Она бросает шланг и, стараясь сильно не напрягаться, осторожно поднимает гаражную дверь.
Сосредоточенно держась за перила, вставая обеими ногами на каждую ступеньку, она поднимается по внутренней лестнице; клинки пыльных лучиков солнца соскальзывают с ее выпирающего под тканью свободного платья живота.
Она входит в голубую спальню, открывает жалюзи, и святилище наполняется отраженным от океана светом. Как же она любит эту сентиментальную комнату! В бесцельной тоске Шарлен бродит по ней, крутит глобус, поглаживает столбик кровати, с нежностью рассматривает нижнюю кровать – так трогательно, столько страстных желаний подростка она, и только она воплотила для него в реальность; к тому же именно здесь был зачат ребенок, что сейчас в ее чреве.
Она видит, что на проигрывателе RCA-45 стоит «сорокапятка» – пластинка «Люби меня сегодня ночью». Она включает проигрыватель, игла опускается на диск. Музыка заполняет комнату, и на нее накатывают восторженные воспоминания. Ведь она по-прежнему так любит его, своего безумного гения, любит так сильно, как только возможно.
Она покачивается в ритм музыке, и ее взгляд притягивает отблеск света – солнечный лучик бьет в дверную ручку смежной комнаты. В замочной скважине торчит ключ.
Она колеблется. Она никогда не заглядывала за эту дверь. Хотя на самом деле почему бы и не заглянуть туда. Там ведь просто кладовка, он так всегда и говорил, а с какой стати ей не верить его словам?
Охватывает ли ее некое предчувствие, ощущение грядущей беды? Весьма сомнительно. Наверняка это всего лишь элементарное любопытство от скуки – и в конце концов она все-таки поворачивает ключ и заглядывает в комнату, которую никогда не видела раньше.
Все так, как он говорил. Кладовка. Старое бойскаутское снаряжение, детские палатки и спальники. Сломанная доска для серфа, какие-то ржавые инструменты. Скучная, неинтересная комната: окна затянуты фольгой, в спертом воздухе висит запашок плесени. Она уже собирается закрыть дверь, но тут замечает розовый чемоданчик, запрятанный за доску для серфа.
Розовый. Девчачий чемоданчик. Но не ее, у нее никогда такого не было.
Вот теперь ее охватывает предчувствие.
Ей бы просто закрыть дверь. Но она не может устоять перед искушением. Кроме того, это наверняка какая-нибудь ерунда. Уж точно этому есть разумное объяснение. Она вытаскивает чемоданчик за ручку, слегка встряхивает. Он легкий, но внутри что-то есть.
Она выносит его в голубую спальню, с пластинки звучит ее голос, а сама она кладет розовый чемоданчик на покрывало с кактусами, отщелкивает застежки и поднимает крышку.
Женское белье. И неожиданно – острый запах ее собственных сладких духов. Черные кружевные трусики и французские бюстгальтеры. Флакончик духов из «Thrifty», пролившихся при толчке. У некоторых трусиков нет ластовицы. Ее сердце уже тяжело колотится. Эти вещи никогда, никогда не принадлежали ей.
Она видит конверт с поляроидными снимками, и у нее перехватывает дыхание. Она стягивает резинку и просматривает пожелтелые черно-белые фото девушки, которая могла бы быть ею – но это не она, не она. Девушка рядом с Деннисом, облокотившимся на «стингрэй» перед фасадом дома в Хермозе. Девушка, которая могла бы быть ее сестрой-близняшкой, гримасничает в этом же доме, накинув меховой жакет. Эта же девушка в ее собственном белом «мустанге», Господи, да что же это! Эта же девушка, которая могла бы быть ее двойником – здесь, в этой комнате, еще когда эта комната была в Хермозе (Шарлен понимает это по виду за окном). Здесь, на этой кровати, в пародийно-соблазнительной позе. Потом она бурно хохочет, пытаясь закрыть объектив: блузка расстегнута, юбка задрана, при свете вспышки сверкают ее глаза, губы и промежность. Смазанный откровенный снимок – эта же девушка в Хермозе, в ванной, трусики бикини приспущены, она прокалывает иглой свою безупречную ягодицу. Потом снимок этой девушки возле недостроенного дома в Малибу – за ней океан, небо над ним затянуто грозовыми тучами, а она улыбается в камеру, красивая и распутная, воздух вокруг нее пахнет пикантностью и приближающейся бедой, и это подтверждается припиской Денниса на полях: «Последнее фото Черил». А ниже лежат несколько цветных поляроидных снимков «стингрэя» после аварии: «сплит-окно» разбито, глубокое сиденье со стороны пассажира покрыто запекшейся кровью.
