И это было то, чего я ждал.
Раздался стук в дверь, и вошел Харольд, посыльный, приятный старый парень, всегда очень вежливый, что заставляло в свою очередь быть вежливым с ним. У него были редкие седые волосы, розовое лицо, он был в синей униформе, словно камердинер или что-то вроде того. Все утро он ходил из класса в класс, передавая сообщения из директорского кабинета, понимаете ли, например, что на парковке запрещается играть в хоккей, что южные футбольные поля не используются до весны, такого рода вещи.
– Доброе утро, Харольд, – сказал учитель.
– Доброе утро, сэр, – отвечал Харольд, как всегда, благовоспитанно. – Олбрайта требуют в кабинет директора.
По классу пронесся шум, и некоторые придурки обернулись, их глаза сияли жаждой крови. Видно было, как их противные маленькие гляделки рыщут по моему лицу, пытаясь разглядеть признаки испуга.
Я вышел в коридор.
– В чем дело, Харольд?
– Не имею представления, сэр, – сказал посыльный и двинулся дальше по коридору, сверяясь со списком. Я бросился по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, к главному коридору. Кабинет директора был в самом конце. Секретарша, которая, могу добавить, выглядела, черт побери, страшно угрюмой, впустила меня внутрь. Я увидел там Психо Шиллера и понял, что моя задница в огне.
Директор, рыжеволосый парень лет сорока, сделал несколько шагов мне навстречу. Он был в ярости, похоже было, что еще секунды две, и он меня ударит.
– У тебя только одна минута, чтобы рассказать, что ты делал в общежитии девочек в Епископской школе прошлой ночью, и, ради бога, Олбрайт, если ты мне солжешь, я спалю твою задницу прямо здесь, не сходя с места.
Вы знаете это выражение: наложить в штаны. Я был близок к этому, как никогда. Я посмотрел ему прямо в лицо, а затем перевел взгляд на Психо. Выхода не было.
– Я навещал подружку, – сказал я.
– Мы знаем это, тупица, – сказал директор, выплевывая слова. – Сколько раз ты там был?
– Один.
– Кого-нибудь брал с собой?
– Нет.
– Нет, сэр, твои манеры просто отвратительны!
– Да, сэр. Нет, сэр.
Секунду он глядел на меня строгим взглядом. Я уставился в пол.
– Директриса видела тебя, ты болван. Ты оставил повсюду свои чертовы следы, до самой комнаты девочки. – Он повернулся к Шиллеру: – Мистер Шиллер, вы можете что-либо добавить?
– Не в данную минуту, – сказал тот. – Разумеется, я выскажусь.
– Хорошо. Теперь послушай, ты, глупец, ты прямо сейчас отправишься в Епископскую школу, пойдешь в кабинет мисс Дженкинс и будешь вести себя наилучшим образом, принесешь извинения и расскажешь ей обо всем, что делал с того момента, как вошел в школу, до того момента, как из нее вышел, а затем немедленно вернешься сюда, и мы решим, что с тобой делать. Понятно?
– Да, сэр.
– А теперь иди отсюда.
Я пробежал через спальни, чтобы взять пальто, и по дороге обратно увидел странную вещь. Вы знаете, эти два парня – директор и Психо, вроде как когда я вошел в кабинет, они смотрели на меня, словно измеряли мою шею для петли, но по дороге через квадратный двор я взглянул в сторону кабинета и увидел, что они оба стоят у окна и смеются. У меня возникло такое чувство, что они смеются насчет всей этой шутки, над тем, что меня поймали в спальне девочек. Получалось так, что они действовали, как будто случилось что-то ужасно плохое, ну вы понимаете, ради меня самого, но между собой они, должно быть, считали, что все это чертова шутка. Я хочу сказать, что это дерьмово, что меня поймали, но это дерьмо, что меня поймали. Потому что стащить что-нибудь или дать в зубы какому-нибудь мальчишке – это другого рода преступление. Даже козел вроде Психо должен был понимать разницу.
В любом случае у меня было не слишком много времени, чтобы философствовать на тему сомнительности моего преступления, если вы понимаете, что я имею в виду. Я торопился в Епископскую школу. Войдя через боковую дверь, я пустился бегом по коридорам, озираясь в поисках кабинета. Скарлет сидела там на скамейке белая, словно привидение. Прежде чем я успел что-то сказать, она прошептала:
– Ты не посмеегиъ сказать им, что я оставила окно открытым.
– Что?
– Я скажу им, что ты меня изнасиловал. Я не шучу.
Я уставился на нее, словно она была чертова незнакомка.
