Листья грабов приобрели новый лимонный оттенок. Жить здесь – словно в парке, думал Уильям, даже лучше, потому что никто тебя не переселяет и не раскрашивает из баллончика, пока ты спишь. Он тащился по мокрой траве газона и еще издалека разглядывал в окнах верхушки колонн парадной столовой.
Он надеялся, что все же будет копченая рыба.
Сегодня первое ноября 1993 года, и где-то в Великобритании, в Бате или Харлпуле, в Лондон-дерри или Ярмуте, в Хаверфорвесте или Танбридж-Уэллсе, в Стерлинге или Гримсби мистер Келли, кладовщик, спрашивает своего сына Спенсера, сколько может заработать за неделю футболист.
Мистер Келли и двое из его троих детей, Спенсер (10) и Рэйчел (8), стоят на вратарской площадке футбольного поля в центре городского стадиона. На Спенсере – футболка «Манчестер Юнайтед», или «Ковентри Сити», или «Блэкберн Роверз», или «Куин-Парк Рейнджерз», или «Саутгемтон» с номером 10 на спине, на Рэйчел – такая же, только с номером 8. Мистер Келли – в обычной рабочей одежде. Спенсер прижимает к груди белый футбольный мяч и смотрит на Рэйчел, которая произносит:
– Обычная стоимость трансфера из одной команды в другую – около 2,75 миллионов за центрового.
Волосы Рэйчел, которые могли быть светлыми, будь они длинней, острижены даже короче, чем у Спенсера.
– Короче говоря, – произносит мистер Келли, меряя шагами площадку, – много. Очень много. Но для этого нужно быть сильным. Нужно быть выносливым. Каким нужно быть, Спенсер?
– Ему нужно быть выносливым, – говорит Рэйчел, хватая мяч. Она выбрасывает его себе под ноги и мастерски ведет через шестиярдовую площадку, у нее сильные и стройные ноги. Она майку носит навыпуск, поверх белых, черных, синих или зеленых шортов. Ноги у Спенсера – тонкие и бледные. Мистер Келли заканчивает размечать площадку, он полон решимости доказать, что Спенсер – не из слабаков, как его брат Филипп (13), из которого вышел настоящий слюнтяй, ибо Господь несправедлив к таким людям, как мистер Келли (так считает сам мистер Келли). Филипп любит читать книги и газеты и с готовностью пугается страшных историй. И это все – его болезненное воображение, как считает мать, а мистер Келли и сам хотел бы знать, от кого оно ему досталось. Не от матери же. Филипп такой взрослый, ему почти четырнадцать, и Спенсер редко о нем думает. Он занят тем, что наблюдает за Рэйчел, как она носится с мячом и гордится тем, как обводит воображаемого защитника.
– Кто последний коснется ворот, тот и на воротах, – говорит папа Спенсера и касается стойки ворот, рядом с которой и стоял. Спенсер бежит что есть сил из штрафной зоны, ему и самому это очень нравится, хотя бежит он не так уж быстро. Рэйчел спокойно его обгоняет. Она дотрагивается до обеих стоек и смеется, по-чемпионски выбрасывая руки над головой. Отдышавшись, упирается руками в тонкие, чуть сведенные колени. Она смотрит на Спенсера и очаровательно улыбается, и в это мгновение Спенсер понимает, что все и всегда будет хорошо. И нет причин для беспокойства, потому что все так, как должно быть.
– Я буду играть за Аргентину, – кричит Рэйчел.
Она ведет мяч к краю пола, разворачивается, поднимает мяч мыском ноги и с лета, мастерским навесом, отправляет к дальней стойке ворот. Мистер Келли переправляет мяч мощным ударом головы, чем застает Спенсера врасплох. В воротах нет сетки, и мяч останавливается где-то посередине соседнего поля. Мистер Келли вздыхает и не просит Спенсера идти за мячом. Уперев руки в бока и многозначительно покачав головой, он достает мяч для регби и бросает Спенсеру, который мяч роняет, но тут же поднимает с земли.
– Я австралийский защитник, – говорит мистер Келли, подавшись вперед и согнув ноги в коленях. – Вы с Рэйчел должны прорваться через мою защиту и открыть счет, и никаких поддавков. Это регби и нас ждут хорошие деньги.
Спенсер отдает мяч Рэйчел, которая молниеносно обводит отца, уйдя вправо, затем подныривает и касается мячом земли. Все смеются.
– Пусть Спенсер попробует.