И вот, одновременно с последним накатом хора «Люби меня сегодня ночью», Шарлен достает фотографию в рамке: Черил на фоне обсерватории в Гриффит-парке, одетая лишь в дешевое розовенькое неглиже.
«Деннису – навеки. Ангел» – подписала внизу эта девушка губной помадой, ставшей коричневого цвета. И только теперь Шарлен понимает все, понимает, что она всегда была не более чем репродукцией, дубликатом, копией этой Черил, его настоящего Ангела, такой идеальной – и мертвой.
Музыка, под которую она пела о своей любви к нему, стихает, и в наступившей тишине она вдруг слышит его тяжелое дыхание.
Он стоит в дверях – ходячий труп после десяти бессонных суток, в выжженных голубых глазах – развалины городов после бомбежек, в мертвой бледной руке – магнитофон, в нем кассета с дубликатом записи его шедевра.
– Как по-твоему, чем ты тут занимаешься, Шарлен?
И хотя ей страшно, на ее глаза наворачиваются слезы:
– Ты никогда не любил меня? – произносит она обличительным тоном, от которого он впадает в бешенство. – Ты никогда ни капельки не любил меня.
– Иди сюда, – отвечает он сухим мертвым голосом. – Я покажу тебе, что такое любовь. – Ставит магнитофон на комод и нажимает красную кнопку, зная, что этот раз – последний.
Шарлен отступает к двери, но он преграждает ей путь. Она пробует обойти его, с одной стороны, с другой – но он снова и снова пресекает ее попытки, посмеиваясь, когда ее паника переходит в истерику.
Когда, наконец, пустая часть магнитофонной ленты заканчивается, и запись начинает ложиться на пленку, он швыряет ее на узкую кровать, оттолкнув чемоданчик в сторону.
Переворачивает ее на живот, собираясь изнасиловать ее в задний проход. Другого она и не заслуживает, дешевка, фальшивка, которая теперь еще и все испортила.
– Деннис, прекрати! Ты делаешь мне больно.
– Кто, я? – сухой смешок.
Но он за пределом изнеможения, его плоть стерта до ссадин, и все его оружие – воспаленный покрасневший огрызок.
И он избивает ее; тяжелые удары сыплются на нее, а она корчится и отползает от него, пытаясь защитить своего нерожденного ребенка. Озверевший автомат, он сталкивает ее с кровати. Она больно ударяется об пол. И сворачивается на плетеном ковре, а он превращается в пинающую машину, и носок его ковбойского сапога врезается ей в живот. Он хватает ее за покрытые лаком жесткие волосы и тащит ее к лестнице, словно мешок с барахлом. И будто бы внизу мужчины нетерпеливо поджидают ее, чтобы забрать с собой, он быстрым мощным пинком сбрасывает ее с лестницы.
Она лежит, раскинувшись, внизу, кровь на лице, на платье для беременных – и тут в гараж торопливо вбегает Большой Уилли. Он замирает, увидев ее – и даже он выглядит ошарашенным и потрясенным. В верхней комнате Деннис сердито разговаривает сам с собой.
Ярко-красный закат – и «скорая помощь» въезжает через электрические ворота, мигая сиреной.
Больница; Шарлен лежит на койке, лицо в синяках, живот больше не выпирает, рядом мать всхлипывает в носовой платок, тяжелые золотые кольца (купленные на деньги, заработанные в составе «Stingrays») обрамляют слишком сильно накрашенное лицо. В ногах кровати молодой врач смотрит в карточку Шарлен и говорит что-то о «неудачном падении». Неожиданно в дверях появляется Деннис, он в здравом рассудке, глаза полны тревоги, будто он только что узнал о «несчастном случае». Он подходит к кровати, глаза его полны слез. Падает на колени и рыдает, прижавшись лицом к руке Шарлен, оплакивает потерю их ребенка. «Ну-ну, тише», – бормочет она, механически поглаживая его волосы и не отрывая взгляда от телефона возле кровати. Тем временем мать и врач удаляются.
Оставшись, наконец, в палате одна, она снимает трубку и набирает номер Бобби. Бобби – единственного, кто сможет ей помочь.
В квартире Бобби звонит телефон, стоящий на столе, заваленном использованными пластиковыми шприцами, моментальными снимками Шарлен и стихами на дюжину оригинальных блюзов, все до единого – о безответной любви.
