Если бы он был человеком, возможно, он бы пожалел о том, что некоторое время назад не лягнул того, кто теперь сам сидел на его спине, – двойной груз серьезное испытание, особенно после тяжелого перехода. Но степные кони выносливы и всегда умеют найти силы для любых испытаний ради прихоти людей – тех, кого они вот уже многие столетия считают частью себя.
* * *
По степи несся всадник.
Кузьма прищурился, сдвинул шлем с бровей чуть назад… Нет, не понять отсюда, да еще и супротив солнца, кого это в город черти несут. Хотя, кого они могут нести со стороны, откуда город кочевую рать дожидается? Ясно кого.
Кузьма плюнул на палец, растер слюну, подняв руку, попробовал ветер и, положив ладонь на спусковую скобу крепостного самострела, приник к ложу, ловя острием болта приближающуюся одинокую фигуру.
– Погоди, Кузьма.
На плечо воина легла ладонь в боевой рукавице. Кузьма раздраженно сплюнул.
– Чего годить-то? Не вишь, со стороны Степи гость пожаловал. А воевода ясно сказал…
Стоящий сбоку молодой воин приложил к поднятой стрелке шлема ладонь, сложенную козырьком.
– У него, кажись, мешок какой-то поперек седла…
– Во-во, – буркнул Кузьма. – А ты Егор не подумал – вдруг в мешке том громовое зелье, которым пришлый иноземец давеча воз разворотил? Ворота-то у нас открыты, и мост опущен. Загонит коня в ворота, трут поднесет зажженный к мешку…
– Да погоди ты, говорю! Тебе лишь бы рубить да стрелять, все равно в кого!.. Слышь, Кузьма, кажись, это наш.
– Ага, с ордынской стороны – они все наши.
Будут скоро, – не успокаивался Кузьма, не снимая руки со скобы самострела.
Но более молодой сторожевой хоть и против солнца, но выглядел большее.
– Эх ты! – воскликнул он удивленно. – Глянь-ка, да это ж Семен!
У Кузьмы от удивления аж шлем приподнялся на густых бровях.
– Какой Семен???
– Да наш, Семен Василич, купец. И ордынец у него через седло перекинут!
Всадник был уже недалеко. Даже Кузьма сейчас уже разглядел, как тяжко, но упрямо тащит степная коняга на себе грузного купца Семена Васильевича вместе с его трофеем.
– Да я и сам теперь вижу… – растерянно протянул Кузьма.
– А за ним погоня, – спокойно произнес Егор.
Действительно, из-за лесистого холма вылетел десяток вооруженных всадников и припустил за беглецом, на ходу снаряжая стрелами луки.
– Успеет?
– Должон успеть, – рассудительно произнес Кузьма, вновь прилаживаясь к самострелу. – А первый щас точно нарвется.
Один из всадников вырвался вперед остальных и, подняв лук, выпустил стрелу навесом.
Описав широкий полукруг, стрела ударила в высокую луку деревянного седла позади всадника и расколола ее. Вслед за лукой по всему седлу зазмеилась широкая трещина. С башни Кузьме было видно, как побелело от напряжения лицо беглеца – сейчас он со всех сил сжимал ноги вместе, и только благодаря этому усилию седло не разваливалось на две части. Случись такое – всё! Ноги коня обязательно запутаются в спавших подпругах, а вторая стрела довершит дело по упавшей наземь мишени – в неподвижную цель степняк не промахнется.
– Давай, Кузьма, – прошептал молодой витязь.
– Не время…
Степняк на скаку выдернул из колчана вторую стрелу, наложил на лук, натянул тетиву… но стрела ушла в небо.
Болт русского самострела ударил в грудь кочевника, вмял в доспех из кожаных пластин железную нагрудную бляху и вышиб всадника из седла. Случись такое чуть ближе к крепости – и бляха вышла бы из спины стрелка. Сейчас же болт тоже был на излете, потому кочевник лишь шлепнулся спиной в грязь и духи степи на время забрали себе его сознание.
Остальные преследователи круто повернули коней. Один из них метнул волосяной аркан, захлестнул ногу незадачливого стрелка и потащил его по грязи, подальше от опасного места.
– Кажись, попал, – довольно осклабился Кузьма.
– С почином! – хлопнул его по спине Егор…
Семен Васильевич въехал в ворота и, сбросив связанного пленного на руки подбежавших дружинников, соскочил с коня. Сзади него плюхнулись в лужу половинки седла, расколотого ордынской стрелой. Всхрапнув, конь прянул назад и тут же запутался передними ногами в стременах и подпругах.
– Тихо, тихо, родимый!
