Выиграл, конечно, он сам, но едва не разорвал ее пополам, потом она чудом не задохнулась, а под конец детская спина хрустнула, и девчонка перестала двигаться, но еще жила. Ее сбросили с крыльца, а затем кто-то из обров, проходя к колодцу, равнодушно наступил сапогом на тонкое горло, услышал хруст и пошел дальше.
Они пировали с вечера, похоронив убитых, смыв копоть после пожара. Дупоглазорук остался старшим: проклятый пещерник выбил стрелами всю верхушку. Трудностей Дупоглазорук не ждал. Сейчас десятник, завтра будет сотником, как только известие о резне донесется на конских копытах до походного хана. А пока он с лучшими из уцелевших пил странное вино, приготовленное из меда, — сладкое, липкое, но с мощным ароматом, и крепкое, как удар кулака в боевой рукавице.
Кацапаган в который раз рассказывал о схватке у ворот, когда едва-едва не поразил увертливого пещерника — еще миг, и тот бы пал от мощной длани Кацапагана. Его слушали вяло, пили хмуро. Ермагама швырял обглоданными костями в младшую дочь, стараясь попасть в глаза. Заплаканная, она не пыталась уворачиваться, едва держалась на ногах, по внутренней стороне детских ножек текла струйка крови.
— Это кто-то из наших, — заявил десятник свирепо. — Дулебы воевать не умеют, мы их стерли в прах в первом же сражении!.. Это какой-то из наших!.. Я слышал, не все приняли начертанный богами путь.
— Те ушли давно, — пробормотал Кацапаган. — Когда хан Обад принял новую религию... Не все согласились отдать всех своих богов за одного чужого. Не все!
— Это было давно, — согласился третий, ветеран многих войн Кратагак, — к тому же то было далеко, на родине. Откуда взялся этот?
— Уходят и потом, — возразил десятник. — Кто знает, когда приходит малодушие? В какой момент суровая душа вдруг становится уязвимой, доступной унижающей воина жалости?
— Хорошо, что сгорел, — сказал Кацапаган. — А то, глядишь, и другие...
Над ухом резко хлопнуло. Кацапаган оглянулся, с недоумением смотрел на лохмотья от бычьего пузыря, тонкой пленкой которого дулебы затягивали окна. Сейчас в окно дул свежий ветер, солнце бросало в избу яркие лучи. Хрип с середины комнаты заставил Кацапагана оглянуться в другую сторону. Десятник неестественно запрокинул голову, из горла торчало белое оперение стрелы, а острие высунулось с другой стороны толстой высокой спинки резного стула.
Все застыли. Это длилось лишь миг, тут же Крагатак с грохотом полетел из-за стола: стрела, ударив в лоб, отшвырнула на середину комнаты. Кацапаган не двигался, чувствуя, что находится под защитой стены, третья стрела свистнула совсем рядом — грузный Ендлярма рухнул без звука: стрела попала в висок, пробила голову насквозь.
Двое уцелевших поспешно плюхнулись на пол среди объедков, отползли под защиту стен. Один замешкался, стрела в последний момент вонзилась под лопатку, и он быстро затих, царапая ногтями пол.
Прямо над ухом замершего Кацапагана за стеной прогремел страшный, как львиный рык, голос:
— Меня хороните?.. Это вы все трупы!
Кацапаган сидел за столом не шевелясь, даже боясь выпустить кубок из онемевших пальцев. Спиной он вжимался в стену, чувствуя там, на просторе, огромного страшного человека. В углу застыл Мирошноман — храбрый, неустрашимый, но теперь бледнее стены, под которой искал защиты. Он встретился взглядом с Кацапаганом. Тот не двигался, страшась окна, рядом с которым сидел, боясь отодвинуться.
За стеной было тихо. Кацапаган начал мелко трястись, двор был заполнен блеяньем коз, кудахтаньем, скрипел колодезный ворот, а в это время чужак наверняка уже крадется к другому окну — их еще два! — оттуда выстрелит в него... или Мирошномана.
Он успел умереть сотни раз, в желудке будто образовалась огромная глыба льда, и все тело холодело, застывало от ужаса. Вдруг дверь с треском распахнулась — оцепеневший Кацапаган даже не шелохнулся, уже в душе мертвый, — через порог шагнул пьяный Когуторман. Он уцепился за косяк, перекосил рожу:
— Ну и надрались... А еще на меня... Вымойте сперва свои грязные пальцы, прежде чем указывать на мои пятна...
Мирошноман оторвал голову от пола, спросил сдавленно:
— Там за хатой... видел кого?
— Никого, — ответил Когуторман и рыгнул. — А что, каджи привиделся?..