Телефон продолжает звонить, когда мы видим Бобби, оцепенело сидящего на водительском сидении его собственного сверкающего черного «камарро» шестьдесят девятого года, на заброшенной грязной дороге неподалеку от нефтеперегонного завода в Карсоне. Из руки Бобби торчит игла, мухи ползают по его побелевшим губам и открытым глазам. На пассажирском сиденье – покрытая копотью ложка и голубой шарик с остатками коричневого героина.
А теперь, под печальную фортепианную мелодию, проходят смонтированные сцены последних пятнадцати лет. Мы видим, как времена года сменяют друг друга, а Шарлен отсиживается в своей спальне. Красит ногти в ясном свете весны, мнет готический роман в бумажной обложке под желтоватым осенним солнцем. Смотрит, как черные парочки ломятся на «Soul Train», а по ее зарешеченным окнам стучит дождь. Ее радио настроено на частоту KRUF, и жаркими летними ночами она мечется среди липнущих к телу шелковых простыней. (Возможно, ее агорафобия развилась как бессознательный защитный механизм? Если она не в состоянии даже покинуть свою комнату, в одиночку выйти из дома – значит, нет риска, что она попытается сбежать. А Деннис поддерживает идею, что она больна, оплачивает врачей, психиатров – жест сочувствия, которое вполне могло перейти в заботу за эти пустые годы одиночества.)
Ибо он больше не притрагивается к ней – никак: ни мягко, ни нежно. Ни сексуально. Да как он смог бы, зная, какими глазами она будет смотреть на него теперь, как будет читать его мысли о Черил. Она больше неинтересна ему в этом отношении – да и в любом другом тоже. Но и отпускать ее он не желает. Она знает, что случится, если она расскажет врачам и психиатрам слишком много. Даже если она и не говорит лишнего, он может, заподозрив, что это не так, внезапно отказаться от их услуг. Разумеется, его сочувствие – сплошное притворство. Ему не нужно, чтобы она поправилась. Агорафобия – это случайность. Зато ему больше не нужно запирать ее, когда он уходит из дома. Вся сигнализация теперь установлена у нее в мозгу.
А уходит он часто и надолго, сутками сидит в студии, составляет треки, которые потом, собранные воедино, создадут «Преждевременное погребение»; он скрупулезно шлифует каждый нюанс – ночами, месяцами, годами, больше десяти лет; броские мессершмиты «скоростняка» уступают в семидесятых годах место точному и роскошному, как мерседес, кокаиновому изгнанничеству.
В разреженном воздухе Анд, которым он дышит все эти годы, он время от времени, может, и говорит с Шарлен о возобновлении ее карьеры. Если, конечно, она когда-нибудь оправится настолько, что снова сможет выступать. Году этак в семьдесят седьмом, сидя за столом во время завтрака, он в который раз пространно излагает свои соображения по этому поводу, а она только кивает. Они изображают брак ради удобства, деловое сотрудничество. Но если Деннис – президент компании, то Шарлен – всего лишь вышедшая в тираж модель. Он не имеет ни малейшего намерения воскрешать ее карьеру. Этот «стингрэй» заперт в гараже навсегда.
А когда она снова начинает выходить, когда уже способна сама доехать до психиатра, она оказывается в величайшей опасности. Потому что под кокаином его страхи получают подтверждение, все до единого: его фигуральное убежище вскоре будет раскрыто; за его «мерседесом» следят; в телефонной трубке раздаются странные щелчки. Возможно, Шарлен возвращается из «триумфальной поездки» в салон красоты лишь для того, чтобы наткнуться на стену параноидных обвинений, которые завершаются побоями. За которыми следуют бесчисленные извинения, искупительные подарки и месяцы равнодушия. Только затем, чтобы последовал новый взрыв, когда слишком долго отсутствует, или когда улыбается садовнику, или просто потому, что на сегодня не хватило опиатов, которые сдерживают его порывы преследователя. Доходит до того, что она свободна от подозрений, лишь пока безвылазно сидит в своей обитой шелком клетке.
Но безопасности для нее нет даже там. Печальная фортепианная мелодия, которую мы слышим – ее; за ее спиной в зарешеченные окна вливаются лучи закатного солнца, обрамляя ее ореолом – и она начинает петь. Эта песня – пробирающая до глубины души мольба, духовное освобождение из ее тюрьмы. Освященная солнечными лучами, она отчаянно молится, уверенная, что кроме нее в доме никого нет.
