склонившись, она полола грядку, аккуратно складывая в сторону сорняки. Такая близкая, родная. Он торопливо шагал без разбора, а она бежала, обгоняя других, часто пошатываясь, спотыкаясь.
— Кирилл, живой...— Жена уткнулась мокрым лицом в плечо. Всхлипывала без удержу, а он все гладил и гладил ее по шелковистым волосам, припудренным сероватой пылью страданий. Ребятишки стояли рядом с отчужденно-заинтересованными личиками. Пятилетний малыш держался за руку старшей сестры и не сводил глаз с матери. А самая младшая, босоногая, в коротеньком сарафанчике, безразлично топала вокруг них по пыли.
Промелькнул отпуск. В тылу, как и на фронте, велась напряженная борьба. Люди в колхозе работали без оглядки на вчерашний день. Ждали урожая и окончания войны...
Старший лейтенант Рожков смотрит на комдива и заключает про себя, что тот как-то помолодел и посвежел за последнюю неделю. Впервые замечает на груди ордена, нашивки за ранения и контузию. Ловит себя на мысли, что грустит — от своих родных так и не имеет
весточки.
В политотделе нет никого, и Тымчик заводит разговор с Рожковым.
— Знаете, Федор Васильевич,— комдив все еще под впечатлением от встречи с домашними,— писатель Горбатов, не ведая того, спас мою семью. Дознались все же немцы, что я командиром воюю, но как раз к тому времени газета меня похоронила. Вот и не тронули жену и малышей, все в заложниках держали.
Последующие дни проходят в спешке и напряженной работе на железнодорожных станциях. Приходится оформлять массу различных заявок; в них Тымчик име-нуется командиром батальона — скрытность передвижения строго соблюдается. В связи с этим личному составу рекомендовано не носить открыто гвардейские знаки и боевые награды, в пути не опускать в почтовые ящики письма с обратным адресом.
Пробегает полоса партийных и комсомольских собраний. Вопрос один: соблюдение военной тайны и поддержание твердой воинской дисциплины. «Совершить марш без происшествий!» — вот лозунг момента.
...Навстречу комдиву пятеро артиллеристов катят к платформе пушку, отливающую на солнце глянцем свежей краски. Сопровождающий ее офицер Николай Поздняков опасается, не поцарапали бы номера расчета ненароком станины.
Три дня назад штаб армии затребовал представить в Москву пушку, прошедшую с боями от Сталинграда до Севастополя. Выбор пал на расчет Кашкарбаева. Не один танк успело подбить его орудие, но и само получило отметины. В Крыму при форсировании реки Чатырлык снаряд попал в щит, изувечив ствол и накатник. Артмастера полка, не мешкая, заменили поврежденные узлы и агрегаты, и под Севастополем отремонтированное орудие вновь вступило в бой.
— Подвезло ребятам! — Кто-то завидует командиру орудия и наводчику.
Кашкарбаев смущается.
— Расскажу, как воевал Джуманазар-ока,— обещает он.
Через неделю подается весь запрашиваемый транспорт. Полки начинают грузиться по-скорому. Точно по расписанию из Снегиревки и Херсона уходят длинные суетливые эшелоны.
Ефрейтор Величко просыпается оттого, что вагон дергается взад-вперед. Зевает, подтягивается на руках к окну — там светлеет. Подходит к полуоткрытой двери, но ничего, кроме серой степи, рассмотреть не может. А вагон уже подпрыгивает на стыках рельс. Медленно проплывает какой-то полустанок, и опять мелькают телеграфные столбы. Минут через двадцать перестук колес замедляется, эшелон останавливается. Теперь уже надолго.
Величко развязывает брезентовую торбу — в ней припасены щетки, скребки, ветошь. Не замечает, откуда появляются мальчишки, одетые кто во что, они снуют возле лошадей, поглаживают крупы, расправляют гри-
вы, заглядывают в зубы. Суровые, но щедрые на отцовскую ласку бойцы беззвучно посмеиваются. — Дядя, это за что у тебя медаль?
— За многое, сынок...
Неподалеку сидит батареец, растягивает мехи баяна. Льются знакомые мелодии, то нежные и печальные, то бодрые и веселые. Вокруг топчатся любители музыки. Держа под уздцы своих гнедых, Величко подходит к худенькому пятилетнему парнишке в коротких холще-вых штанишках. Дает ему плитку шоколада — трофейное приобретение. Яркая обертка покоряет ребенка. Он очерчивает рукой для себя круг, на лице — отчаянная решимость. Босые, загорелые до черноты ноги мелькают по траве. А собравшиеся подбадривают его взглядами: давай, мол, пляши.