Я прошел в кабинет мисс Дженкинс. Это была тучная седовласая женщина с большой грудью. Она позвала в комнату Скарлет. Скарлет вошла, под глазами у нее были темные круги.
– Я намерена задать тебе несколько вопросов, Саймон. И от того, как ты на них ответишь, зависит безопасность девочек в школе. Ты понимаешь? Речь идет не столько о тебе, сколько о гораздо более важных вещах.
– Да, мадам.
– Как ты проник внутрь школы?
– Через окно.
– Какое окно?
– Девятого класса.
– Откуда ты знал, что это окно девятого класса?
– У меня в девятом классе подружка.
– Кто это?
– Дафни Ганн.
Директриса на минутку умолкла.
– Откуда ты знал, что окно будет открыто?
Скарлет смотрела в пол, внимательно слушая.
– Я просто положился на удачу.
– Скарлет оставила его открытым для тебя?
– Нет, мадам.
– Ты уверен?
– Да.
– Скарлет, он говорит правду?
– Да, мисс Дженкинс.
– Ты понимаешь важность этого вопроса?
– Не совсем, мисс Дженкинс.
– Если ты не оставляла окно открытым, Скарлет, тогда твой друг совершил преступление. Взлом и проникновение. Я хочу, чтобы ты приняла это во внимание, Скарлет.
– Да.
– Ну, во всяком случае, ты знала, что он придет?
– Нет, мисс Дженкинс.
– Должна сказать вам обоим, что звучит все это довольно неубедительно.
Я промолчал. Скарлет кусала губу и сжимала большой и указательный пальцы.
– Откуда ты знал, в какой комнате Скарлет?
– Она как-то сказала мне номер, и я запомнил.
– На твоей двери была красная карточка, Скарлет. Это было сделано для Саймона?
– Нет, мисс Дженкинс. Это было напоминание, чтобы я сделала домашнюю работу по истории.
– Ну хорошо, если ты его не ожидала и не оставляла окно открытым, почему ты позволила ему спрятаться в шкафу?
– Не знаю.
Мисс Дженкинс кивнула:
– Не хочешь ли ты что-нибудь добавить, Саймон? Это твой шанс.
– Я хочу сказать, что мне очень жаль, что я напугал вас, мисс Дженкинс. Я страшно сожалею обо всей этой суматохе.
– Суматоха – это любопытное слово для данного случая, должна тебе сказать. – Она посмотрела на Скарлет. – Ну хорошо, я думаю, что узнала все, что нужно. Ты можешь вернуться к себе в школу, Саймон.
Когда я уже был у двери, она остановила меня:
– Сколько тебе лет?
– Шестнадцать, мисс Дженкинс.
Она подумала минутку.
– Ну хорошо. Можешь идти.
Я направился в Верхнюю Канаду. Шел дождь, повсюду были лужи. То был один из мертвых дней в городе. Я не мог выбросить из головы Скарлет, эти темные круги под глазами, это маленькое сжавшееся личико. Казалось, она превратилась в кого-то еще, в совершенно чужую незнакомку. Хотя не такую уж неузнаваемую. Я видел этот взгляд раньше. В ту ночь перед ее домом, когда она дала мне отставку. Когда Скарлет чего-то хотела, что могло стоить другому человеку шкуры, она делала такое лицо. В первый раз, когда я это заметил, я подумал, что это случайно. Но не во второй раз. Нет, именно так она на самом деле и выглядит. А когда увидишь чье-то настоящее лицо, больше этого не забудешь.
Я перешел Данвеган-роуд. Посмотрел на холм. Деревья там умирали, кто-то говорил мне об этом. У них была какая – то болезнь, и ближайшей весной их собирались все срубить.
«Ты не посмеешь!»
Bay.
В тот день меня освободили от уроков. Психо настаивал на исключении, я бы потерял год, все работы, но у директора была не такая горячая голова. Я хочу сказать, именно поэтому директором был он, а не Психо. Так что меня исключили на три дня.
В тот вечер я сел в автобус. Это был рейсовый автобус, так что мы останавливались в каждом маленьком вонючем городишке между Торонто и Хантсвиллем.
Было поздно, уже половина двенадцатого, когда я добрался до места. Отец спал в своем кресле в гостиной. Я постоял некоторое время, глядя на него. Горела только одна настольная лампа, в доме было очень темно. Было слышно, как снаружи тает снег, падая каплями с водосточного желоба. И неожиданно я вспомнил, как однажды он вез меня в больницу, когда я был маленьким. Это было посреди ночи, и я спал, привалившись к нему. Он положил руку мне на плечо, и его рубашка, помнится, пахла трубочным табаком. Этот запах казался мне успокаивающим, как будто я был в безопасности и за мной присматривали.
