чай!
— Верно. Мешает только страх. Не надо бояться, и победа ваша. А что мины нас не зацепили, так ведь солдат не без счастья...
— Воистину — смелого пуля боится,— убежденно говорит старик и обращается к немцу: — Ком, ком, пан! .. Яйки, млеко, масло? У-у, чертяка!
На хуторе я захожу к старику подшить валенок, а остальные быстро шагают вперед.
Пятый час утра, бабуся растопила печь. Пока сушатся портянки, я кое-как пришиваю к подошве заплату.
Заходит соседка с немым вопросом в широко раскрытых глазах, долго глядит на меня, потом на стариков.
— Наш, не бойся,— смеется старик,— разведчик.
У женщины глаза сразу становятся блестящими, она подходит ко мне и целует небритое лицо.
— Первый наш!
Мне неловко, но женщина не замечает этого и гладит меня по голове, ощупывает одежду.
— Наш!
Через полчаса набивается полный дом народу.
Я уже позавтракал, зарядил два автоматных диска, мне пора уходить, а люди просят побыть еще хоть немножечко.
— Только поглядеть! Два года не видали.
На дворе совсем рассвело, когда наконец я вышел из дома.
Приближаясь к селу, где стоит наш полк, я слышу подозрительные разрывы. Иду быстрее и вижу, как четыре самолета заходят над селом, снижаются, взмывают вверх и снова заходят над селом.
У самого села один самолет пролетел прямо надо мной. Останавливаюсь, стреляю из автомата и какую-то секунду провожаю самолет взглядом.
Нет, не падает.
Я поворачиваюсь, чтобы идти дальше, и от неожиданности делаю шаг назад. Прямо передо мной, в радиусе метров двадцати, фонтанами взмывает снег.
Шрапнель?
Шум мотора заглушил взрыв. Мне становится весело.
— Так ведь убить можно! — кричу я вслед самолету и продолжаю свой путь.
Когда я вхожу в село, воздушный налет уже заканчивается, по улице пробегает пехота; занимая оборону на огородах, тянут станковые пулеметы. Меня охватывает тревожное возбуждение. Прохожу еще с полкилометра и останавливаюсь.
«Снова в резерве штаба полка», — мелькает мысль, и я сворачиваю в первый же двор.
В саду, зарывшись в снег, у двух пулеметов сидят бойцы и посматривают на пустое поле. Наступление ожидается с той стороны, где вчера появились вражеские танки. Я сажусь рядом с пулеметчиками и закуриваю. Тихо. Село словно вымерло, притаилось. Молчат в садах пулеметы, пушки, бойцы. И тишина эта угнетает больше, чем канонада.
Я разгребаю снег и ложусь на живот, положив голову на руки. Теперь я чувствую, как устал и как гудят ноги. Под веками словно песок. На миг закрываю глаза, чтобы отдохнуть от белой утомляющей пелены снега, и уже не могу открыть их.
.. .Я в Харькове в своем райвоенкомате.
— Закройте форточку, — говорю я девушке, которая сидит у стола и разбирает бумаги.
Но она не обращает на меня никакого внимания, вынимает из конвертов листки и раскладывает их на столе. Я сижу, положив голову на руки, понимая, что надо самому встать и закрыть форточку, но не в силах сдвинуться с места.
Девушка разрывает большой пакет с печатями и вынимает бумажку с приколотым к ней орденом. Золотые лучи и черная эмаль четко отпечатываются на белом фоне.
— Разве так посылают ордена? Почему не в коробочке? — спрашиваю я.
Девушка поднимает на меня печальные глаза, и мной тотчас овладевает тяжелое предчувствие.
— Что написано на листке? — кричу я с ужасом, но она молчит, и только глаза ее наполняются слезами.
— Как фамилия убитого? — спрашиваю я тихо и чувствую, как холодею от страха.
— Не спрашивайте, лучше не спрашивайте,— отвечает девушка, и тогда я тянусь к бумаге, чтобы прочесть.
Но бумага чиста, и от этого мне становится еще страшнее.
— Вы знаете фамилию! Скажите! — кричу я, но в этот момент дверь с грохотом распахивается.
Я открываю глаза.
— Зажигательными бьет, сволочь,— говорит кто-то из пулеметчиков, и я вижу, как свертывается в клубочки желтый дым над соседним амбаром.
Стараясь развеять тяжелый сон, я оглядываюсь вокруг и сразу забываю о нем. Слева от нас прямо к селу идут танки. Они движутся цепочкой, медленно, а вокруг расцветают белые дымки. В селе то здесь, то там вспыхивают дома, подымаются столбы желто-черного дыма, зловеще поблескивает пламя. Я пересчитываю танки — их шестнадцать.
«Где же пэтээровцы?» — волнуюсь я, видя, что танки все приближаются и приближаются к селу.