— Нет, но...
— А что вы... Великая Кобылица!.. Передрались, что ли? И вина сколько разлили, болваны неотесанные, а еще новому богу кланя...
Кацапаган, разом ожив, метнулся через всю комнату, опрокинул стол, выскочил на крыльцо. На пустом дворе блеяла и пыталась оборвать веревку одинокая коза — не кормили со вчерашнего дня. У ворот молодой обрин гонял на длинном поводе дикую лошадь, хлыстом приучал к полной своей власти. И лошадь, и молодой воин уставились на взъерошенного Кацапагана с удивлением — у парня отвисла челюсть, а лошадь фыркнула.
Кацапаган вдруг понял, что после гибели десятника теперь он старший. Повернулся на крыльце, крикнул:
— Мирошноман! Когуторман! Выносите раненых. Пещерника нет, скрылся.
Из хаты донесся протрезвевший голос Куготормана:
— Раненые? В них жизни, как в скамье, на которой сидят! Стрелы прошибли насквозь, как я протыкаю пальцем лист лопуха.
Согнав перепуганных дулебов, в основном плачущих баб и детишек, велели копать могилу, уложили погибших воинов вместе с их оружием, забили коней, сверху натаскали сухих бревен, зажгли, а в огонь побросали дулебских женщин — по три на каждого обрина, чтобы прислуживали на том свете, как служили на этом.
Затем Кацапаган спешно созвал уцелевших обров на воинский совет. Два ряда воинов отныне охраняли избу, а еще ряд с луками наготове расставил вокруг двора — они не должны были подпускать близко даже полевую мышь.
— Он не сгорел, — заявил Кацапаган. Лицо его было мрачно, под глазами висели темные мешки. — Еще знаем, что не напуган, иначе бы давно убрался. Он объявил нам войну. Сумасшедший, это ясно.
Десятник пристально всматривался в суровые жесткие лица, испещренные шрамами. Каждому молодому мужчине, который вступал в ряды воинов, жрецы наносят глубокие раны на щеках — это знак воинов-зверей, а у них были еще и кольца на левой руке — знак бесчестия, он же знак воинской доблести. В мирное время изгои, в военное — самые лютые бойцы, что сражаются, как звери, ярятся, как звери. Сейчас ни на одном лице не проступил страх, ни один взгляд не дрогнул. Чужой ли бог, демон ли, неведомый богатырь — они пойдут, как на лютого медведя, вепря или могучего тура, забросают стрелами, поднимут на копья!
— Я послал гонца к хану, — закончил Кацапаган. — Он назначит меня сотником, не осталось старых воинов. Мы бросим на этого пещерника-воина все силы. Гугугубун, ты умеешь водить летучие отряды. Бери десяток, бери два или три, но уничтожь его!
— Трех десятков хватит, — ответил Гугугубун.
Гульчачак отскочила от окна, ее глаза были широко распахнуты, брови выгнулись тонкими дугами:
— Ты слышал, что прокричал гонец?
Морш сидел за столом, светильник освещал смуглое лицо, горящие глаза. Он листал ветхую рукопись, сестре ответил не сразу:
— Он жив?.. Боюсь, мы повстречали необыкновенного человека.
— Они устраивают на него охоту!
— По зубам ли такая дичь?.. Обры — свирепые воины, бесстрашные, но слишком невежественные. Он умнее, может уйти. Надо сделать так, чтобы не ушел.
Она смотрела на него с недоверием:
— Надо ли нам вмешиваться?
— Он не нашей веры, сестра. Поэтому его надо уничтожить, ибо покорить такого человека невозможно. Он не обрин. Он намного умнее. Иди, седлай коней, а я договорюсь с вождями этих дикарей.
Поморщившись, он решительно развязал на голове повязку. Под коричневой коркой запекшейся крови виднелся вздутый багровый шрам, а опухоль постепенно теряла кровавый цвет. Морш криво усмехнулся, показал мелкие, как у хорька, белые зубы:
— Заодно рассчитаюсь!
Олег ехал на огромном белом жеребце, второго коня вел в поводу. Он был в безрукавке из волчьей шкуры мехом наружу, распахнутой на широкой груди. Обнаженные мускулистые руки блестели на солнце. Рукоять огромного двуручного меча торчала на перевязи из-за спины, на поясе в чехлах плотно сидели два швыряльных ножа, а лук и колчан со стрелами повесил с правой стороны седла. Слева висел щит — небольшой, круглый, такими скифы, а затем готы, пользовались в конных стычках. Олег щит не жаловал, пользовался редко, но сейчас взял — отвык от ударов меча.