– Папа? – сказал я. – Папа?
Его глаза открылись, он встал, прядь волос топорщилась. Он выглядел изнуренным.
– Ты здесь?
– Да, – сказал я, – здесь.
– Ты взял такси?
– Да.
– Я удивился, когда оно подъехало.
– Я попросил высадить меня в начале дорожки.
– Очень благоразумно.
Его взгляд был затуманенным, и до меня дошло, что он нервничает; он выпил, потому что разволновался из-за того, что я приезжаю. Нас было только двое в этом большом пустом доме посредине мертвой зимы.
– Из школы звонили, – сказал он. – Чертово дурацкое дело.
– Знаю.
– Ради Христа, если ты делаешь такого рода вещи, не попадайся.
– Я и не попался. На меня донесли.
– Тогда не имей дело с тем, кто может на тебя донести.
Я прошел за ним на кухню.
– Ты голоден?
– Немного. Да. Как всегда после поездки.
Он сделал мне сандвич, неаккуратно разрезанный и плохо намазанный маслом – кухня не его место, к тому же он торопился и был нетерпелив, но я хотел есть, так что все сожрал.
– Видел брата?
– Нет, – сказал я. – Он сейчас сильно занят, я очень редко его вижу. Ты получал весточку от мамы?
Он покачал головой.
– Я тоже, – сказал я, что также было ложью.
– Надеюсь, ты привез хорошую книжку, – сказал он. – Тут больше нечего делать зимой. Хочешь молока?
– Спасибо. Я наелся.
– Я постелю тебе в маминой комнате. Мы не топим наверху.
– Да. Хорошая мысль.
– В таком случае спокойной ночи, Саймон.
– Спокойной ночи, папа.
Он слегка махнул мне рукой.
Ночью я проснулся. Почувствовал какое-то движение. В конце коридора включился свет. Я услышал, как дверь холодильника открылась, потом закрылась. Шаги направились в гостиную. Я полежал еще несколько минут, ожидая, что затем произойдет. Но вскоре снова заснул.
Это было бодрое утро, снег блестел на солнце так ярко, что приходилось щуриться. Сосульки свисали с крыши, словно стекло. Вода так и текла с карнизов. Звук напоминал дождь. На земле было даже несколько прогалин, и в воздухе пахло теплой землей. Я надел ботинки и вышел наружу. Было слышно, как внизу, в овраге, бежит наш маленький ручеек. Я обычно ходил туда весной, когда земля была еще мокрая, а сейчас я смотрел в сторону ручейка и гадал: что не так? Почему я несчастлив, неужели несчастье во мне?
В дальнем конце наших владений я слышал карканье вороны. Ворона каркала и каркала, а потом медленно поднялась в воздух, по-настоящему медленно, махая крыльями, и исчезла за горой.
Я никогда не имел склонности к деревенской жизни, если вы понимаете, что я имею в виду, слишком много пространства, мало что происходит, и холмы все тянут – ся и тянутся в никуда. Словно существовал некий запах, который мне не нравился. Я вернулся в дом и разжег огонь. Запах дерева, его треск улучшили мое настроение, оно стало не таким безрадостным. Не знаю, как можно жить в таком чертовом доме совершенно одно – му. Я бы сошел с ума. Я подумал, что, когда вернусь в город, обязательно позвоню Харперу, достаточно ему уклоняться от своих обязанностей, пусть приедет и про – ведет хоть какое-то время со стариком. Господи Иисусе, что за траханые вороны. Кар, кар, кар. Этот звук проникает прямо в душу, прямо в ее пустоту.
В тот вечер мы отправились в Хидден-Велли, сидели в шале, попивая кофе и глядя на лыжников. Обычно мой отец не выглядит щеголем, но сегодня он надел какую-то сумасшедшую шапку с висящими ушами, что делало его похожим на бассет-хаунда. Шапку эту в другой день он вряд ли бы надел. Мы прекрасно провели время, вдыхая свежий ветер. Временами он не мог что – то вспомнить. Я упомянул о чем-то, что было прошлым летом, и он вроде как затряс головой.
– Нет.
Он сказал это немного механически, как будто говорил уже не раз.
– Ничего, – сказал я, – когда-нибудь это к тебе вернется.
– Будем надеяться, что нет.
Я посмотрел на него и осознал, что он шутит.
– Как звали твою подружку, когда ты был в армии?
– Мы называли ее Мощный Атом. Она была хрупкая, с ярко-рыжими волосами.
– Ты любил ее?
– Нет. На самом деле нет. Она вышла замуж за очень приличного парня. Летал на аэропланах. Разбился незадолго до конца войны. Нашли только его ботинки. Стыд и срам.