Молодой парень поймал повод и похлопал коня по шее. Породистый скакун покосился на человека – и как-то сразу успокоился. У человека были сильные руки и необычное лицо, обрамленное короткими густыми волосами – таких лиц конь не видел в Орде. А еще от него шла волна доброты. Конь мгновенно успокоился и позволил человеку освободить ноги от пут. Он как-то сразу понял, что новый хозяин никогда не станет его бить и обижать…
Рот Тэхэ был заткнут его же собственным поясом. На затылке сотника наливалась синевой изрядная шишка. Кровь стучала в висках, а лицо немилосердно терлось об звенья трофейной кольчуги – здоровенный дружинник нес его на плече, словно мешок, в который грязные рабы, следующие за Ордой, собирают навоз для кизяков. Но Тэхэ терпел. Видит Тэнгре, если надо, он вытерпит и не такое…
Рядом с Митяем, который тащил пленного легко, словно ребенка, шагал Семен. За ними бежали ребятишки, радостно визжа:
– Ордынца, ордынца поймали! Дядька Семен ворога изловил!
В воротах детинца, скрестив руки на груди, стоял воевода. Спрятав довольную улыбку, Семен подошел и кивнул на пленного:
– Вот, Федор Савельич, не обессудь за самоуправство, но я тут, кажись, ихнего сотника в полон взял. Судя по пайцзе.
– По пайцзе?
– Ну да, – кивнул Семен, щелкая ногтем по бронзовой пластине, свешивающейся с пояса, который до сих пор никто не удосужился вытащить изо рта Тэхэ. – Такие штуки у них в Орде сотники носят.
– А ты про то откель ведаешь? – как бы между делом спросил Федор Савельевич.
– Что ж, когда я в походы с торговыми поездами ходил, ордынцев не видел? – пожал плечами Семен. – Я тут намедни пораскинул умишком и рассудил, что коль на нас такая сила прет, то нелишне про ту силу заранее вызнать. А поскольку ты б все равно одного не пустил, я украдкой ночью из города ушел.
– Верно рассудил, – смягчился воевода. – Лихо, Семен Васильевич, лихо. И как удалось?
Семен самодовольно ухмыльнулся.
– Он коня поил на рассвете. Тут я ему по башке кулаком и засветил. Ну, мой кулак все знают.
В собравшейся толпе послышался одобрительный ропот.
– Эт так, – произнес кто-то. – Смотри-ка, наш Семен не только на ярмарке горазд кулаками махать.
Семен снова усмехнулся.
– Я тут смотрел-смотрел, да и подумал, что крепкий тын да высокий вал, оно, конечно, хорошо, но вражий язык – это завсегда вражий язык, – громко сказал он, не то для воеводы, не то для собравшегося вокруг народа. – А ежели тому языку ишшо пятки маненько прижечь – так мы зараз про ордынское войско все доподлинно знать будем.
– Дело говоришь, Семен Васильевич, – кивнул воевода. – От града и от меня лично – благодарствую. Великую ты службу сослужил. Только насчет пятки прижигать – это мы, думаю, обойдемся. Похоже, он уже и без того созрел.
Воевода кивнул на пленника.
От висения вниз головой плоское лицо кочевника налилось кровью, словно брюхо разъевшегося комара – того и гляди лопнет. Он было начал корчиться, но Митяй деловито хлопнул пленника по мягкому месту – виси, мол, не рыпайся! И сейчас Тэхэ лишь неистово вращал глазами, боясь лишний раз пошевелиться – рука у Митяя была тяжелая.
– Неужто сказать чего хочет? – подивился воевода. – Вот ведь нынче развелось иноземцев, что по-нашему разумеют!
Семен захохотал:
– Как насчет ихних пяток или чего повыше беседа начинается – они все враз на любом языке говорить начинают. Хоть на птичьем, хоть на славянском.
Он протянул руку, ухватился за пайцзу и дернул. Пояс вывалился изо рта Тэхэ. Сотник закашлялся, его лицо стало багровым.
– Пятка не нада. Все скажу, – прохрипел он.
– Во-во, что я говорил? – хмыкнул Семен.
– Переверни, – приказал воевода.
Митяй легко, словно тряпичную куклу, стряхнул с плеча пленника и поставил на ноги. Тот разинул рот и задышал, словно сом, вытащенный на берег.
– Кто языку обучал? – спросил воевода, когда пленник немного пришел в себя.
– Никто не обучал, – мрачно ответил Тэхэ. – Рязань брал. Коломна брал. Владимир брал. Много урусский земля гулял. Сам язык узнавал.
Тень пробежала по лицу воеводы.