Но на дорожке прямо под ее окном остывает разгоряченный «стингрэй». Наша портативная камера «Arriflex» проходит мимо машины, вступает в гараж, поднимается по внутренней лестнице. И вот мы видим Денниса в голубой спальне, совсем близко. На двухъярусной кровати. Штаны спущены до лодыжек. Медленно мастурбируя одной рукой, другой он лезет в ящик прикроватной тумбочки, вытаскивает флакончик и ловко отвинчивает крышку. Держит флакончик у ноздрей и мастурбирует все неистовей. Один вдох этого сладкого амилнитритового запаха, и он ощущает мягкие губы Черил, ее жаркое тугое влагалище, ее высочайшее совершенство, которого никогда не достичь ее грубой копии – Шарлен. «Ангел», – стонет он на пике оргазма – но вдруг порыв ветра вносит в комнату скорбную жалобу Шарлен, осквернив его видение. Он неистово кончает сквозь осколки разбитой фантазии, брызгают сперма и духи. В бешеной ярости он рывком натягивает штаны, брызги духов впитываются в покрывало с кактусами, а он несется вниз по ступенькам. (Даже когда он очень осторожен, он все равно проливает духи, хоть каплю.)
А Шарлен у себя наверху допевает песню. И в наступившей мирной тишине спокойно сидит у фортепиано, ее лицо безмятежно и до боли прекрасно в этих персиковых сумерках. Но Деннис ударом ноги распахивает дверь, и она вскакивает: он тяжело дышит, кулаки сжаты, красное лицо перекошено жуткой гримасой. Шарлен еще не знает, в чем дело – а ее тихая радость уже сменилась ужасом.
Этот кадр будет последним. По крайней мере, я хочу остановить пленку здесь. Подобных сцен должно было быть множество. Я не хочу снова смотреть, что происходит дальше.
Несколько дней я верил в то, что мой воображаемый документальный фильм в основе своей был правдой. Некоторые сцены были, конечно, основаны на предположениях и догадках, я мог ошибаться в каких-то деталях, но я был вполне уверен в точности передаваемых чувств.
Но насколько истинной была эта эмоциональная точность? Может, на самом деле все, что я навоображал, было вовсе не документальным фильмом, а чем-нибудь вроде мелодрамы, в которой берут реальных людей, несколько всем известных событий – и выдумывают все остальное? Аналогия получалась неприятная, и я постарался на ней не задерживаться.
Как-то ночью, когда я сидел на диване в обнимку с обнаруженной на кухне бутылкой «Метаксы», меня охватил жесточайший циничный ревизионизм. Меня подтолкнул к этому образ самой Шарлен – не с воображаемого целлулоида, а из настоящего, паскудного фильма двадцатилетней давности, снятого на шестнадцатимиллиметровой пленке.
По MTV пустили «Кладовую классики», рекламный клип «Stingrays» шестьдесят пятого года – «Милый, когда мы в ссоре»; я знал, что он существует, но никогда его не видел. По нынешним стандартам он был топорный: цвета смазаны, режиссура невнятная, техническая сторона – никакая, сюжет – не лучше. Начало было таким: Шарлен свернулась калачиком рядом с мягкими игрушками в простенькой спальне, какие бывают в пригородах; выглядела она раздраженной, а губы ее двигались, воспроизводя слова песни, которую многие считали самой слабой из всего репертуара «Stingrays». И хотя предполагалось, что все это должно было вызывать отвращение к жестокости в любви, на самом деле все было пропитано этой жестокостью, как грязью, а Шарлен изображала сладострастную волну боли в пастельных тонах. «Милый, когда мы в ссоре, – пела она, – меня словно жжет изнутри. Я плачу всю ночь от горя и хочу убежать и скрыться вдали».
Фильм переключается на ссору Шарлен с ударником Фрэнком, который играет ее парня – на пригорородной дороге, на заднем фоне – его хромированный «харлей-дэвидсон» сверкает в грязно-желтых солнечных лучах. Они осыпают друг друга насмешками, как в том вырезанном из «Восхода Скорпиона» эпизоде; воск для мужских причесок, расплавившись, тонкими струйками течет по гнусной красной физиономии Фрэнка. Поначалу это лишь слова, но вот – ХЛЕСЬ! – его рука пролетает по ее лицу. Тут же – Р-РАЗ! – ее ногти полосуют его покрытую оспинами щеку. Она убегает, а он, изумленный, смотрит на кровь на кончиках пальцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Сосредоточенно держась за перила, вставая обеими ногами на каждую ступеньку, она поднимается по внутренней лестнице; клинки пыльных лучиков солнца соскальзывают с ее выпирающего под тканью свободного платья живота.