Баянист обрывает мелодию, а мальчишка все еще кружится на своем пятачке, воодушевленный дружными аплодисментами.
— Ишь ты, вылитый негритенок. Но откуда ему тут взяться? — пересмеиваются бойцы.
— Может, союзники доставили самолетом из какой-то колонии, теперь убедились, что акклиматизировался их посланец, вот и выступили вторым фронтом? — задает кто-то из гвардейцев шутливый вопрос.
Сообщение о высадке англо-американских войск на побережье Северной Франции разнесли по вагонам на одной из остановок агитаторы.
— Запоздали союзнички. Три года долой, теперь малость осталась. Мы и сами до Берлина дойдем! — заметил тогда Ратько и полез на верхние нары укладываться спать. Но сегодня сводки из Нормандии горячо обсуждаются.
«Как там ни суди, а все нынче надеются на скорое окончание войны»,— думает Величко.
— По вагонам! — несется команда.
Колеса отстукивают километр за километром. Теперь уже последние. 27 июня, во вторник, все части дивизии сосредоточиваются в районе Ельни. Отсюда им выступать на Смоленск и Витебск.
Поднятая с придорожных трав едкая пыль сверлит горло. Идти все труднее. Бьет по боку противогаз, режет плечо ремень автомата, словно камнями набит вещмешок, Спасу нет от мошки, она стеной роится в
воздухе. Впереди Головченко маячит мокрая гимнастерка командира взвода гвардии младшего лейтенанта Потапова. Позади тяжело ступает Уваров. Эти ребята моложе его лет на двадцать с лишним, а он еще может с ними потягаться в выносливости.
— Михаил Матвеевич, остаетесь за меня. Подожду артиллеристов. Авось, коня выпрошу. Надо связь обеспечить надежную.
— Запасная лошадь найдется,— соглашается командир батареи Николай Ездаков и как бы извиняется: — А седла нет...
— Марийцы и без седел умеют обходиться,— улыбается Потапов.— С детства доводилось гонять коней в ночное.
— Тогда берите вон ту серую, резвая кобылица. Отставших у вас нет?
— Все гуртом идем. Вроде и потертость ног убывает.
— Жарища невыносимая.
Потапов легко вскакивает на лошадь и трусит рысцой по красному суглинку, обгоняя батарейцев.
Пожилой ездовой первого орудия Сидор Федорович Речанский сидит на передке в расстегнутой гимнастерке; в одной руке у него вожжи, в другой — самодельная плетка, которой не пользуется. Лошади, уверовав в свою безнаказанность, все норовят свернуть на обочину, поросшую редкой травой. «Новички никак не возьмут в толк,' что они не в обозе»,— сердится Ездаков, но пока помалкивает.' Старшина Одношивкин не скрывает возмущения:
— Вы что, волами управляете? Проснитесь, не то комары и костей не оставят.
Мордвина Юматова он щадит. Егору Маркеловичу почти сорок пять, но он не ищет работы полегче. Пока двигались по железной дороге, обошел все платформы дивизиона, покрасил в защитный цвет обозные повозки, отремонтировал сбрую. Естественно, старшину это растрогало.
— Но-но, гнедые! — шевелят кнутами ездовые. Будто по команде прикрывают ладошками глаза, глядя на солнце: не пора ли делать привал?
Инициатива в этом принадлежит пехотинцам. Обогнув деревню Вороны, они замечают окаймленное густым кустарником озеро.
— Можно освежиться,— приглашает бойцов Потапов.
Берег словно облеплен солдатами. Младший врач полка Татьяна Исайкина и военфельдшер Елена Кошу-бина ходят между кустов, стараясь уединиться. Тут и там развешано серо-дымчатое белье; оно сохнет на глазах. Девушки проворно стаскивают через головы выгоревшие гимнастерки, топчутся на месте, пока сползут на траву юбки, снимают сапоги. Остаются в рубашках в горошек, в них с разбегу бросаются в воду.
— За рекордами —на тот берег?
Таня и Лена долго барахтаются в воде, затем, забравшись в кусты, поспешно одеваются.
— Слышала, Банченко Даша теперь Носковой прозывается?
— Счастливая...
Гремит взрыв. Девушки цепенеют.
— Сестра!
Они стремглав бегут в ту сторону, откуда донесся грохот.
Сколько дней, может, лет поджидала на этой стежке мина свою жертву? Для кого из местных жителей была уготовлена?