– Башковитый попался, – сквозь зубы процедил он. – Прям самородок. Ну, вой, ведите самородка в детинец, толковать с ним будем.
Митяй положил руку на плечо сотника и слегка подтолкнул. И тут же придержать пришлось, иначе не миновать бы тому падения носом в лужу – Митяй порой силушку не рассчитывал. Особо, когда про сожженные русские города слышал от того, кто принимал в том сожжении не последнее участие.
Воевода с Семеном пошли следом.
– И что? Близко ли Орда? – спросил воевода вполголоса, чтоб не слышали горожане, те, что остались сзади судачить о небывалом подвиге козельского купца.
– Близехонько, – так же тихо ответил Семен. – Думаю, завтра с утра здесь будут.
– Добро, – нехорошо усмехнулся воевода. – Гостинцы мы им уже приготовили.
* * *
Дед Евсей напрягся и разлепил глаза. Сделать это было непросто – на веки словно кто по железному рублю положил. Ох, и крепка оказалась медовуха!
Едва мир перестал плавать в размытой дымке, дед – откуда только прыть взялась! – метнулся к самострелу и сноровисто навел его на противоположный угол.
В том углу, скрестив ноги по-восточному, спокойно сидел крестоносец и аппетитно уминал хлеб с сыром.
– Энто как же… как же понимать-то? – закричал Евсей. Голос его сорвался на писклявую ноту и оттого крик прозвучал совсем не так грозно, как хотелось бы.
Крестоносец на мгновение оторвался от еды, внимательно посмотрел на направленное ему в грудь жало болта, после перевел взгляд на деда и спокойно произнес:
– Ты бы лучше крикнул кому, чтоб воды принесли.
После чего снова задвигал челюстями, причмокивая смачно и с удовольствием.
Дед украдкой прокашлялся в кулак, сморгнул остатки сонной мути, но звать никого не стал, а вопросил строго, по-прежнему не сводя с пленника взведенного самострела:
– Эт кто ж тебя развязал, лихоимец?
Крестоносец пожал плечами:
– Да я сам и развязался. И чего бы не развязаться, если вы вязать не умеете?
Дед оскорбился.
– Кто вязать не умеет?
На балке, к которой был давеча привязан крестоносец, еще болтались обрывки ремней.
– А ну, – кивнул на балку Евсей, – руки-то клади! Счас поглядим, кто вязать не умеет.
Крестоносец не спеша дожевал хлеб, отряхнул руки и поднялся во весь свой огромный рост.
– Знаешь чего, старик, – сказал он, потягиваясь, отчего грозно зазвенела его кольчуга, – пойду я, пожалуй.
«Такого поди и болт не сразу остановит», – промелькнуло в голове Евсея. Он вскинул самострел на уровень лица пленника и положил палец на спусковую скобу.
– А ну! Руки! – произнес он тихо.
Крестоносец, сделавший было шаг вперед, взглянул на лицо старого дружинника и, вернувшись на прежнее место, послушно положил руки на балку. Его губы скривились в усмешке.
– Да и то правда. Вяжи. Только подумай сначала, сколько раз я мог свернуть тебе шею, пока ты спал.
Дед Евсей широко осклабился в ответ и достал из-за пазухи сыромятный ремень, припасенный на всякий случай.
– Дык куды б ты делся, родимый, из города, в котором на каждую сажень стены оружный воин поставлен? – ехидно осведомился он.
– Так зачем тогда меня вязать? – спросил крестоносец.
Дед Евсей не сразу нашелся чего ответить. Оттого насупился.
– Положено так, чтоб тать в порубе связанный сидел, – буркнул он. – Не мною заведено, не мне отменять.
Крестоносец хмыкнул, но не проронил ни слова, пока дед Евсей накрепко приматывал его запястья к деревянному брусу толщиной в полторы руки. Наконец нелегкая работа была закончена – поди достань, кабан-то ливонский под потолок вымахал. Крестоносец озабоченно подергал руками. Ремни оказались крепкими, только балка жалобно затрещала.
– Ты это… не балуй, – несколько нерешительно сказал дед. Целить в связанного из самострела было вроде как несолидно, но отчего-то толстая балка, на которой до этого висели многие лихие люди, больше не казалась деду Евсею надежной.
– Вот сейчас хорошо привязал, – удовлетворенно кивнул крестоносец и облизал пересохшие губы. – А теперь воды принеси. Или у вас помимо прочего еще и заведено пленников жаждой мучить?
– Ладно, – хмуро произнес дед. – Щас принесу. Но только ты это…
– Иди-иди, не буду, – устало произнес крестоносец. – Только арбалет свой не забудь. И теперь пореже в меня целься – как-никак, привязанный я. Спустишь тетиву ненароком, потом жалеть будешь.