Она входит в голубую спальню, открывает жалюзи, и святилище наполняется отраженным от океана светом. Как же она любит эту сентиментальную комнату! В бесцельной тоске Шарлен бродит по ней, крутит глобус, поглаживает столбик кровати, с нежностью рассматривает нижнюю кровать – так трогательно, столько страстных желаний подростка она, и только она воплотила для него в реальность; к тому же именно здесь был зачат ребенок, что сейчас в ее чреве.
Она видит, что на проигрывателе RCA-45 стоит «сорокапятка» – пластинка «Люби меня сегодня ночью». Она включает проигрыватель, игла опускается на диск. Музыка заполняет комнату, и на нее накатывают восторженные воспоминания. Ведь она по-прежнему так любит его, своего безумного гения, любит так сильно, как только возможно.
Она покачивается в ритм музыке, и ее взгляд притягивает отблеск света – солнечный лучик бьет в дверную ручку смежной комнаты. В замочной скважине торчит ключ.
Она колеблется. Она никогда не заглядывала за эту дверь. Хотя на самом деле почему бы и не заглянуть туда. Там ведь просто кладовка, он так всегда и говорил, а с какой стати ей не верить его словам?
Охватывает ли ее некое предчувствие, ощущение грядущей беды? Весьма сомнительно. Наверняка это всего лишь элементарное любопытство от скуки – и в конце концов она все-таки поворачивает ключ и заглядывает в комнату, которую никогда не видела раньше.
Все так, как он говорил. Кладовка. Старое бойскаутское снаряжение, детские палатки и спальники. Сломанная доска для серфа, какие-то ржавые инструменты. Скучная, неинтересная комната: окна затянуты фольгой, в спертом воздухе висит запашок плесени. Она уже собирается закрыть дверь, но тут замечает розовый чемоданчик, запрятанный за доску для серфа.
Розовый. Девчачий чемоданчик. Но не ее, у нее никогда такого не было.
Вот теперь ее охватывает предчувствие.
Ей бы просто закрыть дверь. Но она не может устоять перед искушением. Кроме того, это наверняка какая-нибудь ерунда. Уж точно этому есть разумное объяснение. Она вытаскивает чемоданчик за ручку, слегка встряхивает. Он легкий, но внутри что-то есть.
Она выносит его в голубую спальню, с пластинки звучит ее голос, а сама она кладет розовый чемоданчик на покрывало с кактусами, отщелкивает застежки и поднимает крышку.
Женское белье. И неожиданно – острый запах ее собственных сладких духов. Черные кружевные трусики и французские бюстгальтеры. Флакончик духов из «Thrifty», пролившихся при толчке. У некоторых трусиков нет ластовицы. Ее сердце уже тяжело колотится. Эти вещи никогда, никогда не принадлежали ей.
Она видит конверт с поляроидными снимками, и у нее перехватывает дыхание. Она стягивает резинку и просматривает пожелтелые черно-белые фото девушки, которая могла бы быть ею – но это не она, не она. Девушка рядом с Деннисом, облокотившимся на «стингрэй» перед фасадом дома в Хермозе. Девушка, которая могла бы быть ее сестрой-близняшкой, гримасничает в этом же доме, накинув меховой жакет. Эта же девушка в ее собственном белом «мустанге», Господи, да что же это! Эта же девушка, которая могла бы быть ее двойником – здесь, в этой комнате, еще когда эта комната была в Хермозе (Шарлен понимает это по виду за окном). Здесь, на этой кровати, в пародийно-соблазнительной позе. Потом она бурно хохочет, пытаясь закрыть объектив: блузка расстегнута, юбка задрана, при свете вспышки сверкают ее глаза, губы и промежность. Смазанный откровенный снимок – эта же девушка в Хермозе, в ванной, трусики бикини приспущены, она прокалывает иглой свою безупречную ягодицу. Потом снимок этой девушки возле недостроенного дома в Малибу – за ней океан, небо над ним затянуто грозовыми тучами, а она улыбается в камеру, красивая и распутная, воздух вокруг нее пахнет пикантностью и приближающейся бедой, и это подтверждается припиской Денниса на полях: «Последнее фото Черил». А ниже лежат несколько цветных поляроидных снимков «стингрэя» после аварии: «сплит-окно» разбито, глубокое сиденье со стороны пассажира покрыто запекшейся кровью.