На нее наткнулись трое бойцов; никого из них спасти было уже нельзя.
— Смерть, как и счастье, приходит неожиданно,— в голосе Татьяны Исайкиной скорбь.
— Долго еще люди будут ходить рядом со страхом,— вздыхает Потапов.
Дороги, дороги... Безлюдные, серые, прокаленные солнцем. Словно подтверждение сводок Совинформбю-ро — искареженные машины, пушки, пулеметы, зловонные трупы породистых лошадей, шеренги березовых
крестов.
— Чистая работа. Теперь только этот хлам убрать...— Старшина Одношивкин прищелкивает пальцами и тут же замолкает. Его взгляд натыкается на торчащие из травы обломки самолета.— Глядите, звездочка на крыле...
«Сколько безвестных могил разбросано в этих местах!» — думает с горечью Ездаков.
К утру 6 июля 87-я гвардейская оказывается перед центром Поозерья — Витебском. Приказ по 1-му Прибалтийскому фронту, в состав которого теперь входит
2-я гвардейская армия, гласит: продолжать марш в направлении Витебск — Свенцяны (Швенченис)—Паневежис в готовности с ходу вступить в бой.
От Витебска маршрут дивизии пролегает вдоль величаво-медлительной Западной Двины, густо поросшей сосной и березой. Высланные вперед следопыты дивизионной, разведроты, пройдя 'Малый Дабр (Малый Двор) и другие населенные пункты Бешенковичского района, донесли, что все окрестные леса густо начинены разрозненными, но боеспособными группами немцев, попавших в белорусский «котел» и еще не сдавшихся в плен. Схватки с «бродягами», как живо окрестили их наши бойцы, были нечасты, к тому же скоротечны. Темп продвижения дивизии по-прежнему высок. Уже в стороне остается поселок Бешенковичи, через двадцать километров — деревня Бочейково. Дивизия все дальше отклоняется влево от Западной Двины, пока что ей уготованы лишь проселочные дороги.
Все чаще встречаются крошечные озерца; вода в них кажется подсиненной — ведь повсюду цветут васильки. И водоемы, и цветы готовы увлечь за собой в глубь леса. Но бойцы знают: там топи да непролазные болота. Именно в таких недоступных местах фашисты тысячами расстреливали ни в чем не повинных мирных жителей; трупы не убирали, надеясь вызвать эпидемию, которая будет подкарауливать наступающие советские войска. «Соблюдать меры предосторожности» — призывают бойцов политработники и медики.
Для очередной дневки гвардейцы выбирают лесную опушку-плешину. Вид ее удручает: верхушки полувековых деревьев срублены, молодая поросль вытоптана,— видимо, немцы здесь маскировали технику. Весь участок обречен на неминуемую гибель. Да и деревенька, что примыкает к лесу, не скоро обретет жизнь. Вместо сорока дворов, что значатся на карте, тут и четырех не наберется... Над открытыми ветрам печами еще витает гарь недавнего, пожара.
Ездаков замечает худющую кошку, она ходит вокруг обуглившегося жилища, разыскивая дверь, в которую можно войти. Сколько ей понадобится времени, чтобы дождаться, пока появится на этом месте .новый дом?
Неслышными шагами к бойцам подходит старик. Тянет за собой привязанного за веревку серого, в тем-
ных пятнах подтелка. С плеч старика свисает полушубок без рукавов, на рыжих кирзовых сапогах — калоши. Пряча под мышку видавший виды треух, говорит:
— Пришли, сынки! Встретить бы вас хлебом-солью. Ведь мы знаем, как надо встречать дорогих гостей. Только ни хлеба, ни соли у нас нет... Цветы бабы собрали на полянах,— он протягивает веселые букетики сначала Ездакову, потом Мажитову и Грицаю, отвешивая каждому низкий поклон.
— Спасибо, родные,— голос стоящей рядом с дедом женщины тихий, глаза заплаканные. Ей лет тридцать, не больше, а голова пепельно-серая.
— Спалили всё ироды. Деревня-то наша пустовала. Невмоготу стало, ушли всем миром под защиту партизанского отряда. А вот Шуневку...— и замолчала, вытирая рукой слезы. Потом закончила.— Нет теперь ни деревни, ни дочурки моей. Фашисты всех гуртом — в сарай и сожгли. А малых детишек — тех в колодцы кинули...
— Подъем!