– Вместе с ногами?
– Не знаю, Саймон. Никогда не спрашивал.
И тут на его лице появилось отсутствующее выражение. Я гадал, не думает ли он о маме, которая не пишет.
За окном сорвалась и разбилась о землю сосулька.
– Я должен на следующей неделе поехать в Торонто, – сказал он. – Хотел бы я, чтобы мне не нужно было этого делать.
– Зачем?
– Нужно пройти кое-какое лечение, – сказал он. – Ничего серьезного. Просто хотелось бы не ехать. – Словно сама поездка, трудность ее доставала его больше, чем встреча с доктором.
– Езжай поездом, – сказал я. – Поездом куда лучше. Элегантнее. И больше похоже на приключение.
– Да, – сказал он, все еще немного расстроенный. – Может быть, именно так я и сделаю.
Так что мы еще немного посидели, он в этой своей дурацкой шапке, лыжники съезжали с холма, некоторые из них выпендривались, крутили зигзаги до самого низу, потому что были по-настоящему озабочены тем, чтобы на них кто-то смотрел. Нервные снегоочистители сновали туда-сюда, их ноги дрожали от напряжения.
Обычно я люблю шале. Девушки в сказочных свитерах и черных лыжных брючках, с раскрасневшимися щеками выглядят очень сексуально. Я воображаю, что у них будет восхитительное свидание с бойфрендами, ну вы знаете, позже, перед камином. В этих девушках было что-то особенное, они жили жизнью, которой у меня никогда не будет. Не знаю, какая она, эта жизнь, но я знаю, что она никогда не будет мне принадлежать.
Вернувшись в дом, мы со стариком сели в гостиной, я читал историю Австралии, найденную в подвале.
– Могу я поставить музыку?
Я ожидал, что он скажет нет, но не тревожился о том, что он будет огрызаться.
– Да, – сказал он.
Так что я что-то поставил, не громко, но все равно в былые времена он бы выдержал только тридцать секунд, а потом велел бы выключить к чертовой матери. Но сейчас он этого не сделал. Так вот мы и сидели, он читал биографию Роммеля. Я поглядел на нас как бы со стороны и подумал: Боже, странно, но хотел бы я, чтобы Харпер это видел. Я хочу сказать, вот он я, временно отстранен от занятий, предполагается, что это и в самом деле очень большое дерьмо, и что я делаю? Сижу в гостиной в собственном коттедже, слушаю «Она еще покажет себя» со своим чертовым отцом. В самом деле очень классно. Нужно было бы, чтобы меня отстранили от занятий раньше.
Не знаю. Но было похоже, что в эти выходные отец махнул на меня рукой. Как будто он в конце концов осознал, что я никогда не стану таким, каким ему хочется. А может быть, дело было не во мне, и я не имел никакого отношения к тому, что на всем лежала печать сверхъестественного мира и покоя.
На следующий день он отвез меня на железнодорожную станцию. Был солнечный день, холодно. Он вышел из машины и прошел со мной на платформу. Нес мой маленький чемодан.
– Не исключено, что я вернусь в следующие выходные, – сказал я, думая, что и в самом деле могу так сделать, но подозревая, что к следующим выходным мои планы переменятся. Но все равно я был рад, что сказал это.
– Хорошо бы.
Мы неловко обняли друг друга, я почувствовал на щеке его щетину, как колючий наждак.
Потом я сел в поезд.
Должно быть, он сделал это сразу после того, как отвез меня на станцию. В тот вечер мама позвонила из Флориды. Ответа не было. Она попыталась дозвониться на следующий день, звонила без передыха, а на следующее утро позвонила сторожу, фермеру, который жил у дороги, и попросила его пойти посмотреть, а если нужно, вломиться в дом. Неизвестно, как он нашел ружья, но он воспользовался винтовкой моего брата 22-го калибра. Она выглядела как хренова игрушка. В самом деле. Но, полагаю, расстояние было выбрано верно.
А еще на каминной доске нашли письмо от мамы. Ничего особенного, просто болтовня, но я не мог понять, почему он сказал мне, что не получал от нее вестей.
Она прилетела домой на похороны. Это было в Грейс-Черч на Холме, народу была масса. Потом в сопровождении длинного кортежа автомобилей моего отца отвезли на кладбище; сказали несколько слов над гробом и медленно опустили в землю. После этого мы отправились к тете Кей. Она была самая ужасная пизда на свете, пьяная корова. Я поймал ее, когда она потребляла пойло на кухне; как будто предполагалось, что она будет трезвой во время поминок, но вот она стояла у плиты и жрала пойло прямо из бутылки. Она и без того уже была внесена мною в черный список.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Раздался стук в дверь, и вошел Харольд, посыльный, приятный старый парень, всегда очень вежливый, что заставляло в свою очередь быть вежливым с ним. У него были редкие седые волосы, розовое лицо, он был в синей униформе, словно камердинер или что-то вроде того. Все утро он ходил из класса в класс, передавая сообщения из директорского кабинета, понимаете ли, например, что на парковке запрещается играть в хоккей, что южные футбольные поля не используются до весны, такого рода вещи.