И вот, одновременно с последним накатом хора «Люби меня сегодня ночью», Шарлен достает фотографию в рамке: Черил на фоне обсерватории в Гриффит-парке, одетая лишь в дешевое розовенькое неглиже.
«Деннису – навеки. Ангел» – подписала внизу эта девушка губной помадой, ставшей коричневого цвета. И только теперь Шарлен понимает все, понимает, что она всегда была не более чем репродукцией, дубликатом, копией этой Черил, его настоящего Ангела, такой идеальной – и мертвой.
Музыка, под которую она пела о своей любви к нему, стихает, и в наступившей тишине она вдруг слышит его тяжелое дыхание.
Он стоит в дверях – ходячий труп после десяти бессонных суток, в выжженных голубых глазах – развалины городов после бомбежек, в мертвой бледной руке – магнитофон, в нем кассета с дубликатом записи его шедевра.
– Как по-твоему, чем ты тут занимаешься, Шарлен?
И хотя ей страшно, на ее глаза наворачиваются слезы:
– Ты никогда не любил меня? – произносит она обличительным тоном, от которого он впадает в бешенство. – Ты никогда ни капельки не любил меня.
– Иди сюда, – отвечает он сухим мертвым голосом. – Я покажу тебе, что такое любовь. – Ставит магнитофон на комод и нажимает красную кнопку, зная, что этот раз – последний.
Шарлен отступает к двери, но он преграждает ей путь. Она пробует обойти его, с одной стороны, с другой – но он снова и снова пресекает ее попытки, посмеиваясь, когда ее паника переходит в истерику.
Когда, наконец, пустая часть магнитофонной ленты заканчивается, и запись начинает ложиться на пленку, он швыряет ее на узкую кровать, оттолкнув чемоданчик в сторону.
Переворачивает ее на живот, собираясь изнасиловать ее в задний проход. Другого она и не заслуживает, дешевка, фальшивка, которая теперь еще и все испортила.
– Деннис, прекрати! Ты делаешь мне больно.
– Кто, я? – сухой смешок.
Но он за пределом изнеможения, его плоть стерта до ссадин, и все его оружие – воспаленный покрасневший огрызок.
И он избивает ее; тяжелые удары сыплются на нее, а она корчится и отползает от него, пытаясь защитить своего нерожденного ребенка. Озверевший автомат, он сталкивает ее с кровати. Она больно ударяется об пол. И сворачивается на плетеном ковре, а он превращается в пинающую машину, и носок его ковбойского сапога врезается ей в живот. Он хватает ее за покрытые лаком жесткие волосы и тащит ее к лестнице, словно мешок с барахлом. И будто бы внизу мужчины нетерпеливо поджидают ее, чтобы забрать с собой, он быстрым мощным пинком сбрасывает ее с лестницы.
Она лежит, раскинувшись, внизу, кровь на лице, на платье для беременных – и тут в гараж торопливо вбегает Большой Уилли. Он замирает, увидев ее – и даже он выглядит ошарашенным и потрясенным. В верхней комнате Деннис сердито разговаривает сам с собой.
Ярко-красный закат – и «скорая помощь» въезжает через электрические ворота, мигая сиреной.
Больница; Шарлен лежит на койке, лицо в синяках, живот больше не выпирает, рядом мать всхлипывает в носовой платок, тяжелые золотые кольца (купленные на деньги, заработанные в составе «Stingrays») обрамляют слишком сильно накрашенное лицо. В ногах кровати молодой врач смотрит в карточку Шарлен и говорит что-то о «неудачном падении». Неожиданно в дверях появляется Деннис, он в здравом рассудке, глаза полны тревоги, будто он только что узнал о «несчастном случае». Он подходит к кровати, глаза его полны слез. Падает на колени и рыдает, прижавшись лицом к руке Шарлен, оплакивает потерю их ребенка. «Ну-ну, тише», – бормочет она, механически поглаживая его волосы и не отрывая взгляда от телефона возле кровати. Тем временем мать и врач удаляются.
Оставшись, наконец, в палате одна, она снимает трубку и набирает номер Бобби. Бобби – единственного, кто сможет ей помочь.
В квартире Бобби звонит телефон, стоящий на столе, заваленном использованными пластиковыми шприцами, моментальными снимками Шарлен и стихами на дюжину оригинальных блюзов, все до единого – о безответной любви.