Дед ничего не ответил, повернулся и вышел из поруба. Странный пленник – улыбается все время, будто и не суда ждет, а милости с неба. И медовуху Настена больно уж крепкую принесла – не иначе подмешала чего, ну да про то Бог ей судья, видать, понравился девке лихоимец.
Дед Евсей хмыкнул в бороду и покачал головой, направляясь к колодцу. Чего уж там, дело молодое, сам бывало в прежние годы чудил по-всякому, за девками ухлестывая. А тут вон оно какие времена настали – девки к парням сами не куда-нибудь, а в поруб бегают. Притом охрану спаивают, чтоб с милым переведаться.
«А милый-то – ушкуйник, – напомнил себе дед Евсей. – Лихоимец и душегуб, по которому петля плачет».
Но – странное дело. Дед Евсей дивился сам себе. А ведь правду сказал лихоимец с крестом на груди. Кабы теперь пришла нужда послать стрелу в развеселого рыцаря, послал бы не думая – но после бы точно сожалел. Бывают же на свете такие люди – вроде бы и враг, а убьешь – и как-то не по себе становится. Вроде как не врага, а человека жизни лишил…
* * *
Тревожная ночь опустилась на город.
Напряженное ожидание было почти осязаемым. Даже собаки примолкли и не лаяли, а лежали во дворах на брюхе, спрятав морды между лап, – лишь иная изредка поскуливала.
Люди тоже не спали. Кто вострил меч, доводя клинок до остроты немыслимой, впору волос резать; кто насаживал наконечник рогатины на древко; кто в который раз перебирал кольца дедовского колонтаря, пробуя на разрыв – не ослабли ли звенья, не подъела ли ржа.
Бабы рвали дареное купцами полотно на полосы – будет чем раны воям перевязать, доставали из погребов соленья да копченья, месили тесто, готовили снедь впрок – до готовки ли будет во время осады? И другой работы прибавилось – посадские везли в город припасы и гнали скотину, надеясь схоронить свое добро за крепкими стенами и схорониться самим. А разместить людей где-то ж надо. И скотине место найти. Мужики все заняты, к обороне готовятся. Вот и прибавилось бабам заботы.
Но были среди них и такие, что помимо женской работы находили время насаживать железные наконечники на тростниковые древки стрел, править оперение или же сплести запасную тетиву для мужнина лука. А иной раз – и для своего. В приграничном городе многие девки могли, согнув охотничий лук, метко послать стрелу в цель не хуже иного мужика.
В детинце не спали тем более…
Гридницу освещали факелы, чадящие в руках дружинников.
Воевода оглядел свою свиту и кивком отправил молодцев за дверь. Не говоря ни слова, воины подчинились. Последний, выходя, воткнул факел в специальную скобу на стене.
Тэхэ, привязанный к широкой лавке, смотрел в темноту, в которой потерялся закопченный потолок, – света факела едва хватало на то, чтобы разогнать по углам ночные тени.
«Если убьют, туда, под потолок, полетит моя душа, – подумал Тэхэ. – Измажусь в урусской саже, приду к Сульдэ грязный, как козел, скажет он, мол, сдох на лавке, не в бою, заставит меня ползать за его войском конных богатуров, собирать навоз».
Тэхэ вдруг остро захотелось жить. Воевода присел на край соседней лавки.
– Ну что, сотник, поведай-ка мне, что твои соплеменники супротив града замыслили? – произнес он.
– Так он и расскажет, – хмыкнул Семен, снимая со стены факел и наклоняя его к босым ногам пленника. – Дозволь, Федор Савельевич?
– Нет, пятка не надо! – взвизгнул Тэхэ. – Все так скажу!
Воевода поморщился.
– Погоди, Семен Василич. В Орде, что ль, зверства успел нахвататься? Вишь, полонянин сам все рассказать желает…
– Жалаим, жалаим, – бойко закивал Тэхэ, насколько позволяли ремни, стягивающие грудь и руки.
Без скрипа, без шелеста отворилась дверь гридни, в нее скользнула было тень в просторном халате и тут же двинулась обратно. Однако воевода успел обернуться.
– Погоди, мил-человек, не уходи, – сказал он. – Сделай милость, послушай, что полоненный ордынец говорить станет. Ты их лучше нашего знаешь, может, чего услышишь, что мимо наших ушей пролетит.
Так же беззвучно Ли притворил дверь и замер в углу, слившись в своем темном ночном одеянии со стеной помещения.