– Доброе утро, Харольд, – сказал учитель.
– Доброе утро, сэр, – отвечал Харольд, как всегда, благовоспитанно. – Олбрайта требуют в кабинет директора.
По классу пронесся шум, и некоторые придурки обернулись, их глаза сияли жаждой крови. Видно было, как их противные маленькие гляделки рыщут по моему лицу, пытаясь разглядеть признаки испуга.
Я вышел в коридор.
– В чем дело, Харольд?
– Не имею представления, сэр, – сказал посыльный и двинулся дальше по коридору, сверяясь со списком. Я бросился по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, к главному коридору. Кабинет директора был в самом конце. Секретарша, которая, могу добавить, выглядела, черт побери, страшно угрюмой, впустила меня внутрь. Я увидел там Психо Шиллера и понял, что моя задница в огне.
Директор, рыжеволосый парень лет сорока, сделал несколько шагов мне навстречу. Он был в ярости, похоже было, что еще секунды две, и он меня ударит.
– У тебя только одна минута, чтобы рассказать, что ты делал в общежитии девочек в Епископской школе прошлой ночью, и, ради бога, Олбрайт, если ты мне солжешь, я спалю твою задницу прямо здесь, не сходя с места.
Вы знаете это выражение: наложить в штаны. Я был близок к этому, как никогда. Я посмотрел ему прямо в лицо, а затем перевел взгляд на Психо. Выхода не было.
– Я навещал подружку, – сказал я.
– Мы знаем это, тупица, – сказал директор, выплевывая слова. – Сколько раз ты там был?
– Один.
– Кого-нибудь брал с собой?
– Нет.
– Нет, сэр, твои манеры просто отвратительны!
– Да, сэр. Нет, сэр.
Секунду он глядел на меня строгим взглядом. Я уставился в пол.
– Директриса видела тебя, ты болван. Ты оставил повсюду свои чертовы следы, до самой комнаты девочки. – Он повернулся к Шиллеру: – Мистер Шиллер, вы можете что-либо добавить?
– Не в данную минуту, – сказал тот. – Разумеется, я выскажусь.
– Хорошо. Теперь послушай, ты, глупец, ты прямо сейчас отправишься в Епископскую школу, пойдешь в кабинет мисс Дженкинс и будешь вести себя наилучшим образом, принесешь извинения и расскажешь ей обо всем, что делал с того момента, как вошел в школу, до того момента, как из нее вышел, а затем немедленно вернешься сюда, и мы решим, что с тобой делать. Понятно?
– Да, сэр.
– А теперь иди отсюда.
Я пробежал через спальни, чтобы взять пальто, и по дороге обратно увидел странную вещь. Вы знаете, эти два парня – директор и Психо, вроде как когда я вошел в кабинет, они смотрели на меня, словно измеряли мою шею для петли, но по дороге через квадратный двор я взглянул в сторону кабинета и увидел, что они оба стоят у окна и смеются. У меня возникло такое чувство, что они смеются насчет всей этой шутки, над тем, что меня поймали в спальне девочек. Получалось так, что они действовали, как будто случилось что-то ужасно плохое, ну вы понимаете, ради меня самого, но между собой они, должно быть, считали, что все это чертова шутка. Я хочу сказать, что это дерьмово, что меня поймали, но это дерьмо, что меня поймали. Потому что стащить что-нибудь или дать в зубы какому-нибудь мальчишке – это другого рода преступление. Даже козел вроде Психо должен был понимать разницу.
В любом случае у меня было не слишком много времени, чтобы философствовать на тему сомнительности моего преступления, если вы понимаете, что я имею в виду. Я торопился в Епископскую школу. Войдя через боковую дверь, я пустился бегом по коридорам, озираясь в поисках кабинета. Скарлет сидела там на скамейке белая, словно привидение. Прежде чем я успел что-то сказать, она прошептала:
– Ты не посмеегиъ сказать им, что я оставила окно открытым.
– Что?
– Я скажу им, что ты меня изнасиловал. Я не шучу.
Я уставился на нее, словно она была чертова незнакомка.
Я прошел в кабинет мисс Дженкинс. Это была тучная седовласая женщина с большой грудью. Она позвала в комнату Скарлет. Скарлет вошла, под глазами у нее были темные круги.