Спенсер берет мяч и, пытаясь обойти отца, делает длинный забег в одну сторону, потом в другую, но даже не пытается прорваться вперед. В конце концов он поскальзывается на мокрой траве и падает на спину. Он смеется, а мистер Келли не в первый раз задается вопросом: может, ему подменили ребенка? И, быть может, еще не поздно вернуть Спенсера назад?
– Полагайся на свои природные способности, – говорит мистер Келли, – обойдя меня, не оглядывайся.
Спенсер поднимается. Рэйчел сбивает его с ног, отнимает мяч и набирает еще одно очко.
Мистер Келли вздыхает, достает биту для крикета, теннисный мяч. Рэйчел бьет первой, мистер Келли выбрасывает, Спенсер играет в поле. Рэйчел скоро набирает 35 очков из 37-ми возможных. Рэйчел уходит, и теперь очередь Спенсера подавать мяч, но он вдруг начинает жаловаться на травму, которую получил в поле: повредил ребро, или растянул мышцу в паху, или сильно ушибся. Начинается дождь. Мистер Келли смотрит на серое небо и перед тем, как сесть на корточки и положить руки на плечи Спенсеру, провожает взглядом чайку. Он смотрит младшему сыну прямо в глаза.
– Ты правда хочешь вырасти и стать кладовщиком? Да?
Спенсер смотрит под ноги, ковыряя носком ботинка землю.
– Ну же, сынок, – говорит мистер Келли, – ведь есть же что-то, что у тебя получается.
Рэйчел смотрит на собирающиеся в небе тучи и вытягивает руку, чтобы поймать первые капли. Пытаясь поддержать брата, она произносит:
– Может быть, плавание?
1/11/93 понедельник 07:12
Лежа на боку и наблюдая, как он одевается, Хейзл надеялась, что вот началась ее настоящая жизнь. Он не такой красавец, каким она иногда его себе представляла, но и не урод. Как и все на свете, он – где-то посередине.
– У тебя красивые ноги, – сказала она.
Он нашел какие-то брюки под скафандром, и пока натягивал их, Хейзл захотелось поцеловать его колени. У него была сильная спина, и ей нравилось смотреть на его лопатки и ребра. Надев темную рубашку, коричневую, с каким-то шотландским узором, он сначала застегнул нижнюю пуговицу, а затем остальные. Чувственные руки. Потянулся за пиджаком. Какие красивые волосы, вот бы их взъерошить…
– Что смешного?
– Я и не думала, что ты носишь костюмы.
– Это костюм от Симпсона.
– Забавно. А вообще-то мне нравится.
Костюм был двубортным, он его не застегнул. Полы пиджака свободно болтались над карманами брюк, и Спенсер выглядел в нем довольно прилично. С галстуком и другой рубашкой было бы, конечно, лучше, но она не хотела вмешиваться.
– Я его на распродаже купил, – сказал Спенсер, – а мне твое платье вчера тоже понравилось.
Оба взглянули на пол, где оно и валялось – соблазнительное, пустое, ничье.
– Только это было сегодня, – поправила его Хейзл.
– Даже не знал, что было так поздно.
– Я позвонила после двенадцати. Было уже давно «сегодня».
– Какая разница?
– Да, наверное, никакой.
Хейзл перевернулась на спину, из-под одеяла показалась ее голая нога. Вытянув ее, как балерина, Хейзл водила ступней вверх и вниз, напрягая ногу так, что проступали косточки. Она пыталась представить день, в котором все будет хорошо. А Спенсер продолжал смотреть на ее волосы, заправленные за уши и пойманные подушкой.
– А я и не думал, что ты такая блондинка, – сказал он.
Она резко опустила ногу и натянула одеяло до самого носа. Неужели так бывает всегда? Они ведь не совсем чужие друг другу: они уже провели ночь вместе. Жаль, они не могут узнать все друг о друге за одну минуту или хотя бы за один день. Это могло случиться, если бы они уже любили друг друга, а следовательно – и знали. Ведь именно такое чувство и заставило ее провести с ним ночь. Жаль, что они знакомы не с детства. Тогда все было бы намного проще.
– Расскажи мне об этом доме, – попросила она, опуская одеяло до подбородка. – Сколько здесь комнат?
– Мне нужно готовить завтрак Уильяму, – сказал Спенсер.
– Я знаю, ты уже говорил.
– А потом купить подарок племяннице. У нее сегодня день рождения.
– И не забудь еще книги в библиотеку отнести, – сказала Хейзл. Обернувшись к нему, она протянула руку, надеясь, что он ответит тем же. – Может, еще детишек сделаем?
– Завтрак Уильяму… – произнес Спенсер.
Он все-таки взял Хейзл за руку, и она потянула его к себе, пока он, наконец, не сдался и не сел на край матраса.