Быстро, словно боясь куда опоздать, заговорил сотник, нещадно коверкая непривычные для языка слова:
– Бату-хан Непобедимого Субэдэ-богатура брать город послал, сам на отдых встал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
* * *
По степи несся всадник.
Кузьма прищурился, сдвинул шлем с бровей чуть назад… Нет, не понять отсюда, да еще и супротив солнца, кого это в город черти несут. Хотя, кого они могут нести со стороны, откуда город кочевую рать дожидается? Ясно кого.
Кузьма плюнул на палец, растер слюну, подняв руку, попробовал ветер и, положив ладонь на спусковую скобу крепостного самострела, приник к ложу, ловя острием болта приближающуюся одинокую фигуру.
– Погоди, Кузьма.
На плечо воина легла ладонь в боевой рукавице. Кузьма раздраженно сплюнул.
– Чего годить-то? Не вишь, со стороны Степи гость пожаловал. А воевода ясно сказал…
Стоящий сбоку молодой воин приложил к поднятой стрелке шлема ладонь, сложенную козырьком.
– У него, кажись, мешок какой-то поперек седла…
– Во-во, – буркнул Кузьма. – А ты Егор не подумал – вдруг в мешке том громовое зелье, которым пришлый иноземец давеча воз разворотил? Ворота-то у нас открыты, и мост опущен. Загонит коня в ворота, трут поднесет зажженный к мешку…
– Да погоди ты, говорю! Тебе лишь бы рубить да стрелять, все равно в кого!.. Слышь, Кузьма, кажись, это наш.
– Ага, с ордынской стороны – они все наши.
Будут скоро, – не успокаивался Кузьма, не снимая руки со скобы самострела.
Но более молодой сторожевой хоть и против солнца, но выглядел большее.
– Эх ты! – воскликнул он удивленно. – Глянь-ка, да это ж Семен!
У Кузьмы от удивления аж шлем приподнялся на густых бровях.
– Какой Семен???
– Да наш, Семен Василич, купец. И ордынец у него через седло перекинут!
Всадник был уже недалеко. Даже Кузьма сейчас уже разглядел, как тяжко, но упрямо тащит степная коняга на себе грузного купца Семена Васильевича вместе с его трофеем.
– Да я и сам теперь вижу… – растерянно протянул Кузьма.
– А за ним погоня, – спокойно произнес Егор.
Действительно, из-за лесистого холма вылетел десяток вооруженных всадников и припустил за беглецом, на ходу снаряжая стрелами луки.
– Успеет?
– Должон успеть, – рассудительно произнес Кузьма, вновь прилаживаясь к самострелу. – А первый щас точно нарвется.
Один из всадников вырвался вперед остальных и, подняв лук, выпустил стрелу навесом.
Описав широкий полукруг, стрела ударила в высокую луку деревянного седла позади всадника и расколола ее. Вслед за лукой по всему седлу зазмеилась широкая трещина. С башни Кузьме было видно, как побелело от напряжения лицо беглеца – сейчас он со всех сил сжимал ноги вместе, и только благодаря этому усилию седло не разваливалось на две части. Случись такое – всё! Ноги коня обязательно запутаются в спавших подпругах, а вторая стрела довершит дело по упавшей наземь мишени – в неподвижную цель степняк не промахнется.
– Давай, Кузьма, – прошептал молодой витязь.
– Не время…
Степняк на скаку выдернул из колчана вторую стрелу, наложил на лук, натянул тетиву… но стрела ушла в небо.
Болт русского самострела ударил в грудь кочевника, вмял в доспех из кожаных пластин железную нагрудную бляху и вышиб всадника из седла. Случись такое чуть ближе к крепости – и бляха вышла бы из спины стрелка. Сейчас же болт тоже был на излете, потому кочевник лишь шлепнулся спиной в грязь и духи степи на время забрали себе его сознание.
Остальные преследователи круто повернули коней. Один из них метнул волосяной аркан, захлестнул ногу незадачливого стрелка и потащил его по грязи, подальше от опасного места.
– Кажись, попал, – довольно осклабился Кузьма.
– С почином! – хлопнул его по спине Егор…
Семен Васильевич въехал в ворота и, сбросив связанного пленного на руки подбежавших дружинников, соскочил с коня. Сзади него плюхнулись в лужу половинки седла, расколотого ордынской стрелой. Всхрапнув, конь прянул назад и тут же запутался передними ногами в стременах и подпругах.
– Тихо, тихо, родимый!