– Я намерена задать тебе несколько вопросов, Саймон. И от того, как ты на них ответишь, зависит безопасность девочек в школе. Ты понимаешь? Речь идет не столько о тебе, сколько о гораздо более важных вещах.
– Да, мадам.
– Как ты проник внутрь школы?
– Через окно.
– Какое окно?
– Девятого класса.
– Откуда ты знал, что это окно девятого класса?
– У меня в девятом классе подружка.
– Кто это?
– Дафни Ганн.
Директриса на минутку умолкла.
– Откуда ты знал, что окно будет открыто?
Скарлет смотрела в пол, внимательно слушая.
– Я просто положился на удачу.
– Скарлет оставила его открытым для тебя?
– Нет, мадам.
– Ты уверен?
– Да.
– Скарлет, он говорит правду?
– Да, мисс Дженкинс.
– Ты понимаешь важность этого вопроса?
– Не совсем, мисс Дженкинс.
– Если ты не оставляла окно открытым, Скарлет, тогда твой друг совершил преступление. Взлом и проникновение. Я хочу, чтобы ты приняла это во внимание, Скарлет.
– Да.
– Ну, во всяком случае, ты знала, что он придет?
– Нет, мисс Дженкинс.
– Должна сказать вам обоим, что звучит все это довольно неубедительно.
Я промолчал. Скарлет кусала губу и сжимала большой и указательный пальцы.
– Откуда ты знал, в какой комнате Скарлет?
– Она как-то сказала мне номер, и я запомнил.
– На твоей двери была красная карточка, Скарлет. Это было сделано для Саймона?
– Нет, мисс Дженкинс. Это было напоминание, чтобы я сделала домашнюю работу по истории.
– Ну хорошо, если ты его не ожидала и не оставляла окно открытым, почему ты позволила ему спрятаться в шкафу?
– Не знаю.
Мисс Дженкинс кивнула:
– Не хочешь ли ты что-нибудь добавить, Саймон? Это твой шанс.
– Я хочу сказать, что мне очень жаль, что я напугал вас, мисс Дженкинс. Я страшно сожалею обо всей этой суматохе.
– Суматоха – это любопытное слово для данного случая, должна тебе сказать. – Она посмотрела на Скарлет. – Ну хорошо, я думаю, что узнала все, что нужно. Ты можешь вернуться к себе в школу, Саймон.
Когда я уже был у двери, она остановила меня:
– Сколько тебе лет?
– Шестнадцать, мисс Дженкинс.
Она подумала минутку.
– Ну хорошо. Можешь идти.
Я направился в Верхнюю Канаду. Шел дождь, повсюду были лужи. То был один из мертвых дней в городе. Я не мог выбросить из головы Скарлет, эти темные круги под глазами, это маленькое сжавшееся личико. Казалось, она превратилась в кого-то еще, в совершенно чужую незнакомку. Хотя не такую уж неузнаваемую. Я видел этот взгляд раньше. В ту ночь перед ее домом, когда она дала мне отставку. Когда Скарлет чего-то хотела, что могло стоить другому человеку шкуры, она делала такое лицо. В первый раз, когда я это заметил, я подумал, что это случайно. Но не во второй раз. Нет, именно так она на самом деле и выглядит. А когда увидишь чье-то настоящее лицо, больше этого не забудешь.
Я перешел Данвеган-роуд. Посмотрел на холм. Деревья там умирали, кто-то говорил мне об этом. У них была какая – то болезнь, и ближайшей весной их собирались все срубить.
«Ты не посмеешь!»
Bay.
В тот день меня освободили от уроков. Психо настаивал на исключении, я бы потерял год, все работы, но у директора была не такая горячая голова. Я хочу сказать, именно поэтому директором был он, а не Психо. Так что меня исключили на три дня.
В тот вечер я сел в автобус. Это был рейсовый автобус, так что мы останавливались в каждом маленьком вонючем городишке между Торонто и Хантсвиллем.
Было поздно, уже половина двенадцатого, когда я добрался до места. Отец спал в своем кресле в гостиной. Я постоял некоторое время, глядя на него. Горела только одна настольная лампа, в доме было очень темно. Было слышно, как снаружи тает снег, падая каплями с водосточного желоба. И неожиданно я вспомнил, как однажды он вез меня в больницу, когда я был маленьким. Это было посреди ночи, и я спал, привалившись к нему. Он положил руку мне на плечо, и его рубашка, помнится, пахла трубочным табаком. Этот запах казался мне успокаивающим, как будто я был в безопасности и за мной присматривали.