Из леса не спеша ползут черные тени сумерек. На этот раз отряд двигается лишь с наступлением темноты. Лошади испуганно косятся на старые, прогнившие пни. Настороженно ловят каждый шорох красноармейцы. Передвигаться порой приходится чуть ли ни на ощупь. Чем ближе к району основных боевых действий, тем тщательнее соблюдаются меры предосторожности — противник не должен обнаружить выдвижение резервов. Темп марша — 35—40 километров за ночь. В лесах и перелесках все еще бродят остатки разгромленных войск противника, препятствующие нашему продвижению вперед. Потери от их наскоков весьма чувствительны. Так, первый дивизион артполка во время перестрелки в узком лесном дефиле пртерял восемь человек убитыми и ранеными, три пушки, два передка, повозку с имуществом связи и кухню.
Позади остаются Плисса, Мосарь, Воропаево — дивизия минует их без задержек. На границе Белоруссии с Литвой растянувшуюся на марше колонну начинает обрабатывать артиллерия противника. Ясно, что на скоротечный бой теперь нечего надеяться, это уже линия фронта.
— От Ельни километров семьсот оттопали.— Потапов тычет пальцем в кружочек на карте.— Точно, сам подсчитал с курвиметром. И это за двадцать-то суток!
Спешные марши дивизии позволяют точно выполнить приказ — она успевает к началу фронтовой операции развернуться и занять указанное исходное положение для наступления. К северо-востоку от литовского города Укмерге изготавливается к броску вся 2-я гвардейская армия. Ее Военный совет выпускает специальное обращение к личному составу соединений. Заключительные слова листовки звучат набатом:
«Товарищи бойцы, сержанты, офицеры! Товарищи гвардейцы! С нами вперед на запад идет наша гвардейская боевая слава... Умножайте ее в предстоящих боях! Пусть враг вновь испытает на своей поганой шкуре силу грозных гвардейских ударов!.. Скорее освободим родную Прибалтику и ворвемся в берлогу фашистского зверя! Приблизим час окончательной победы!..*
Пока агитаторы знакомят людей с этим документом, поступает боевой приказ: первым эшелонам двигаться в направлении города Рагува; атака назначена на 20 июля.
НА ОГНЕННОЙ ЧЕРТЕ
Через траншею перекинуты охапки веток, слегка присыпанные землей. Такой настил защитит разве что от солнца, от осколков он не спасет. Но сейчас под ним довольно неплохо чувствует себя все отделение Черного. Люди сидят уже около часа, а над головой пока не каплет, хотя рядом по отвесной стенке траншеи струятся ручьи. Неизвестно, сколько времени смогди бы продержаться сухими, но гадать теперь не приходится, дождь идет на убыль.
— Везет нам в Литве, потери вроде небольшие.
— А ты не спеши подсчеты вести,— предостерегает Григорий Черный, но в душе тоже доволен: за десять дней, что прошагали по литовской земле, в отделении все целы.
— Товарищ командир, смотрите, радуга трехцветная! — Николай Безгласный выглядывает из-под козырька траншеи.— Это к добру. Помню, в июле сорок третьего, когда меня вторично ранило, утром сияла радуга.
- Так, а добро где же? — Дело было после боя. Санитары тогда проворно подбирали всех подряд — раненых и мертвых. Тут же сортировали: кого — в тыл, а кого — в братскую. Несут меня, а я позвать не могу и шевельнуться не удается. Положеньице, думаю, этак заживо схоронят... Потом мне рассказали, что выручил меня кашель. Перед боем все любовался радугой и курил. Доотказа набил легкие табачным дымом, вот они и не выдержали. Не кашель—лежать бы мне в братской.
— Значит, к добру радуга, Свиридович. Эту твою примету проверим после боя. А сейчас — занимайте свои места.— Григорий Черный идет на правый фланг отделения, граничащий с пулеметчиками. По дороге Владимир Дровник угощает его дикими сливами.
Небо очищается. Облака становятся бесформенными, их контуры еле угадываются. На ветвях искрятся капли дождя.