Вдруг позади одного танка вспыхивает пламя. Танк резко поворачивает назад, но остальные пятнадцать движутся дальше.
У самого села загораются еще два танка, и я радуюсь. Усиливается пушечная стрельба. Свирепствуют десятки пулеметов. Танки уже у самых домов. Еще один обволакивается дымом — и останавливается.
«Ага! Четыре!»
С тревогой смотрю, как первый танк входит в село. Один за другим прячутся за домами остальные.
Я вглядываюсь в опустевшее поле.
«Где же немецкая пехота? Что я стану делать с автоматом против танков?»
Пехоты нет. Отворачиваюсь от степи и вижу, как в конце нашей улицы один за другим загораются дома. Внезапно в просветах между строениями промелькнул танк, за ним второй, третий... Стрельба бешеная, от
разрывов летит с крыш солома, взвиваются столбы дыма. Горит уже вся улица. Танки идут в нашу сторону.
Я отползаю от пулеметчиков, поближе к дворовым постройкам, и укладываюсь под копной сена, там, где кончается сад. Это метров шестьдесят — семьдесят от улицы.
Передний танк показывается справа от двора. Мотор его горит. Танк сворачивает в промежуток между дворами и останавливается, прячась за амбар в тридцати шагах от меня. Я направляю туда автомат и жду.
Неужели не откроется люк?
— Автоматчик, не зевай! — кричит лейтенант, который лежит среди деревьев.
Наконец люк открывается, фашист высовывается по пояс, и я даю очередь. Через минуту показывается рука и старается закрыть люк, я даю еще очередь. Машина движется с открытым люком, ударяется об амбар и останавливается. Мотор горит ровным красным пламенем. Из люка валит дым.
Другие танки проходят улицу до конца и поворачивают обратно. Три из них прячутся между дворами, где догорает первый танк, и из-за строений ведут стрельбу по центру села. Один танк так близко от меня, что я вижу его шершавую броню.
Эх, гранату бы противотанковую или бутылку!
Пулеметная стрельба сливается в сплошной гул. Я лежу за копной, наблюдая, как падают с яблонь тоненькие веточки, срезанные пулями, и слежу, куда танки поворачивают свои пушки и пулеметы.
Гранату бы!
Вдруг справа от двора показывается бронетранспортер с пехотой. В открытом кузове шесть фашистов. Я весь напрягаюсь и, волнуясь, жду, когда машина покажется из-за дома. На секунду бронетранспортер появляется в просвете между домами, и я успеваю дать очередь. Теперь я чувствую, что не напрасно отстал от своего взвода.
Снова идут бронетранспортеры. Забыв, что рядом танки, я высовываюсь из-за копны, ловлю короткие секунды и посылаю очередь за очередью.
Я чувствую себя хозяином положения и впервые по- настоящему понимаю, что значит спокойствие в бою.
Что может сделать мне этот огромный танк, если вокруг строения? Пусть бронетранспортер попробует остановиться! Пусть кто-либо отважится выйти из него.
Неожиданно около меня падают пули. Быстро прячусь за копну, но успеваю заметить — пулемет одного из танков повернулся в мою сторону. Теперь стреляю осторожно, не высовывая голову из-за стога.
Проходит шестой бронетранспортер. Нажимаю гашетку, но после первого выстрела автомат смолкает. Нервничая, проверяю, в чем дело; все в порядке — просто опустел диск. Достаю второй, вставляю й чувствую, как по спине ползет холодок: диск не становится на место. Я вспоминаю, что он часто падал из-за пазухи, когда я, позабыв о нем, снимал пояс. Бронетранспортеры сразу становятся страшными. Мне начинает казаться, что немцы вот-вот вылезут из них и пойдут по селу. Я не знаю, что делается за домом. Ведь мне видно село только сквозь маленький просвет между строениями. Возможно, фашисты уже заняли все село?
Горячась, я пытаюсь установить диск на место, но он упрямо не идет, тогда я вынимаю из кармана пистолет РГД и кладу перед собой.
Вот так! Что же делать? В последний раз пытаюсь вставить диск, изо всей силы ударяю по нему рукой.
— Фу! — облегченно вырывается у меня.
Диск встал на место. Оттягиваю затвор, и музыка очереди возвращает мне спокойствие и равновесие. Я снова чувствую себя хозяином положения и напряженно ловлю секунды, когда в промежутках между домнами покажутся машины.
С улицы подходит еще один танк и становится за «нашим» садом. Теперь сад окружен со всех сторон. Они все время стреляют из пушек и пулеметов, и непонятно — это только танки стреляют или по ним тоже ведут огонь.