– Так сколько здесь комнат?
– Не считал.
– Вот и посчитай.
Как минимум, восемь спален, – сосчитал Спенсер. Три столовые. Тренажерный зал. Джакузи. Еще бассейн и несколько ванных комнат, отделанных разными видами мрамора, четыре или пять. В главной гостиной стены отделаны деревянными панелями, а потолок целых десять метров высотой – в виде купола, парадная столовая с колоннами…
Внезапно Спенсер почувствовал облегчение от того, что просто рассказывает об этом. Другой разговор поддерживать было бы намного труднее. Дом постройки восемнадцатого века, охраняется государством, с бассейном, – продолжал он, а упоминал ли он уже о бассейне? – Он со стеклянной крышей, выложен гранитом. – Бассейн соединяет основную часть дома с гаражами и комнатами для прислуги, в которых они и находятся. Хейзл и так была под впечатлением от услышанного, но Спенсер решил, может, ей приятно будет узнать, что когда-то в доме жил Чарлз Кингсли. Да, да – Чарлз Кингсли, приходской священник, он написал «Детей воды»… Надеясь успокоить Спенсера, Хейзл положила руку ему на колено.
Еще он сообщил, что при доме имеется второй по величине частный сад в Лондоне. В саду – многоуровневые газоны и полукруглые цветочные клумбы, и тутовое дерево, посаженное еще Елизаветой Первой. «Расслабься, – хотелось сказать Хейзл, – кажется, я тебя уже узнала, не стоит так нервничать».
Но он еще не упомянул в саде за стеной, в котором жил Уильям, а также о приблизительной стоимости дома, двадцать пять миллионов фунтов стерлингов, о бильярдной, которую расписывал сам Дэвид Джоунз. Дэвид Джоунз – это художник.
– Стоп, – сказала Хейзл. – Подожди минуту, объясни, что с тобой.
– Ничего. Мне нужно приготовить Уильяму завтрак.
– Прекрати, Спенсер. Ты же можешь быть другим.
Спенсер потянулся за ботинками. Он надевал и зашнуровывал их очень медленно, повернувшись к Хейзл спиной.
– Давай не будем обманывать самих себя, – сказал он. – Мы едва знакомы.
– Мы только что провели вместе ночь.
– Было очень поздно.
– Разве ты не хотел этого?
– Хотел, – сказал Спенсер. – Хотел.
– Ну и?
Он вдруг упал на кровать, словно у него подкосились ноги, положил голову на живот Хейзл, как на подушку, и уставился в потолок, прикрывая глаза ладонью. Хейзл гладила его по голове.
– Надо хотя бы попробовать, – сказала она.
– Я знаю.
– Может, получится. Может, получится именно сейчас, и тогда все изменится.
– Это меня и пугает.
– Давай попробуем. Только один день. Только сегодня. А если не получится, то и жалеть не будем. Вернемся туда, где начали вчера, будем жить очень счастливо, вдали друг от друга.
– Разве тебе не нужно идти на работу?
– Нет.
– Но как мы поймем это?
– Поймем что?
– Подходим мы друг другу или нет.
– Ну, не знаю, наверное, вернемся в постель, – сказала Хейзл. – Будем ждать знаков, знамений, чего-нибудь явно указывающего, что мы друг другу подходим. А вовсе не потому, что у меня никого нет, у тебя никого нет, нам уже по двадцать четыре года, мы говорим на одном языке и недавно отлично занимались сексом.
– Мне действительно надо готовить Уильяму завтрак.
Спенсер присел на матрас, потом поднялся, но Хейзл схватила его за отворот штанины.
– Значит, договорились? У нас еще целый день впереди.
– Я еще не знаю, как мы поймем, – произнес Спенсер. – Наверное, мы все равно окажемся в постели, лишь потому что нам захочется этого, или потому что стемнеет.
– Ладно. Давай притворимся, как будто мы вампиры наоборот. И нам надо успеть принять решение при свете дня.
– О…кей, – сказал Спенсер. – Давай так. Ведь секс – это еще не все.
– Останься хоть на чуть-чуть.
– Я не могу, правда. Я уже опаздываю. Уильям ждет.
– И твоя племянница…
– И книги…
2
В действительности люди бесконечно сложны и зачастую непонятны себе подобным.