У знакомого поворота траншеи Григорий останавливается, кладет автомат на бруствер окопной ячейки, всматривается вдаль. Перед ним — мелкий ельник; он то сбегает в лощину, то снова взбирается на пригорок и, наконец, пригибается у пшеничного клина; там и сям по нему золотыми островками высятся снопы. «Вот ведь как, под огнем хлеб убирают»,— одобряет хуторян Григорий и переводит взгляд вправо, видит серую ленту дороги, что ведет в Датново (Дотнува). Сейчас она пустынна, но скоро оживет. Если мосты через речки целы и машины с орудиями пройдут без задержки, значит, автоматчики не останутся без огневой поддержки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— Кирилл, живой...— Жена уткнулась мокрым лицом в плечо. Всхлипывала без удержу, а он все гладил и гладил ее по шелковистым волосам, припудренным сероватой пылью страданий. Ребятишки стояли рядом с отчужденно-заинтересованными личиками. Пятилетний малыш держался за руку старшей сестры и не сводил глаз с матери. А самая младшая, босоногая, в коротеньком сарафанчике, безразлично топала вокруг них по пыли.
Промелькнул отпуск. В тылу, как и на фронте, велась напряженная борьба. Люди в колхозе работали без оглядки на вчерашний день. Ждали урожая и окончания войны...
Старший лейтенант Рожков смотрит на комдива и заключает про себя, что тот как-то помолодел и посвежел за последнюю неделю. Впервые замечает на груди ордена, нашивки за ранения и контузию. Ловит себя на мысли, что грустит — от своих родных так и не имеет
весточки.
В политотделе нет никого, и Тымчик заводит разговор с Рожковым.
— Знаете, Федор Васильевич,— комдив все еще под впечатлением от встречи с домашними,— писатель Горбатов, не ведая того, спас мою семью. Дознались все же немцы, что я командиром воюю, но как раз к тому времени газета меня похоронила. Вот и не тронули жену и малышей, все в заложниках держали.
Последующие дни проходят в спешке и напряженной работе на железнодорожных станциях. Приходится оформлять массу различных заявок; в них Тымчик име-нуется командиром батальона — скрытность передвижения строго соблюдается. В связи с этим личному составу рекомендовано не носить открыто гвардейские знаки и боевые награды, в пути не опускать в почтовые ящики письма с обратным адресом.
Пробегает полоса партийных и комсомольских собраний. Вопрос один: соблюдение военной тайны и поддержание твердой воинской дисциплины. «Совершить марш без происшествий!» — вот лозунг момента.
...Навстречу комдиву пятеро артиллеристов катят к платформе пушку, отливающую на солнце глянцем свежей краски. Сопровождающий ее офицер Николай Поздняков опасается, не поцарапали бы номера расчета ненароком станины.
Три дня назад штаб армии затребовал представить в Москву пушку, прошедшую с боями от Сталинграда до Севастополя. Выбор пал на расчет Кашкарбаева. Не один танк успело подбить его орудие, но и само получило отметины. В Крыму при форсировании реки Чатырлык снаряд попал в щит, изувечив ствол и накатник. Артмастера полка, не мешкая, заменили поврежденные узлы и агрегаты, и под Севастополем отремонтированное орудие вновь вступило в бой.
— Подвезло ребятам! — Кто-то завидует командиру орудия и наводчику.
Кашкарбаев смущается.
— Расскажу, как воевал Джуманазар-ока,— обещает он.
Через неделю подается весь запрашиваемый транспорт. Полки начинают грузиться по-скорому. Точно по расписанию из Снегиревки и Херсона уходят длинные суетливые эшелоны.
Ефрейтор Величко просыпается оттого, что вагон дергается взад-вперед. Зевает, подтягивается на руках к окну — там светлеет. Подходит к полуоткрытой двери, но ничего, кроме серой степи, рассмотреть не может. А вагон уже подпрыгивает на стыках рельс. Медленно проплывает какой-то полустанок, и опять мелькают телеграфные столбы. Минут через двадцать перестук колес замедляется, эшелон останавливается. Теперь уже надолго.
Величко развязывает брезентовую торбу — в ней припасены щетки, скребки, ветошь. Не замечает, откуда появляются мальчишки, одетые кто во что, они снуют возле лошадей, поглаживают крупы, расправляют гри-
вы, заглядывают в зубы. Суровые, но щедрые на отцовскую ласку бойцы беззвучно посмеиваются. — Дядя, это за что у тебя медаль?
— За многое, сынок...
Неподалеку сидит батареец, растягивает мехи баяна. Льются знакомые мелодии, то нежные и печальные, то бодрые и веселые. Вокруг топчатся любители музыки. Держа под уздцы своих гнедых, Величко подходит к худенькому пятилетнему парнишке в коротких холще-вых штанишках. Дает ему плитку шоколада — трофейное приобретение. Яркая обертка покоряет ребенка. Он очерчивает рукой для себя круг, на лице — отчаянная решимость. Босые, загорелые до черноты ноги мелькают по траве. А собравшиеся подбадривают его взглядами: давай, мол, пляши.