– Папа? – сказал я. – Папа?
Его глаза открылись, он встал, прядь волос топорщилась. Он выглядел изнуренным.
– Ты здесь?
– Да, – сказал я, – здесь.
– Ты взял такси?
– Да.
– Я удивился, когда оно подъехало.
– Я попросил высадить меня в начале дорожки.
– Очень благоразумно.
Его взгляд был затуманенным, и до меня дошло, что он нервничает; он выпил, потому что разволновался из-за того, что я приезжаю. Нас было только двое в этом большом пустом доме посредине мертвой зимы.
– Из школы звонили, – сказал он. – Чертово дурацкое дело.
– Знаю.
– Ради Христа, если ты делаешь такого рода вещи, не попадайся.
– Я и не попался. На меня донесли.
– Тогда не имей дело с тем, кто может на тебя донести.
Я прошел за ним на кухню.
– Ты голоден?
– Немного. Да. Как всегда после поездки.
Он сделал мне сандвич, неаккуратно разрезанный и плохо намазанный маслом – кухня не его место, к тому же он торопился и был нетерпелив, но я хотел есть, так что все сожрал.
– Видел брата?
– Нет, – сказал я. – Он сейчас сильно занят, я очень редко его вижу. Ты получал весточку от мамы?
Он покачал головой.
– Я тоже, – сказал я, что также было ложью.
– Надеюсь, ты привез хорошую книжку, – сказал он. – Тут больше нечего делать зимой. Хочешь молока?
– Спасибо. Я наелся.
– Я постелю тебе в маминой комнате. Мы не топим наверху.
– Да. Хорошая мысль.
– В таком случае спокойной ночи, Саймон.
– Спокойной ночи, папа.
Он слегка махнул мне рукой.
Ночью я проснулся. Почувствовал какое-то движение. В конце коридора включился свет. Я услышал, как дверь холодильника открылась, потом закрылась. Шаги направились в гостиную. Я полежал еще несколько минут, ожидая, что затем произойдет. Но вскоре снова заснул.
Это было бодрое утро, снег блестел на солнце так ярко, что приходилось щуриться. Сосульки свисали с крыши, словно стекло. Вода так и текла с карнизов. Звук напоминал дождь. На земле было даже несколько прогалин, и в воздухе пахло теплой землей. Я надел ботинки и вышел наружу. Было слышно, как внизу, в овраге, бежит наш маленький ручеек. Я обычно ходил туда весной, когда земля была еще мокрая, а сейчас я смотрел в сторону ручейка и гадал: что не так? Почему я несчастлив, неужели несчастье во мне?
В дальнем конце наших владений я слышал карканье вороны. Ворона каркала и каркала, а потом медленно поднялась в воздух, по-настоящему медленно, махая крыльями, и исчезла за горой.
Я никогда не имел склонности к деревенской жизни, если вы понимаете, что я имею в виду, слишком много пространства, мало что происходит, и холмы все тянут – ся и тянутся в никуда. Словно существовал некий запах, который мне не нравился. Я вернулся в дом и разжег огонь. Запах дерева, его треск улучшили мое настроение, оно стало не таким безрадостным. Не знаю, как можно жить в таком чертовом доме совершенно одно – му. Я бы сошел с ума. Я подумал, что, когда вернусь в город, обязательно позвоню Харперу, достаточно ему уклоняться от своих обязанностей, пусть приедет и про – ведет хоть какое-то время со стариком. Господи Иисусе, что за траханые вороны. Кар, кар, кар. Этот звук проникает прямо в душу, прямо в ее пустоту.
В тот вечер мы отправились в Хидден-Велли, сидели в шале, попивая кофе и глядя на лыжников. Обычно мой отец не выглядит щеголем, но сегодня он надел какую-то сумасшедшую шапку с висящими ушами, что делало его похожим на бассет-хаунда. Шапку эту в другой день он вряд ли бы надел. Мы прекрасно провели время, вдыхая свежий ветер. Временами он не мог что – то вспомнить. Я упомянул о чем-то, что было прошлым летом, и он вроде как затряс головой.
– Нет.
Он сказал это немного механически, как будто говорил уже не раз.
– Ничего, – сказал я, – когда-нибудь это к тебе вернется.
– Будем надеяться, что нет.
Я посмотрел на него и осознал, что он шутит.
– Как звали твою подружку, когда ты был в армии?
– Мы называли ее Мощный Атом. Она была хрупкая, с ярко-рыжими волосами.
– Ты любил ее?
– Нет. На самом деле нет. Она вышла замуж за очень приличного парня. Летал на аэропланах. Разбился незадолго до конца войны. Нашли только его ботинки. Стыд и срам.