«Таймс» 1/11/93
1/11/93 понедельник 07:24
У Генри Мицуи закончились деньги, он почти потерял надежду связаться с любимой женщиной и готовился к депортации на родину. Он поднял воротник белого плаща, хотя в номере было тепло. Могло быть и хуже. Отец мог бы и не спать. Руки с длинными пальцами ловко прошлись по темной поверхности туалетного столика. Найдя отцовский «Ролекс», Генри бесшумно положил часы в карман. Где-то здесь должно быть и портмоне. Сделав шаг к окну, он немного раздвинул шторы. Хмурое серое небо, мягкий предрассветный свет, Лондон. Какая-то птица подала голос, и Генри тут же ее узнал – дрозд. В это время года, когда до зимы рукой подать, дрозды охраняют запасы ягод омелы, которые они запасают на зиму («Птицы и деревья Великобритании, Введение, неделя вторая»).
В полоске света между штор он различил силуэт отца, спавшего на спине, скрестив руки на груди, на одной из двух кроватей. Он похудел со времени их последней встречи – два года назад, в Токио. Вдруг Генри увидел его портмоне. Запомнив, где именно на столике между кроватями оно лежит, он наглухо задернул шторы, шагнул к своей кровати, перекатился через нее, как борец дзюдо, взял со столика портмоне, снова перекатился обратно и занял прежнее положение у окна. Он отодвинул плечом край шторы, чтобы разглядеть содержимое.
Достав банкноты, он свернул их и положил в задний карман джинсов. Затем просмотрел кредитки, отметив, что на удостоверении личности отец выглядел совсем не таким грузным. Волосы еще не поседели, не было двойного подбородка, и он еще не начал лысеть. И в глазах еще не было тревоги. На визитке вице-президент (по дизайну) корпорации «Тойко Метрополитен» уже был таким, но эта фотография была совсем недавняя. Генри выбрал «Америкэн Экспресс», «Аксесс», «Визу», а карточку постоянного клиента нескольких авиалиний не взял, потому что не планировал куда-то лететь.
В глубинах портмоне, за визитками и кредитными картами он нашел маленькую фотографию матери. Она смотрела куда-то в сторону и немного вверх, будто собиралась встать и выйти из кадра. Казалось, волосы вот-вот упадут ей на лицо. У нее были яркие голубые глаза, а тонкая рука, отдергивающая штору, отразила свет вспышки и получилась очень бледной, почти белой. Генри сунул фотографию себе в карман, впихнув ее между кредиток.
Положив опустевшее портмоне на туалетный столик, Генри нашарил в кармане плаща целлофановый пакетик с порошком. Он все еще был там, на дне кармана, под мобильным телефоном, и длинные пальцы Генри нащупали соблазнительно выступающие подушечки резиновых кнопок телефона. Слишком рано звонить женщине, которую он любил, потому что сейчас она еще наверняка спит или читает, но он все равно достал из кармана телефон и включил его, натянув на голову плащ, чтобы скрыть загоревшийся зеленым дисплей. Он набрал номер, который знал наизусть, как молитву, чтобы просто услышать ее голос и убедиться – еще один день стоит того, чтобы жить.
Телефон не отвечал. Генри поправил воротник пальто и беззвучно двинулся к двери, когда у кровати зажегся светильник. Отец как и не спал – сидел на кровати, сложив руки на животе. По-отечески склонив голову набок, он сочувствующе улыбался. Затем сказал что-то по-японски, очень медленно, и Генри уставился на него, будто не понял ни слова. Отец наклонил голову в другую сторону, снова улыбнулся и заговорил по-английски с легким нью-джерсийским акцентом.
– Генри, – начал он, – тебе плохо.
– Я собирался выйти позвонить.
– В плаще?
– Я по мобильному. В гостиничный сад.
– Со всеми моими кредитками, да?
Генри сел на туалетный толик, и отец сказал, что если он нуждается в деньгах, нужно только попросить.
– Хорошо, папа. Мне нужны деньги.
– Тебе плохо, Генри. Завтра мы будем в Токио, и там тебе будет лучше.
– Я не вернусь.
– Билеты уже оплачены. Я договорился с доктором Осавой, он тебя посмотрит.
Отец всегда называл доктора Осаву неврологом, не находя более подходящего определения. Может, намеренно называл его так, но как бы то ни было, Генри видел в этом еще одно свидетельство того, насколько глубоко отец заблуждался в отношении своего единственного сына, мира, в котором живет, и всего остального. С Генри все было в порядке. Его не нужно спасать. Ему двадцать три года, и он может о себе позаботиться.
– Ты слишком много учился, – сказал отец.
– Я тренировал мозги.
Отец прекратил улыбаться, и его круглое лицо вдруг вытянулось и стало измученным и отстраненным. Он заговорил на японском, что Генри упорно проигнорировал.
– Мы улетаем сегодня вечером.
– Ты уже говорил.