Баянист обрывает мелодию, а мальчишка все еще кружится на своем пятачке, воодушевленный дружными аплодисментами.
— Ишь ты, вылитый негритенок. Но откуда ему тут взяться? — пересмеиваются бойцы.
— Может, союзники доставили самолетом из какой-то колонии, теперь убедились, что акклиматизировался их посланец, вот и выступили вторым фронтом? — задает кто-то из гвардейцев шутливый вопрос.
Сообщение о высадке англо-американских войск на побережье Северной Франции разнесли по вагонам на одной из остановок агитаторы.
— Запоздали союзнички. Три года долой, теперь малость осталась. Мы и сами до Берлина дойдем! — заметил тогда Ратько и полез на верхние нары укладываться спать. Но сегодня сводки из Нормандии горячо обсуждаются.
«Как там ни суди, а все нынче надеются на скорое окончание войны»,— думает Величко.
— По вагонам! — несется команда.
Колеса отстукивают километр за километром. Теперь уже последние. 27 июня, во вторник, все части дивизии сосредоточиваются в районе Ельни. Отсюда им выступать на Смоленск и Витебск.
Поднятая с придорожных трав едкая пыль сверлит горло. Идти все труднее. Бьет по боку противогаз, режет плечо ремень автомата, словно камнями набит вещмешок, Спасу нет от мошки, она стеной роится в
воздухе. Впереди Головченко маячит мокрая гимнастерка командира взвода гвардии младшего лейтенанта Потапова. Позади тяжело ступает Уваров. Эти ребята моложе его лет на двадцать с лишним, а он еще может с ними потягаться в выносливости.
— Михаил Матвеевич, остаетесь за меня. Подожду артиллеристов. Авось, коня выпрошу. Надо связь обеспечить надежную.
— Запасная лошадь найдется,— соглашается командир батареи Николай Ездаков и как бы извиняется: — А седла нет...
— Марийцы и без седел умеют обходиться,— улыбается Потапов.— С детства доводилось гонять коней в ночное.
— Тогда берите вон ту серую, резвая кобылица. Отставших у вас нет?
— Все гуртом идем. Вроде и потертость ног убывает.
— Жарища невыносимая.
Потапов легко вскакивает на лошадь и трусит рысцой по красному суглинку, обгоняя батарейцев.
Пожилой ездовой первого орудия Сидор Федорович Речанский сидит на передке в расстегнутой гимнастерке; в одной руке у него вожжи, в другой — самодельная плетка, которой не пользуется. Лошади, уверовав в свою безнаказанность, все норовят свернуть на обочину, поросшую редкой травой. «Новички никак не возьмут в толк,' что они не в обозе»,— сердится Ездаков, но пока помалкивает.' Старшина Одношивкин не скрывает возмущения:
— Вы что, волами управляете? Проснитесь, не то комары и костей не оставят.
Мордвина Юматова он щадит. Егору Маркеловичу почти сорок пять, но он не ищет работы полегче. Пока двигались по железной дороге, обошел все платформы дивизиона, покрасил в защитный цвет обозные повозки, отремонтировал сбрую. Естественно, старшину это растрогало.
— Но-но, гнедые! — шевелят кнутами ездовые. Будто по команде прикрывают ладошками глаза, глядя на солнце: не пора ли делать привал?
Инициатива в этом принадлежит пехотинцам. Обогнув деревню Вороны, они замечают окаймленное густым кустарником озеро.
— Можно освежиться,— приглашает бойцов Потапов.
Берег словно облеплен солдатами. Младший врач полка Татьяна Исайкина и военфельдшер Елена Кошу-бина ходят между кустов, стараясь уединиться. Тут и там развешано серо-дымчатое белье; оно сохнет на глазах. Девушки проворно стаскивают через головы выгоревшие гимнастерки, топчутся на месте, пока сползут на траву юбки, снимают сапоги. Остаются в рубашках в горошек, в них с разбегу бросаются в воду.
— За рекордами —на тот берег?
Таня и Лена долго барахтаются в воде, затем, забравшись в кусты, поспешно одеваются.
— Слышала, Банченко Даша теперь Носковой прозывается?
— Счастливая...
Гремит взрыв. Девушки цепенеют.
— Сестра!
Они стремглав бегут в ту сторону, откуда донесся грохот.
Сколько дней, может, лет поджидала на этой стежке мина свою жертву? Для кого из местных жителей была уготовлена?
На нее наткнулись трое бойцов; никого из них спасти было уже нельзя.