Молодой парень поймал повод и похлопал коня по шее. Породистый скакун покосился на человека – и как-то сразу успокоился. У человека были сильные руки и необычное лицо, обрамленное короткими густыми волосами – таких лиц конь не видел в Орде. А еще от него шла волна доброты. Конь мгновенно успокоился и позволил человеку освободить ноги от пут. Он как-то сразу понял, что новый хозяин никогда не станет его бить и обижать…
Рот Тэхэ был заткнут его же собственным поясом. На затылке сотника наливалась синевой изрядная шишка. Кровь стучала в висках, а лицо немилосердно терлось об звенья трофейной кольчуги – здоровенный дружинник нес его на плече, словно мешок, в который грязные рабы, следующие за Ордой, собирают навоз для кизяков. Но Тэхэ терпел. Видит Тэнгре, если надо, он вытерпит и не такое…
Рядом с Митяем, который тащил пленного легко, словно ребенка, шагал Семен. За ними бежали ребятишки, радостно визжа:
– Ордынца, ордынца поймали! Дядька Семен ворога изловил!
В воротах детинца, скрестив руки на груди, стоял воевода. Спрятав довольную улыбку, Семен подошел и кивнул на пленного:
– Вот, Федор Савельич, не обессудь за самоуправство, но я тут, кажись, ихнего сотника в полон взял. Судя по пайцзе.
– По пайцзе?
– Ну да, – кивнул Семен, щелкая ногтем по бронзовой пластине, свешивающейся с пояса, который до сих пор никто не удосужился вытащить изо рта Тэхэ. – Такие штуки у них в Орде сотники носят.
– А ты про то откель ведаешь? – как бы между делом спросил Федор Савельевич.
– Что ж, когда я в походы с торговыми поездами ходил, ордынцев не видел? – пожал плечами Семен. – Я тут намедни пораскинул умишком и рассудил, что коль на нас такая сила прет, то нелишне про ту силу заранее вызнать. А поскольку ты б все равно одного не пустил, я украдкой ночью из города ушел.
– Верно рассудил, – смягчился воевода. – Лихо, Семен Васильевич, лихо. И как удалось?
Семен самодовольно ухмыльнулся.
– Он коня поил на рассвете. Тут я ему по башке кулаком и засветил. Ну, мой кулак все знают.
В собравшейся толпе послышался одобрительный ропот.
– Эт так, – произнес кто-то. – Смотри-ка, наш Семен не только на ярмарке горазд кулаками махать.
Семен снова усмехнулся.
– Я тут смотрел-смотрел, да и подумал, что крепкий тын да высокий вал, оно, конечно, хорошо, но вражий язык – это завсегда вражий язык, – громко сказал он, не то для воеводы, не то для собравшегося вокруг народа. – А ежели тому языку ишшо пятки маненько прижечь – так мы зараз про ордынское войско все доподлинно знать будем.
– Дело говоришь, Семен Васильевич, – кивнул воевода. – От града и от меня лично – благодарствую. Великую ты службу сослужил. Только насчет пятки прижигать – это мы, думаю, обойдемся. Похоже, он уже и без того созрел.
Воевода кивнул на пленника.
От висения вниз головой плоское лицо кочевника налилось кровью, словно брюхо разъевшегося комара – того и гляди лопнет. Он было начал корчиться, но Митяй деловито хлопнул пленника по мягкому месту – виси, мол, не рыпайся! И сейчас Тэхэ лишь неистово вращал глазами, боясь лишний раз пошевелиться – рука у Митяя была тяжелая.
– Неужто сказать чего хочет? – подивился воевода. – Вот ведь нынче развелось иноземцев, что по-нашему разумеют!
Семен захохотал:
– Как насчет ихних пяток или чего повыше беседа начинается – они все враз на любом языке говорить начинают. Хоть на птичьем, хоть на славянском.
Он протянул руку, ухватился за пайцзу и дернул. Пояс вывалился изо рта Тэхэ. Сотник закашлялся, его лицо стало багровым.
– Пятка не нада. Все скажу, – прохрипел он.
– Во-во, что я говорил? – хмыкнул Семен.
– Переверни, – приказал воевода.
Митяй легко, словно тряпичную куклу, стряхнул с плеча пленника и поставил на ноги. Тот разинул рот и задышал, словно сом, вытащенный на берег.
– Кто языку обучал? – спросил воевода, когда пленник немного пришел в себя.
– Никто не обучал, – мрачно ответил Тэхэ. – Рязань брал. Коломна брал. Владимир брал. Много урусский земля гулял. Сам язык узнавал.
Тень пробежала по лицу воеводы.
– Башковитый попался, – сквозь зубы процедил он. – Прям самородок. Ну, вой, ведите самородка в детинец, толковать с ним будем.