– Ты болен, Генри, но ты не должен бояться. Я простил тебя за то, что случилось в Токио.
– Я не боюсь, и мне уже лучше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Он надеялся, что все же будет копченая рыба.
Сегодня первое ноября 1993 года, и где-то в Великобритании, в Бате или Харлпуле, в Лондон-дерри или Ярмуте, в Хаверфорвесте или Танбридж-Уэллсе, в Стерлинге или Гримсби мистер Келли, кладовщик, спрашивает своего сына Спенсера, сколько может заработать за неделю футболист.
Мистер Келли и двое из его троих детей, Спенсер (10) и Рэйчел (8), стоят на вратарской площадке футбольного поля в центре городского стадиона. На Спенсере – футболка «Манчестер Юнайтед», или «Ковентри Сити», или «Блэкберн Роверз», или «Куин-Парк Рейнджерз», или «Саутгемтон» с номером 10 на спине, на Рэйчел – такая же, только с номером 8. Мистер Келли – в обычной рабочей одежде. Спенсер прижимает к груди белый футбольный мяч и смотрит на Рэйчел, которая произносит:
– Обычная стоимость трансфера из одной команды в другую – около 2,75 миллионов за центрового.
Волосы Рэйчел, которые могли быть светлыми, будь они длинней, острижены даже короче, чем у Спенсера.
– Короче говоря, – произносит мистер Келли, меряя шагами площадку, – много. Очень много. Но для этого нужно быть сильным. Нужно быть выносливым. Каким нужно быть, Спенсер?
– Ему нужно быть выносливым, – говорит Рэйчел, хватая мяч. Она выбрасывает его себе под ноги и мастерски ведет через шестиярдовую площадку, у нее сильные и стройные ноги. Она майку носит навыпуск, поверх белых, черных, синих или зеленых шортов. Ноги у Спенсера – тонкие и бледные. Мистер Келли заканчивает размечать площадку, он полон решимости доказать, что Спенсер – не из слабаков, как его брат Филипп (13), из которого вышел настоящий слюнтяй, ибо Господь несправедлив к таким людям, как мистер Келли (так считает сам мистер Келли). Филипп любит читать книги и газеты и с готовностью пугается страшных историй. И это все – его болезненное воображение, как считает мать, а мистер Келли и сам хотел бы знать, от кого оно ему досталось. Не от матери же. Филипп такой взрослый, ему почти четырнадцать, и Спенсер редко о нем думает. Он занят тем, что наблюдает за Рэйчел, как она носится с мячом и гордится тем, как обводит воображаемого защитника.
– Кто последний коснется ворот, тот и на воротах, – говорит папа Спенсера и касается стойки ворот, рядом с которой и стоял. Спенсер бежит что есть сил из штрафной зоны, ему и самому это очень нравится, хотя бежит он не так уж быстро. Рэйчел спокойно его обгоняет. Она дотрагивается до обеих стоек и смеется, по-чемпионски выбрасывая руки над головой. Отдышавшись, упирается руками в тонкие, чуть сведенные колени. Она смотрит на Спенсера и очаровательно улыбается, и в это мгновение Спенсер понимает, что все и всегда будет хорошо. И нет причин для беспокойства, потому что все так, как должно быть.
– Я буду играть за Аргентину, – кричит Рэйчел.
Она ведет мяч к краю пола, разворачивается, поднимает мяч мыском ноги и с лета, мастерским навесом, отправляет к дальней стойке ворот. Мистер Келли переправляет мяч мощным ударом головы, чем застает Спенсера врасплох. В воротах нет сетки, и мяч останавливается где-то посередине соседнего поля. Мистер Келли вздыхает и не просит Спенсера идти за мячом. Уперев руки в бока и многозначительно покачав головой, он достает мяч для регби и бросает Спенсеру, который мяч роняет, но тут же поднимает с земли.
– Я австралийский защитник, – говорит мистер Келли, подавшись вперед и согнув ноги в коленях. – Вы с Рэйчел должны прорваться через мою защиту и открыть счет, и никаких поддавков. Это регби и нас ждут хорошие деньги.
Спенсер отдает мяч Рэйчел, которая молниеносно обводит отца, уйдя вправо, затем подныривает и касается мячом земли. Все смеются.
– Пусть Спенсер попробует.
Спенсер берет мяч и, пытаясь обойти отца, делает длинный забег в одну сторону, потом в другую, но даже не пытается прорваться вперед. В конце концов он поскальзывается на мокрой траве и падает на спину. Он смеется, а мистер Келли не в первый раз задается вопросом: может, ему подменили ребенка? И, быть может, еще не поздно вернуть Спенсера назад?