– Вместе с ногами?
– Не знаю, Саймон. Никогда не спрашивал.
И тут на его лице появилось отсутствующее выражение. Я гадал, не думает ли он о маме, которая не пишет.
За окном сорвалась и разбилась о землю сосулька.
– Я должен на следующей неделе поехать в Торонто, – сказал он. – Хотел бы я, чтобы мне не нужно было этого делать.
– Зачем?
– Нужно пройти кое-какое лечение, – сказал он. – Ничего серьезного. Просто хотелось бы не ехать. – Словно сама поездка, трудность ее доставала его больше, чем встреча с доктором.
– Езжай поездом, – сказал я. – Поездом куда лучше. Элегантнее. И больше похоже на приключение.
– Да, – сказал он, все еще немного расстроенный. – Может быть, именно так я и сделаю.
Так что мы еще немного посидели, он в этой своей дурацкой шапке, лыжники съезжали с холма, некоторые из них выпендривались, крутили зигзаги до самого низу, потому что были по-настоящему озабочены тем, чтобы на них кто-то смотрел. Нервные снегоочистители сновали туда-сюда, их ноги дрожали от напряжения.
Обычно я люблю шале. Девушки в сказочных свитерах и черных лыжных брючках, с раскрасневшимися щеками выглядят очень сексуально. Я воображаю, что у них будет восхитительное свидание с бойфрендами, ну вы знаете, позже, перед камином. В этих девушках было что-то особенное, они жили жизнью, которой у меня никогда не будет. Не знаю, какая она, эта жизнь, но я знаю, что она никогда не будет мне принадлежать.
Вернувшись в дом, мы со стариком сели в гостиной, я читал историю Австралии, найденную в подвале.
– Могу я поставить музыку?
Я ожидал, что он скажет нет, но не тревожился о том, что он будет огрызаться.
– Да, – сказал он.
Так что я что-то поставил, не громко, но все равно в былые времена он бы выдержал только тридцать секунд, а потом велел бы выключить к чертовой матери. Но сейчас он этого не сделал. Так вот мы и сидели, он читал биографию Роммеля. Я поглядел на нас как бы со стороны и подумал: Боже, странно, но хотел бы я, чтобы Харпер это видел. Я хочу сказать, вот он я, временно отстранен от занятий, предполагается, что это и в самом деле очень большое дерьмо, и что я делаю? Сижу в гостиной в собственном коттедже, слушаю «Она еще покажет себя» со своим чертовым отцом. В самом деле очень классно. Нужно было бы, чтобы меня отстранили от занятий раньше.
Не знаю. Но было похоже, что в эти выходные отец махнул на меня рукой. Как будто он в конце концов осознал, что я никогда не стану таким, каким ему хочется. А может быть, дело было не во мне, и я не имел никакого отношения к тому, что на всем лежала печать сверхъестественного мира и покоя.
На следующий день он отвез меня на железнодорожную станцию. Был солнечный день, холодно. Он вышел из машины и прошел со мной на платформу. Нес мой маленький чемодан.
– Не исключено, что я вернусь в следующие выходные, – сказал я, думая, что и в самом деле могу так сделать, но подозревая, что к следующим выходным мои планы переменятся. Но все равно я был рад, что сказал это.
– Хорошо бы.
Мы неловко обняли друг друга, я почувствовал на щеке его щетину, как колючий наждак.
Потом я сел в поезд.
Должно быть, он сделал это сразу после того, как отвез меня на станцию. В тот вечер мама позвонила из Флориды. Ответа не было. Она попыталась дозвониться на следующий день, звонила без передыха, а на следующее утро позвонила сторожу, фермеру, который жил у дороги, и попросила его пойти посмотреть, а если нужно, вломиться в дом. Неизвестно, как он нашел ружья, но он воспользовался винтовкой моего брата 22-го калибра. Она выглядела как хренова игрушка. В самом деле. Но, полагаю, расстояние было выбрано верно.
А еще на каминной доске нашли письмо от мамы. Ничего особенного, просто болтовня, но я не мог понять, почему он сказал мне, что не получал от нее вестей.
Она прилетела домой на похороны. Это было в Грейс-Черч на Холме, народу была масса. Потом в сопровождении длинного кортежа автомобилей моего отца отвезли на кладбище; сказали несколько слов над гробом и медленно опустили в землю. После этого мы отправились к тете Кей. Она была самая ужасная пизда на свете, пьяная корова. Я поймал ее, когда она потребляла пойло на кухне; как будто предполагалось, что она будет трезвой во время поминок, но вот она стояла у плиты и жрала пойло прямо из бутылки. Она и без того уже была внесена мною в черный список.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22