Поднялось солнце, меч в тяжелых ножнах начал ерзать по вспотевшей спине — Олег дважды подтягивал широкую перевязь. Наконец снял меч, зацепил на крюки слева от седла, а щит повесил на спину: легче, заодно защитит от стрелы.
На шее болталось ожерелье с оберегами — он сам вырезал из дерева этих волков, рыбок, медведей, птиц, мечи, щиты и лики богов. Крохотные, не крупнее ореха, легкие, они всегда болтались на его шее. Он вспоминал о них только во время раздумий, но сейчас чаще обычного перебирал их, сидя в седле, прислушивался к голосу души.
Он сразу заметил, что среди отряда, посланного за ним, едут двое чужаков. Обры все в звериных шкурах, наброшенных на голое тело, вместо седла — тонкая попонка, а у этих двоих — одежда с капюшонами, закрывающими от пыли, седла высокие, удобные, стремена подогнаны по росту. Один был ширококостный мужчина, капюшон закрывал его глаза, другого Олег кое-как признал: девушка, что молила пощадить брата.
Обры скакали, держа в поводу запасных коней. Олег выехал из-за деревьев на дорогу, давая увидеть себя.
Завидев всадника, обры люто завизжали, начали хлестать коней. Передние второпях пустили стрелы — те упали в дорожную пыль. Олег погнал коня в галоп. Не хлестал, не оглядывался — по стуку копыт знал, кто едет и где.
Одна из стрел все же ударила в щит на спине Олега. Он толкнул коня в бока пятками, побуждая ускорить бег. Стрела на излете, не убойная, но лучше избегать даже царапин. Обры не скифы, отравленным оружием не пользуются, но ведь говорят же, что утопающий и за гадюку схватится.
Щеки Гульчачак раскраснелись, глаза не отрывались от спины скачущего далеко впереди всадника.
— Он не в панике! — вскрикнула она. — Не гонит лошадь изо всех сил!
— Коня, — сказал Морш.
— Что? — не поняла она.
— Лошадь они называют конем, реже — комоном. Я запоминаю славянские слова на случай, если старейшины решат направить сюда проповедников... Да, он словно нарочно выехал на дорогу.
— Ловушки? — спросила она, загораясь. — Заманивает?
— Какие могут быть ловушки в голой степи? Давай придержим коней, пусть впереди скачут самые глупые. Их не жалко.
Вновь показалась небольшая рощица. Всадник несся к ней. Морш напрягся, всей кожей чувствуя опасность. Одинокий всадник на полном скаку исчез за деревьями, среди обров вспыхнула ругань: пещерник перебьет стрелами многих, пока они, спешившись, будут искать среди деревьев и бурелома.
— Вперед! — заорал Гугугубун. — Это удача! Роща крохотная, окружим ее — муха не пролетит незамеченной!
Степь загремела под конскими копытами. Внезапно всадник на полном скаку выметнулся из-за деревьев: роща оказалась слишком мала или деревья стояли чересчур редко. Гульчачак показалось, что он должен был появиться из-за деревьев раньше, она взглянула на брата вопросительно. Тот кивнул, не скрывая угрюмой усмешки:
— Первая ошибка варвара!.. Спешился, пытался укрыться. Не сразу понял, что роща просвечивается насквозь. Это стоило ему потери времени. Он проиграл.
Гугугубун несся впереди отряда. Он подался вперед, вытянув руку с зажатой в кулаке рукоятью кривой сабли. Его хищные, как у коршуна, глаза наливались кровью.
— Быстрее! — крикнул он. — Уже нагоняем!
По сухой земле, стеблям и пожухлым листьям вмятым копытами скачущих коней варвара, было заметно опытному глазу, что кони устали — их всадник был слишком тяжел.
Внезапно три передних бешено несущихся коня полетели на землю. В месиво бьющихся в воздухе копыт, торчащих копий, сабель, топоров врезался другой ряд, третий, не в силах разом остановить коней.
Морш ухватил коня сестры за уздечку, удержал. В ужасе они видели, как из-под кучи окровавленного мяса выползают искалеченные, уцелевшие. Храброго Гугугубуна и еще двоих вытащили затоптанными, мертвыми. Четвертому пришлось срочно перерезать горло: он в падении наткнулся на собственную саблю — лишь рукоять торчала из груди. Ржали искалеченные кони, торчали сломанные и вылезшие наружу кости, кровь жадно всасывалась сухой землей.
— Протянул веревку! — вскрикнул Морш со злостью. — То была не ошибка. Роща оказалась нужна лишь затем, чтобы на время укрыться от наших глаз, пока натягивал веревку!