– Полагайся на свои природные способности, – говорит мистер Келли, – обойдя меня, не оглядывайся.
Спенсер поднимается. Рэйчел сбивает его с ног, отнимает мяч и набирает еще одно очко.
Мистер Келли вздыхает, достает биту для крикета, теннисный мяч. Рэйчел бьет первой, мистер Келли выбрасывает, Спенсер играет в поле. Рэйчел скоро набирает 35 очков из 37-ми возможных. Рэйчел уходит, и теперь очередь Спенсера подавать мяч, но он вдруг начинает жаловаться на травму, которую получил в поле: повредил ребро, или растянул мышцу в паху, или сильно ушибся. Начинается дождь. Мистер Келли смотрит на серое небо и перед тем, как сесть на корточки и положить руки на плечи Спенсеру, провожает взглядом чайку. Он смотрит младшему сыну прямо в глаза.
– Ты правда хочешь вырасти и стать кладовщиком? Да?
Спенсер смотрит под ноги, ковыряя носком ботинка землю.
– Ну же, сынок, – говорит мистер Келли, – ведь есть же что-то, что у тебя получается.
Рэйчел смотрит на собирающиеся в небе тучи и вытягивает руку, чтобы поймать первые капли. Пытаясь поддержать брата, она произносит:
– Может быть, плавание?
1/11/93 понедельник 07:12
Лежа на боку и наблюдая, как он одевается, Хейзл надеялась, что вот началась ее настоящая жизнь. Он не такой красавец, каким она иногда его себе представляла, но и не урод. Как и все на свете, он – где-то посередине.
– У тебя красивые ноги, – сказала она.
Он нашел какие-то брюки под скафандром, и пока натягивал их, Хейзл захотелось поцеловать его колени. У него была сильная спина, и ей нравилось смотреть на его лопатки и ребра. Надев темную рубашку, коричневую, с каким-то шотландским узором, он сначала застегнул нижнюю пуговицу, а затем остальные. Чувственные руки. Потянулся за пиджаком. Какие красивые волосы, вот бы их взъерошить…
– Что смешного?
– Я и не думала, что ты носишь костюмы.
– Это костюм от Симпсона.
– Забавно. А вообще-то мне нравится.
Костюм был двубортным, он его не застегнул. Полы пиджака свободно болтались над карманами брюк, и Спенсер выглядел в нем довольно прилично. С галстуком и другой рубашкой было бы, конечно, лучше, но она не хотела вмешиваться.
– Я его на распродаже купил, – сказал Спенсер, – а мне твое платье вчера тоже понравилось.
Оба взглянули на пол, где оно и валялось – соблазнительное, пустое, ничье.
– Только это было сегодня, – поправила его Хейзл.
– Даже не знал, что было так поздно.
– Я позвонила после двенадцати. Было уже давно «сегодня».
– Какая разница?
– Да, наверное, никакой.
Хейзл перевернулась на спину, из-под одеяла показалась ее голая нога. Вытянув ее, как балерина, Хейзл водила ступней вверх и вниз, напрягая ногу так, что проступали косточки. Она пыталась представить день, в котором все будет хорошо. А Спенсер продолжал смотреть на ее волосы, заправленные за уши и пойманные подушкой.
– А я и не думал, что ты такая блондинка, – сказал он.
Она резко опустила ногу и натянула одеяло до самого носа. Неужели так бывает всегда? Они ведь не совсем чужие друг другу: они уже провели ночь вместе. Жаль, они не могут узнать все друг о друге за одну минуту или хотя бы за один день. Это могло случиться, если бы они уже любили друг друга, а следовательно – и знали. Ведь именно такое чувство и заставило ее провести с ним ночь. Жаль, что они знакомы не с детства. Тогда все было бы намного проще.
– Расскажи мне об этом доме, – попросила она, опуская одеяло до подбородка. – Сколько здесь комнат?
– Мне нужно готовить завтрак Уильяму, – сказал Спенсер.
– Я знаю, ты уже говорил.
– А потом купить подарок племяннице. У нее сегодня день рождения.
– И не забудь еще книги в библиотеку отнести, – сказала Хейзл. Обернувшись к нему, она протянула руку, надеясь, что он ответит тем же. – Может, еще детишек сделаем?
– Завтрак Уильяму… – произнес Спенсер.
Он все-таки взял Хейзл за руку, и она потянула его к себе, пока он, наконец, не сдался и не сел на край матраса.
– Так сколько здесь комнат?
– Не считал.
– Вот и посчитай.