Телефон продолжает звонить, когда мы видим Бобби, оцепенело сидящего на водительском сидении его собственного сверкающего черного «камарро» шестьдесят девятого года, на заброшенной грязной дороге неподалеку от нефтеперегонного завода в Карсоне. Из руки Бобби торчит игла, мухи ползают по его побелевшим губам и открытым глазам. На пассажирском сиденье – покрытая копотью ложка и голубой шарик с остатками коричневого героина.
А теперь, под печальную фортепианную мелодию, проходят смонтированные сцены последних пятнадцати лет. Мы видим, как времена года сменяют друг друга, а Шарлен отсиживается в своей спальне. Красит ногти в ясном свете весны, мнет готический роман в бумажной обложке под желтоватым осенним солнцем. Смотрит, как черные парочки ломятся на «Soul Train», а по ее зарешеченным окнам стучит дождь. Ее радио настроено на частоту KRUF, и жаркими летними ночами она мечется среди липнущих к телу шелковых простыней. (Возможно, ее агорафобия развилась как бессознательный защитный механизм? Если она не в состоянии даже покинуть свою комнату, в одиночку выйти из дома – значит, нет риска, что она попытается сбежать. А Деннис поддерживает идею, что она больна, оплачивает врачей, психиатров – жест сочувствия, которое вполне могло перейти в заботу за эти пустые годы одиночества.)
Ибо он больше не притрагивается к ней – никак: ни мягко, ни нежно. Ни сексуально. Да как он смог бы, зная, какими глазами она будет смотреть на него теперь, как будет читать его мысли о Черил. Она больше неинтересна ему в этом отношении – да и в любом другом тоже. Но и отпускать ее он не желает. Она знает, что случится, если она расскажет врачам и психиатрам слишком много. Даже если она и не говорит лишнего, он может, заподозрив, что это не так, внезапно отказаться от их услуг. Разумеется, его сочувствие – сплошное притворство. Ему не нужно, чтобы она поправилась. Агорафобия – это случайность. Зато ему больше не нужно запирать ее, когда он уходит из дома. Вся сигнализация теперь установлена у нее в мозгу.
А уходит он часто и надолго, сутками сидит в студии, составляет треки, которые потом, собранные воедино, создадут «Преждевременное погребение»; он скрупулезно шлифует каждый нюанс – ночами, месяцами, годами, больше десяти лет; броские мессершмиты «скоростняка» уступают в семидесятых годах место точному и роскошному, как мерседес, кокаиновому изгнанничеству.
В разреженном воздухе Анд, которым он дышит все эти годы, он время от времени, может, и говорит с Шарлен о возобновлении ее карьеры. Если, конечно, она когда-нибудь оправится настолько, что снова сможет выступать. Году этак в семьдесят седьмом, сидя за столом во время завтрака, он в который раз пространно излагает свои соображения по этому поводу, а она только кивает. Они изображают брак ради удобства, деловое сотрудничество. Но если Деннис – президент компании, то Шарлен – всего лишь вышедшая в тираж модель. Он не имеет ни малейшего намерения воскрешать ее карьеру. Этот «стингрэй» заперт в гараже навсегда.
А когда она снова начинает выходить, когда уже способна сама доехать до психиатра, она оказывается в величайшей опасности. Потому что под кокаином его страхи получают подтверждение, все до единого: его фигуральное убежище вскоре будет раскрыто; за его «мерседесом» следят; в телефонной трубке раздаются странные щелчки. Возможно, Шарлен возвращается из «триумфальной поездки» в салон красоты лишь для того, чтобы наткнуться на стену параноидных обвинений, которые завершаются побоями. За которыми следуют бесчисленные извинения, искупительные подарки и месяцы равнодушия. Только затем, чтобы последовал новый взрыв, когда слишком долго отсутствует, или когда улыбается садовнику, или просто потому, что на сегодня не хватило опиатов, которые сдерживают его порывы преследователя. Доходит до того, что она свободна от подозрений, лишь пока безвылазно сидит в своей обитой шелком клетке.
Но безопасности для нее нет даже там. Печальная фортепианная мелодия, которую мы слышим – ее; за ее спиной в зарешеченные окна вливаются лучи закатного солнца, обрамляя ее ореолом – и она начинает петь. Эта песня – пробирающая до глубины души мольба, духовное освобождение из ее тюрьмы. Освященная солнечными лучами, она отчаянно молится, уверенная, что кроме нее в доме никого нет.