— Смерть, как и счастье, приходит неожиданно,— в голосе Татьяны Исайкиной скорбь.
— Долго еще люди будут ходить рядом со страхом,— вздыхает Потапов.
Дороги, дороги... Безлюдные, серые, прокаленные солнцем. Словно подтверждение сводок Совинформбю-ро — искареженные машины, пушки, пулеметы, зловонные трупы породистых лошадей, шеренги березовых
крестов.
— Чистая работа. Теперь только этот хлам убрать...— Старшина Одношивкин прищелкивает пальцами и тут же замолкает. Его взгляд натыкается на торчащие из травы обломки самолета.— Глядите, звездочка на крыле...
«Сколько безвестных могил разбросано в этих местах!» — думает с горечью Ездаков.
К утру 6 июля 87-я гвардейская оказывается перед центром Поозерья — Витебском. Приказ по 1-му Прибалтийскому фронту, в состав которого теперь входит
2-я гвардейская армия, гласит: продолжать марш в направлении Витебск — Свенцяны (Швенченис)—Паневежис в готовности с ходу вступить в бой.
От Витебска маршрут дивизии пролегает вдоль величаво-медлительной Западной Двины, густо поросшей сосной и березой. Высланные вперед следопыты дивизионной, разведроты, пройдя 'Малый Дабр (Малый Двор) и другие населенные пункты Бешенковичского района, донесли, что все окрестные леса густо начинены разрозненными, но боеспособными группами немцев, попавших в белорусский «котел» и еще не сдавшихся в плен. Схватки с «бродягами», как живо окрестили их наши бойцы, были нечасты, к тому же скоротечны. Темп продвижения дивизии по-прежнему высок. Уже в стороне остается поселок Бешенковичи, через двадцать километров — деревня Бочейково. Дивизия все дальше отклоняется влево от Западной Двины, пока что ей уготованы лишь проселочные дороги.
Все чаще встречаются крошечные озерца; вода в них кажется подсиненной — ведь повсюду цветут васильки. И водоемы, и цветы готовы увлечь за собой в глубь леса. Но бойцы знают: там топи да непролазные болота. Именно в таких недоступных местах фашисты тысячами расстреливали ни в чем не повинных мирных жителей; трупы не убирали, надеясь вызвать эпидемию, которая будет подкарауливать наступающие советские войска. «Соблюдать меры предосторожности» — призывают бойцов политработники и медики.
Для очередной дневки гвардейцы выбирают лесную опушку-плешину. Вид ее удручает: верхушки полувековых деревьев срублены, молодая поросль вытоптана,— видимо, немцы здесь маскировали технику. Весь участок обречен на неминуемую гибель. Да и деревенька, что примыкает к лесу, не скоро обретет жизнь. Вместо сорока дворов, что значатся на карте, тут и четырех не наберется... Над открытыми ветрам печами еще витает гарь недавнего, пожара.
Ездаков замечает худющую кошку, она ходит вокруг обуглившегося жилища, разыскивая дверь, в которую можно войти. Сколько ей понадобится времени, чтобы дождаться, пока появится на этом месте .новый дом?
Неслышными шагами к бойцам подходит старик. Тянет за собой привязанного за веревку серого, в тем-
ных пятнах подтелка. С плеч старика свисает полушубок без рукавов, на рыжих кирзовых сапогах — калоши. Пряча под мышку видавший виды треух, говорит:
— Пришли, сынки! Встретить бы вас хлебом-солью. Ведь мы знаем, как надо встречать дорогих гостей. Только ни хлеба, ни соли у нас нет... Цветы бабы собрали на полянах,— он протягивает веселые букетики сначала Ездакову, потом Мажитову и Грицаю, отвешивая каждому низкий поклон.
— Спасибо, родные,— голос стоящей рядом с дедом женщины тихий, глаза заплаканные. Ей лет тридцать, не больше, а голова пепельно-серая.
— Спалили всё ироды. Деревня-то наша пустовала. Невмоготу стало, ушли всем миром под защиту партизанского отряда. А вот Шуневку...— и замолчала, вытирая рукой слезы. Потом закончила.— Нет теперь ни деревни, ни дочурки моей. Фашисты всех гуртом — в сарай и сожгли. А малых детишек — тех в колодцы кинули...
— Подъем!