Митяй положил руку на плечо сотника и слегка подтолкнул. И тут же придержать пришлось, иначе не миновать бы тому падения носом в лужу – Митяй порой силушку не рассчитывал. Особо, когда про сожженные русские города слышал от того, кто принимал в том сожжении не последнее участие.
Воевода с Семеном пошли следом.
– И что? Близко ли Орда? – спросил воевода вполголоса, чтоб не слышали горожане, те, что остались сзади судачить о небывалом подвиге козельского купца.
– Близехонько, – так же тихо ответил Семен. – Думаю, завтра с утра здесь будут.
– Добро, – нехорошо усмехнулся воевода. – Гостинцы мы им уже приготовили.
* * *
Дед Евсей напрягся и разлепил глаза. Сделать это было непросто – на веки словно кто по железному рублю положил. Ох, и крепка оказалась медовуха!
Едва мир перестал плавать в размытой дымке, дед – откуда только прыть взялась! – метнулся к самострелу и сноровисто навел его на противоположный угол.
В том углу, скрестив ноги по-восточному, спокойно сидел крестоносец и аппетитно уминал хлеб с сыром.
– Энто как же… как же понимать-то? – закричал Евсей. Голос его сорвался на писклявую ноту и оттого крик прозвучал совсем не так грозно, как хотелось бы.
Крестоносец на мгновение оторвался от еды, внимательно посмотрел на направленное ему в грудь жало болта, после перевел взгляд на деда и спокойно произнес:
– Ты бы лучше крикнул кому, чтоб воды принесли.
После чего снова задвигал челюстями, причмокивая смачно и с удовольствием.
Дед украдкой прокашлялся в кулак, сморгнул остатки сонной мути, но звать никого не стал, а вопросил строго, по-прежнему не сводя с пленника взведенного самострела:
– Эт кто ж тебя развязал, лихоимец?
Крестоносец пожал плечами:
– Да я сам и развязался. И чего бы не развязаться, если вы вязать не умеете?
Дед оскорбился.
– Кто вязать не умеет?
На балке, к которой был давеча привязан крестоносец, еще болтались обрывки ремней.
– А ну, – кивнул на балку Евсей, – руки-то клади! Счас поглядим, кто вязать не умеет.
Крестоносец не спеша дожевал хлеб, отряхнул руки и поднялся во весь свой огромный рост.
– Знаешь чего, старик, – сказал он, потягиваясь, отчего грозно зазвенела его кольчуга, – пойду я, пожалуй.
«Такого поди и болт не сразу остановит», – промелькнуло в голове Евсея. Он вскинул самострел на уровень лица пленника и положил палец на спусковую скобу.
– А ну! Руки! – произнес он тихо.
Крестоносец, сделавший было шаг вперед, взглянул на лицо старого дружинника и, вернувшись на прежнее место, послушно положил руки на балку. Его губы скривились в усмешке.
– Да и то правда. Вяжи. Только подумай сначала, сколько раз я мог свернуть тебе шею, пока ты спал.
Дед Евсей широко осклабился в ответ и достал из-за пазухи сыромятный ремень, припасенный на всякий случай.
– Дык куды б ты делся, родимый, из города, в котором на каждую сажень стены оружный воин поставлен? – ехидно осведомился он.
– Так зачем тогда меня вязать? – спросил крестоносец.
Дед Евсей не сразу нашелся чего ответить. Оттого насупился.
– Положено так, чтоб тать в порубе связанный сидел, – буркнул он. – Не мною заведено, не мне отменять.
Крестоносец хмыкнул, но не проронил ни слова, пока дед Евсей накрепко приматывал его запястья к деревянному брусу толщиной в полторы руки. Наконец нелегкая работа была закончена – поди достань, кабан-то ливонский под потолок вымахал. Крестоносец озабоченно подергал руками. Ремни оказались крепкими, только балка жалобно затрещала.
– Ты это… не балуй, – несколько нерешительно сказал дед. Целить в связанного из самострела было вроде как несолидно, но отчего-то толстая балка, на которой до этого висели многие лихие люди, больше не казалась деду Евсею надежной.
– Вот сейчас хорошо привязал, – удовлетворенно кивнул крестоносец и облизал пересохшие губы. – А теперь воды принеси. Или у вас помимо прочего еще и заведено пленников жаждой мучить?
– Ладно, – хмуро произнес дед. – Щас принесу. Но только ты это…
– Иди-иди, не буду, – устало произнес крестоносец. – Только арбалет свой не забудь. И теперь пореже в меня целься – как-никак, привязанный я. Спустишь тетиву ненароком, потом жалеть будешь.