Но на дорожке прямо под ее окном остывает разгоряченный «стингрэй». Наша портативная камера «Arriflex» проходит мимо машины, вступает в гараж, поднимается по внутренней лестнице. И вот мы видим Денниса в голубой спальне, совсем близко. На двухъярусной кровати. Штаны спущены до лодыжек. Медленно мастурбируя одной рукой, другой он лезет в ящик прикроватной тумбочки, вытаскивает флакончик и ловко отвинчивает крышку. Держит флакончик у ноздрей и мастурбирует все неистовей. Один вдох этого сладкого амилнитритового запаха, и он ощущает мягкие губы Черил, ее жаркое тугое влагалище, ее высочайшее совершенство, которого никогда не достичь ее грубой копии – Шарлен. «Ангел», – стонет он на пике оргазма – но вдруг порыв ветра вносит в комнату скорбную жалобу Шарлен, осквернив его видение. Он неистово кончает сквозь осколки разбитой фантазии, брызгают сперма и духи. В бешеной ярости он рывком натягивает штаны, брызги духов впитываются в покрывало с кактусами, а он несется вниз по ступенькам. (Даже когда он очень осторожен, он все равно проливает духи, хоть каплю.)
А Шарлен у себя наверху допевает песню. И в наступившей мирной тишине спокойно сидит у фортепиано, ее лицо безмятежно и до боли прекрасно в этих персиковых сумерках. Но Деннис ударом ноги распахивает дверь, и она вскакивает: он тяжело дышит, кулаки сжаты, красное лицо перекошено жуткой гримасой. Шарлен еще не знает, в чем дело – а ее тихая радость уже сменилась ужасом.
Этот кадр будет последним. По крайней мере, я хочу остановить пленку здесь. Подобных сцен должно было быть множество. Я не хочу снова смотреть, что происходит дальше.
Несколько дней я верил в то, что мой воображаемый документальный фильм в основе своей был правдой. Некоторые сцены были, конечно, основаны на предположениях и догадках, я мог ошибаться в каких-то деталях, но я был вполне уверен в точности передаваемых чувств.
Но насколько истинной была эта эмоциональная точность? Может, на самом деле все, что я навоображал, было вовсе не документальным фильмом, а чем-нибудь вроде мелодрамы, в которой берут реальных людей, несколько всем известных событий – и выдумывают все остальное? Аналогия получалась неприятная, и я постарался на ней не задерживаться.
Как-то ночью, когда я сидел на диване в обнимку с обнаруженной на кухне бутылкой «Метаксы», меня охватил жесточайший циничный ревизионизм. Меня подтолкнул к этому образ самой Шарлен – не с воображаемого целлулоида, а из настоящего, паскудного фильма двадцатилетней давности, снятого на шестнадцатимиллиметровой пленке.
По MTV пустили «Кладовую классики», рекламный клип «Stingrays» шестьдесят пятого года – «Милый, когда мы в ссоре»; я знал, что он существует, но никогда его не видел. По нынешним стандартам он был топорный: цвета смазаны, режиссура невнятная, техническая сторона – никакая, сюжет – не лучше. Начало было таким: Шарлен свернулась калачиком рядом с мягкими игрушками в простенькой спальне, какие бывают в пригородах; выглядела она раздраженной, а губы ее двигались, воспроизводя слова песни, которую многие считали самой слабой из всего репертуара «Stingrays». И хотя предполагалось, что все это должно было вызывать отвращение к жестокости в любви, на самом деле все было пропитано этой жестокостью, как грязью, а Шарлен изображала сладострастную волну боли в пастельных тонах. «Милый, когда мы в ссоре, – пела она, – меня словно жжет изнутри. Я плачу всю ночь от горя и хочу убежать и скрыться вдали».
Фильм переключается на ссору Шарлен с ударником Фрэнком, который играет ее парня – на пригорородной дороге, на заднем фоне – его хромированный «харлей-дэвидсон» сверкает в грязно-желтых солнечных лучах. Они осыпают друг друга насмешками, как в том вырезанном из «Восхода Скорпиона» эпизоде; воск для мужских причесок, расплавившись, тонкими струйками течет по гнусной красной физиономии Фрэнка. Поначалу это лишь слова, но вот – ХЛЕСЬ! – его рука пролетает по ее лицу. Тут же – Р-РАЗ! – ее ногти полосуют его покрытую оспинами щеку. Она убегает, а он, изумленный, смотрит на кровь на кончиках пальцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38