Похоронили мертвых, поставили памятный знак, дабы потом устроить на этом месте краду с кровавой жертвой. Посовещались, временным десятником выдвинули Мирошномана. Новый десятник осторожничал, велел не спускать глаз с маячившего вдали всадника. Тот уезжать не спешил, казалось, поддразнивал, насмехался.
Морш ярился, требовал гнать во весь опор — под пещерником кони устанут быстрее, чем под обрами, а ловушек не будет: степь ровная, как ладонь. Мирошноман в ответ угрюмо кивнул на замыкающих небольшой отряд троих всадников, что едва держались в седлах, повязки их сочились кровью.
— Мы закопали четверых... а погоня только началась! Погибли от простой веревки. А что еще в седельных сумках у пещерника?
— Будем смотреть в оба, — бросил Морш зло.
— Я гляжу, — возразил Мирошноман. — Как примут на том свете сыновей Большой Кобылицы, что погибли не от меча, а от простой веревки? Позорная смерть для воина-зверя!
— Вы приняли истинную веру, — напомнил Морш зло. — Они попадут не в старый языческий рай, а в наш, истинный!
— На том свете мною хоть ворота подпирай, а здесь не хочу обгадиться.
Он стегнул коня, догоняя передних всадников. Морш остался с Гульчачак. Девушка вскрикнула пораженно:
— У пещерника два лука, если глаза меня не обманывают. Зачем? Я никогда не видела воинов с двумя луками.
Один из обров услышал, бросил с бешенством:
— Он не воин!
Морш ответил задумчиво:
— Я тоже не видел. Я воевал в разных странах, видел разные народы. Впрочем... погоди! Был такой древний народ. Они еще с египтянами спорили о первородстве. Скифы! Они носили по два лука. Стрелы были отравлены. Один из их героев забрел далеко на восток, даже на юг, там совершил немало подвигов. Таргитай, сын Тараса, а в Элладе его звали Гераклом. Он убил там ужасную гидру, смазал ее кровью концы стрел, как делают скифы...
— Это не он?
— Нет, — ответил Морш уверенно. — Геракл отдал второй лук сыну. Их было у него трое, все пробовали натянуть тетиву по очереди, но сумел лишь младший — ему достался лук и все земли, остальные братья откочевали... С той поры Таргитай ходил лишь с одним луком.
Гульча сказала с сожалением:
— У этого их два, так что это не Таргитай.
— Однако он знал скифов! Этого я не понимаю. Сидит на коне по-скифски, стреляет по-скифски... Даю голову на отсечение, что он на полном скаку может бить в цель, как были обучены скифы. Не понимаю... Варвары записей не ведут, как мой богом избранный народ, — откуда же скифские приемы боя? А меч — сарматский...
Ночь упала на землю, как гигантский черный колпак. Обры и Посланцы Бога поняли, что пора останавливаться для ночевки — почти перестали видеть друг друга. Всадник, которого преследовали, потерялся впереди во тьме.
Спали тревожно, нетерпеливо, жадно высматривая полоску рассвета. Луна еще светила, когда наспех поджарили на костре мясо, наскоро прожевали. Мирошноман выслал двух разведчиков, велел отыскать следы. Вернулись оба невиданно скоро. У обоих на лицах было странное выражение.
Мирошноман рявкнул зло:
— Почему вернулись? Не знаете, как искать?
Один разведчик ответил хриплым, как у вспугнутой птицы, голосом:
— Нашли. Он их вовсе не прятал! Зола его костра всего в двух полетах стрелы.
Мирошноман побледнел, по спине между лопаток прополз холодок, будто пробежала холодная быстрая ящерица. Внезапно глаза расширились, он подпрыгнул:
— Он мог видеть наш костер?
— Он видел, — ответил разведчик сдавленным голосом. — Мы отыскали его следы. Он ходил вокруг нашей стоянки. Он пересмотрел все наши седельные сумки, срезал стремена, переломал стрелы в колчанах, перерезал тетивы... Лучшие унес. В одном месте лежал очень долго, это совсем рядом. Слушал разговоры.
Мирошноман застыл, мучительно вспоминая, что такое говорил ночью у костра. В голове шумело, грохотали копыта небесного коня, донеслось ржание Большой Кобылицы. Из красного тумана проступило хищное лицо Морша и лицо Гульчи — посланцев новой веры в единого Бога.
Морш сказал настойчиво:
— Надо выставлять стражу на ночь. Он мог нас бить из темноты стрелами на выбор.
Снова Мирошноман ощутил холодок, словно стрела уже торчала в сердце, и жизнь медленно вытекала вместе с кровью.
— Великий Змей, — выдавил он деревянными губами. — Это не человек.
1 2 3 4 5 6 7 8