Дед ничего не ответил, повернулся и вышел из поруба. Странный пленник – улыбается все время, будто и не суда ждет, а милости с неба. И медовуху Настена больно уж крепкую принесла – не иначе подмешала чего, ну да про то Бог ей судья, видать, понравился девке лихоимец.
Дед Евсей хмыкнул в бороду и покачал головой, направляясь к колодцу. Чего уж там, дело молодое, сам бывало в прежние годы чудил по-всякому, за девками ухлестывая. А тут вон оно какие времена настали – девки к парням сами не куда-нибудь, а в поруб бегают. Притом охрану спаивают, чтоб с милым переведаться.
«А милый-то – ушкуйник, – напомнил себе дед Евсей. – Лихоимец и душегуб, по которому петля плачет».
Но – странное дело. Дед Евсей дивился сам себе. А ведь правду сказал лихоимец с крестом на груди. Кабы теперь пришла нужда послать стрелу в развеселого рыцаря, послал бы не думая – но после бы точно сожалел. Бывают же на свете такие люди – вроде бы и враг, а убьешь – и как-то не по себе становится. Вроде как не врага, а человека жизни лишил…
* * *
Тревожная ночь опустилась на город.
Напряженное ожидание было почти осязаемым. Даже собаки примолкли и не лаяли, а лежали во дворах на брюхе, спрятав морды между лап, – лишь иная изредка поскуливала.
Люди тоже не спали. Кто вострил меч, доводя клинок до остроты немыслимой, впору волос резать; кто насаживал наконечник рогатины на древко; кто в который раз перебирал кольца дедовского колонтаря, пробуя на разрыв – не ослабли ли звенья, не подъела ли ржа.
Бабы рвали дареное купцами полотно на полосы – будет чем раны воям перевязать, доставали из погребов соленья да копченья, месили тесто, готовили снедь впрок – до готовки ли будет во время осады? И другой работы прибавилось – посадские везли в город припасы и гнали скотину, надеясь схоронить свое добро за крепкими стенами и схорониться самим. А разместить людей где-то ж надо. И скотине место найти. Мужики все заняты, к обороне готовятся. Вот и прибавилось бабам заботы.
Но были среди них и такие, что помимо женской работы находили время насаживать железные наконечники на тростниковые древки стрел, править оперение или же сплести запасную тетиву для мужнина лука. А иной раз – и для своего. В приграничном городе многие девки могли, согнув охотничий лук, метко послать стрелу в цель не хуже иного мужика.
В детинце не спали тем более…
Гридницу освещали факелы, чадящие в руках дружинников.
Воевода оглядел свою свиту и кивком отправил молодцев за дверь. Не говоря ни слова, воины подчинились. Последний, выходя, воткнул факел в специальную скобу на стене.
Тэхэ, привязанный к широкой лавке, смотрел в темноту, в которой потерялся закопченный потолок, – света факела едва хватало на то, чтобы разогнать по углам ночные тени.
«Если убьют, туда, под потолок, полетит моя душа, – подумал Тэхэ. – Измажусь в урусской саже, приду к Сульдэ грязный, как козел, скажет он, мол, сдох на лавке, не в бою, заставит меня ползать за его войском конных богатуров, собирать навоз».
Тэхэ вдруг остро захотелось жить. Воевода присел на край соседней лавки.
– Ну что, сотник, поведай-ка мне, что твои соплеменники супротив града замыслили? – произнес он.
– Так он и расскажет, – хмыкнул Семен, снимая со стены факел и наклоняя его к босым ногам пленника. – Дозволь, Федор Савельевич?
– Нет, пятка не надо! – взвизгнул Тэхэ. – Все так скажу!
Воевода поморщился.
– Погоди, Семен Василич. В Орде, что ль, зверства успел нахвататься? Вишь, полонянин сам все рассказать желает…
– Жалаим, жалаим, – бойко закивал Тэхэ, насколько позволяли ремни, стягивающие грудь и руки.
Без скрипа, без шелеста отворилась дверь гридни, в нее скользнула было тень в просторном халате и тут же двинулась обратно. Однако воевода успел обернуться.
– Погоди, мил-человек, не уходи, – сказал он. – Сделай милость, послушай, что полоненный ордынец говорить станет. Ты их лучше нашего знаешь, может, чего услышишь, что мимо наших ушей пролетит.
Так же беззвучно Ли притворил дверь и замер в углу, слившись в своем темном ночном одеянии со стеной помещения.
Быстро, словно боясь куда опоздать, заговорил сотник, нещадно коверкая непривычные для языка слова:
– Бату-хан Непобедимого Субэдэ-богатура брать город послал, сам на отдых встал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41