Как минимум, восемь спален, – сосчитал Спенсер. Три столовые. Тренажерный зал. Джакузи. Еще бассейн и несколько ванных комнат, отделанных разными видами мрамора, четыре или пять. В главной гостиной стены отделаны деревянными панелями, а потолок целых десять метров высотой – в виде купола, парадная столовая с колоннами…
Внезапно Спенсер почувствовал облегчение от того, что просто рассказывает об этом. Другой разговор поддерживать было бы намного труднее. Дом постройки восемнадцатого века, охраняется государством, с бассейном, – продолжал он, а упоминал ли он уже о бассейне? – Он со стеклянной крышей, выложен гранитом. – Бассейн соединяет основную часть дома с гаражами и комнатами для прислуги, в которых они и находятся. Хейзл и так была под впечатлением от услышанного, но Спенсер решил, может, ей приятно будет узнать, что когда-то в доме жил Чарлз Кингсли. Да, да – Чарлз Кингсли, приходской священник, он написал «Детей воды»… Надеясь успокоить Спенсера, Хейзл положила руку ему на колено.
Еще он сообщил, что при доме имеется второй по величине частный сад в Лондоне. В саду – многоуровневые газоны и полукруглые цветочные клумбы, и тутовое дерево, посаженное еще Елизаветой Первой. «Расслабься, – хотелось сказать Хейзл, – кажется, я тебя уже узнала, не стоит так нервничать».
Но он еще не упомянул в саде за стеной, в котором жил Уильям, а также о приблизительной стоимости дома, двадцать пять миллионов фунтов стерлингов, о бильярдной, которую расписывал сам Дэвид Джоунз. Дэвид Джоунз – это художник.
– Стоп, – сказала Хейзл. – Подожди минуту, объясни, что с тобой.
– Ничего. Мне нужно приготовить Уильяму завтрак.
– Прекрати, Спенсер. Ты же можешь быть другим.
Спенсер потянулся за ботинками. Он надевал и зашнуровывал их очень медленно, повернувшись к Хейзл спиной.
– Давай не будем обманывать самих себя, – сказал он. – Мы едва знакомы.
– Мы только что провели вместе ночь.
– Было очень поздно.
– Разве ты не хотел этого?
– Хотел, – сказал Спенсер. – Хотел.
– Ну и?
Он вдруг упал на кровать, словно у него подкосились ноги, положил голову на живот Хейзл, как на подушку, и уставился в потолок, прикрывая глаза ладонью. Хейзл гладила его по голове.
– Надо хотя бы попробовать, – сказала она.
– Я знаю.
– Может, получится. Может, получится именно сейчас, и тогда все изменится.
– Это меня и пугает.
– Давай попробуем. Только один день. Только сегодня. А если не получится, то и жалеть не будем. Вернемся туда, где начали вчера, будем жить очень счастливо, вдали друг от друга.
– Разве тебе не нужно идти на работу?
– Нет.
– Но как мы поймем это?
– Поймем что?
– Подходим мы друг другу или нет.
– Ну, не знаю, наверное, вернемся в постель, – сказала Хейзл. – Будем ждать знаков, знамений, чего-нибудь явно указывающего, что мы друг другу подходим. А вовсе не потому, что у меня никого нет, у тебя никого нет, нам уже по двадцать четыре года, мы говорим на одном языке и недавно отлично занимались сексом.
– Мне действительно надо готовить Уильяму завтрак.
Спенсер присел на матрас, потом поднялся, но Хейзл схватила его за отворот штанины.
– Значит, договорились? У нас еще целый день впереди.
– Я еще не знаю, как мы поймем, – произнес Спенсер. – Наверное, мы все равно окажемся в постели, лишь потому что нам захочется этого, или потому что стемнеет.
– Ладно. Давай притворимся, как будто мы вампиры наоборот. И нам надо успеть принять решение при свете дня.
– О…кей, – сказал Спенсер. – Давай так. Ведь секс – это еще не все.
– Останься хоть на чуть-чуть.
– Я не могу, правда. Я уже опаздываю. Уильям ждет.
– И твоя племянница…
– И книги…
2
В действительности люди бесконечно сложны и зачастую непонятны себе подобным.
«Таймс» 1/11/93
1/11/93 понедельник 07:24
У Генри Мицуи закончились деньги, он почти потерял надежду связаться с любимой женщиной и готовился к депортации на родину. Он поднял воротник белого плаща, хотя в номере было тепло. Могло быть и хуже. Отец мог бы и не спать. Руки с длинными пальцами ловко прошлись по темной поверхности туалетного столика. Найдя отцовский «Ролекс», Генри бесшумно положил часы в карман. Где-то здесь должно быть и портмоне. Сделав шаг к окну, он немного раздвинул шторы. Хмурое серое небо, мягкий предрассветный свет, Лондон. Какая-то птица подала голос, и Генри тут же ее узнал – дрозд. В это время года, когда до зимы рукой подать, дрозды охраняют запасы ягод омелы, которые они запасают на зиму («Птицы и деревья Великобритании, Введение, неделя вторая»).