Из леса не спеша ползут черные тени сумерек. На этот раз отряд двигается лишь с наступлением темноты. Лошади испуганно косятся на старые, прогнившие пни. Настороженно ловят каждый шорох красноармейцы. Передвигаться порой приходится чуть ли ни на ощупь. Чем ближе к району основных боевых действий, тем тщательнее соблюдаются меры предосторожности — противник не должен обнаружить выдвижение резервов. Темп марша — 35—40 километров за ночь. В лесах и перелесках все еще бродят остатки разгромленных войск противника, препятствующие нашему продвижению вперед. Потери от их наскоков весьма чувствительны. Так, первый дивизион артполка во время перестрелки в узком лесном дефиле пртерял восемь человек убитыми и ранеными, три пушки, два передка, повозку с имуществом связи и кухню.
Позади остаются Плисса, Мосарь, Воропаево — дивизия минует их без задержек. На границе Белоруссии с Литвой растянувшуюся на марше колонну начинает обрабатывать артиллерия противника. Ясно, что на скоротечный бой теперь нечего надеяться, это уже линия фронта.
— От Ельни километров семьсот оттопали.— Потапов тычет пальцем в кружочек на карте.— Точно, сам подсчитал с курвиметром. И это за двадцать-то суток!
Спешные марши дивизии позволяют точно выполнить приказ — она успевает к началу фронтовой операции развернуться и занять указанное исходное положение для наступления. К северо-востоку от литовского города Укмерге изготавливается к броску вся 2-я гвардейская армия. Ее Военный совет выпускает специальное обращение к личному составу соединений. Заключительные слова листовки звучат набатом:
«Товарищи бойцы, сержанты, офицеры! Товарищи гвардейцы! С нами вперед на запад идет наша гвардейская боевая слава... Умножайте ее в предстоящих боях! Пусть враг вновь испытает на своей поганой шкуре силу грозных гвардейских ударов!.. Скорее освободим родную Прибалтику и ворвемся в берлогу фашистского зверя! Приблизим час окончательной победы!..*
Пока агитаторы знакомят людей с этим документом, поступает боевой приказ: первым эшелонам двигаться в направлении города Рагува; атака назначена на 20 июля.
НА ОГНЕННОЙ ЧЕРТЕ
Через траншею перекинуты охапки веток, слегка присыпанные землей. Такой настил защитит разве что от солнца, от осколков он не спасет. Но сейчас под ним довольно неплохо чувствует себя все отделение Черного. Люди сидят уже около часа, а над головой пока не каплет, хотя рядом по отвесной стенке траншеи струятся ручьи. Неизвестно, сколько времени смогди бы продержаться сухими, но гадать теперь не приходится, дождь идет на убыль.
— Везет нам в Литве, потери вроде небольшие.
— А ты не спеши подсчеты вести,— предостерегает Григорий Черный, но в душе тоже доволен: за десять дней, что прошагали по литовской земле, в отделении все целы.
— Товарищ командир, смотрите, радуга трехцветная! — Николай Безгласный выглядывает из-под козырька траншеи.— Это к добру. Помню, в июле сорок третьего, когда меня вторично ранило, утром сияла радуга.
- Так, а добро где же? — Дело было после боя. Санитары тогда проворно подбирали всех подряд — раненых и мертвых. Тут же сортировали: кого — в тыл, а кого — в братскую. Несут меня, а я позвать не могу и шевельнуться не удается. Положеньице, думаю, этак заживо схоронят... Потом мне рассказали, что выручил меня кашель. Перед боем все любовался радугой и курил. Доотказа набил легкие табачным дымом, вот они и не выдержали. Не кашель—лежать бы мне в братской.
— Значит, к добру радуга, Свиридович. Эту твою примету проверим после боя. А сейчас — занимайте свои места.— Григорий Черный идет на правый фланг отделения, граничащий с пулеметчиками. По дороге Владимир Дровник угощает его дикими сливами.
Небо очищается. Облака становятся бесформенными, их контуры еле угадываются. На ветвях искрятся капли дождя.
У знакомого поворота траншеи Григорий останавливается, кладет автомат на бруствер окопной ячейки, всматривается вдаль. Перед ним — мелкий ельник; он то сбегает в лощину, то снова взбирается на пригорок и, наконец, пригибается у пшеничного клина; там и сям по нему золотыми островками высятся снопы. «Вот ведь как, под огнем хлеб убирают»,— одобряет хуторян Григорий и переводит взгляд вправо, видит серую ленту дороги, что ведет в Датново (Дотнува). Сейчас она пустынна, но скоро оживет. Если мосты через речки целы и машины с орудиями пройдут без задержки, значит, автоматчики не останутся без огневой поддержки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31