Оглянувшись назад, я вижу, как несколько бойцов, вскочив на ноги, бегут из сада в соседний двор, и понимаю, что остался один в окружении четырех танков и десятка бронетранспортеров.
Ни о чем не думая, я срываюсь с места и несусь вслед за бойцами. Бешеный вихрь пуль окружает меня со всех сторон. Я вижу, как падают бойцы.
«Ложись!» — но не успеваю выполнить собственный приказ, как меня бьет в колено как будто электрическим током, и я падаю.
В голове одна острая до боли мысль: если наши не выбьют фашистов из села — смерть!
Кляну себя за минуту замешательства. Зачем я побежал вслед за солдатами? Сидел бы себе за копной да стрелял из автомата по машинам, проносящимся по улице. А теперь — все...
Пробую ползти, но пули веером расстилаются передо мной, и я снова застываю на снегу. Представляю себе разбитое колено, рваную кожу и чувствую себя бессильным, беспомощным.
Вот и все!
Я кладу за пазуху пистолет, надвигаю на лоб капюшон и, не выпуская из вытянутых рук автомат, прижимаюсь головой к снегу, закрываю глаза и перестаю шевелиться. Нога болит, теплая кровь разливается от колена до паха.
Вдруг сквозь стрельбу доносится шум мотора. Я открываю глаза и вижу в пятнадцати метрах от себя бронетранспортер. Шесть фашистов в белых подпоясанных халатах, с ручными пулеметами в руках, стоят во весь рост, глядят по сторонам и время от времени стреляют то в одну, то в другую сторону, потом снова всматриваются в сад, во двор, в поле. Я жду, вот-вот один из них заметит меня и направит пулемет в мою сторону. Смертельная тоска овладевает всем моим существом, парализует мысль, волю, тело. Мне все становится безразлично. Я не вспоминаю прожитую жизнь, ни о чем не думаю, лишь чувствую, что пришло непоправимое.
Немцы так близко от меня, что одной очередью я могу снять их всех. Но что дальше? Я представляю, как бронетранспортер кинется на меня и раздавит своими гусеницами.
Бессильно и вяло движутся мысли. Почему же я не стреляю? Боюсь смерти? Но почему я не боялся ее сегодня ночью?
Вдруг стрельба с соседнего танка на мгновение прекращается, и до меня доносится стон пулеметчика, лежащего сбоку от меня. Я вижу, как фашист направляет пулемет в его сторону. И тотчас чувствую, как с меня спадает тяжкий груз вялости и напрягается воля. Молниеносно поднимаю автомат и стреляю, стреляю в гущу белых халатов до тех пор, пока не смолкает автомат. Бронетранспортер резко поворачивается и уходит, в кузове его не белеет ни один халат. Только ручной пулемет болтается у борта и выглядывает локоть повисшего на пулеметном ремне гитлеровца.
Я снова обессилен и изможден, но это бессилие от
усталости и величайшего напряжения — оно приятно, чисто и радостно. Беспомощный, я снова чувствую себя хозяином боя.
Перед глазами движутся, движутся желтые круги, и я теряю сознание...
Я прихожу в себя от острой боли в ноге и с недоумением оглядываюсь.
Почему я в доме? Как я сюда попал?
Над моими ногами кто-то склонился. Когда человек поворачивается ко мне, я узнаю нашего фельдшера.
— Потерпите немного. Я сделаю вам перевязку,— говорит он.
— Чем кончился бой? — спрашиваю я.
— Теперь вам не до боя...
— Чем кончился бой? Выбили немцев из села?
— Нет,— смеется фельдшер.— Их разбили в селе. Ни один не ушел. Все лежат.
Радость распирает грудь, мне хочется рассказать, как я стрелял по бронетранспортеру, но вместо этого я спрашиваю, где тот боец, что лежал рядом со мной в саду. Но откуда фельдшеру знать это — ведь раненых подбирают санитары.
— Дайте шину! — кричит фельдшер и рассматривает рану.— Его лицо на миг становится тревожным, но он быстро берет себя в руки и спокойно говорит: — Мелочь! Через полтора месяца снова будете на фронте.
Я силюсь приподняться и взглянуть на рану, но он резким движением укладывает меня. Мне вспоминается первый день пребывания на фронте, когда этот же фельдшер успокаивал раненого командира нашего взвода. Он сказал ту же фразу: «Через полтора месяца снова будете на фронте». И я чувствую, как что-то страшное надвигается на меня...
Трудные переходы в бурные ночи, в мороз и ветер, по колено в снегу и весь тяжкий солдатский труд теперь предстают предо мной совсем в ином освещении... Месить снег на бесконечных дорогах, мерзнуть, не спать ночей, падать от усталости, но гнать врага со своей земли и идти вперед! Это я готов делать и сейчас, чтобы всегда была свободна родная земля.
1944-1946
??
??
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10