В полоске света между штор он различил силуэт отца, спавшего на спине, скрестив руки на груди, на одной из двух кроватей. Он похудел со времени их последней встречи – два года назад, в Токио. Вдруг Генри увидел его портмоне. Запомнив, где именно на столике между кроватями оно лежит, он наглухо задернул шторы, шагнул к своей кровати, перекатился через нее, как борец дзюдо, взял со столика портмоне, снова перекатился обратно и занял прежнее положение у окна. Он отодвинул плечом край шторы, чтобы разглядеть содержимое.
Достав банкноты, он свернул их и положил в задний карман джинсов. Затем просмотрел кредитки, отметив, что на удостоверении личности отец выглядел совсем не таким грузным. Волосы еще не поседели, не было двойного подбородка, и он еще не начал лысеть. И в глазах еще не было тревоги. На визитке вице-президент (по дизайну) корпорации «Тойко Метрополитен» уже был таким, но эта фотография была совсем недавняя. Генри выбрал «Америкэн Экспресс», «Аксесс», «Визу», а карточку постоянного клиента нескольких авиалиний не взял, потому что не планировал куда-то лететь.
В глубинах портмоне, за визитками и кредитными картами он нашел маленькую фотографию матери. Она смотрела куда-то в сторону и немного вверх, будто собиралась встать и выйти из кадра. Казалось, волосы вот-вот упадут ей на лицо. У нее были яркие голубые глаза, а тонкая рука, отдергивающая штору, отразила свет вспышки и получилась очень бледной, почти белой. Генри сунул фотографию себе в карман, впихнув ее между кредиток.
Положив опустевшее портмоне на туалетный столик, Генри нашарил в кармане плаща целлофановый пакетик с порошком. Он все еще был там, на дне кармана, под мобильным телефоном, и длинные пальцы Генри нащупали соблазнительно выступающие подушечки резиновых кнопок телефона. Слишком рано звонить женщине, которую он любил, потому что сейчас она еще наверняка спит или читает, но он все равно достал из кармана телефон и включил его, натянув на голову плащ, чтобы скрыть загоревшийся зеленым дисплей. Он набрал номер, который знал наизусть, как молитву, чтобы просто услышать ее голос и убедиться – еще один день стоит того, чтобы жить.
Телефон не отвечал. Генри поправил воротник пальто и беззвучно двинулся к двери, когда у кровати зажегся светильник. Отец как и не спал – сидел на кровати, сложив руки на животе. По-отечески склонив голову набок, он сочувствующе улыбался. Затем сказал что-то по-японски, очень медленно, и Генри уставился на него, будто не понял ни слова. Отец наклонил голову в другую сторону, снова улыбнулся и заговорил по-английски с легким нью-джерсийским акцентом.
– Генри, – начал он, – тебе плохо.
– Я собирался выйти позвонить.
– В плаще?
– Я по мобильному. В гостиничный сад.
– Со всеми моими кредитками, да?
Генри сел на туалетный толик, и отец сказал, что если он нуждается в деньгах, нужно только попросить.
– Хорошо, папа. Мне нужны деньги.
– Тебе плохо, Генри. Завтра мы будем в Токио, и там тебе будет лучше.
– Я не вернусь.
– Билеты уже оплачены. Я договорился с доктором Осавой, он тебя посмотрит.
Отец всегда называл доктора Осаву неврологом, не находя более подходящего определения. Может, намеренно называл его так, но как бы то ни было, Генри видел в этом еще одно свидетельство того, насколько глубоко отец заблуждался в отношении своего единственного сына, мира, в котором живет, и всего остального. С Генри все было в порядке. Его не нужно спасать. Ему двадцать три года, и он может о себе позаботиться.
– Ты слишком много учился, – сказал отец.
– Я тренировал мозги.
Отец прекратил улыбаться, и его круглое лицо вдруг вытянулось и стало измученным и отстраненным. Он заговорил на японском, что Генри упорно проигнорировал.
– Мы улетаем сегодня вечером.
– Ты уже говорил.
– Ты болен, Генри, но ты не должен бояться. Я простил тебя за то, что случилось в Токио.
– Я не боюсь, и мне уже лучше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26