Нет. Никто не приходил.
Я видел, как красный уголек двинулся к пепельнице на ночном столике. Она сказала:
– Ты помнишь ту песню, которую он так любил, ту, которую ты вечно пел ему в ванной?
Я на мгновение задумался.
– Та, которая про птичку?
– Да.
– Точно.
– Не могу вспомнить последний стишок.
Я присел на край кровати. Она передвинула ногу так, чтобы не касаться меня.
– Я лежу здесь и пытаюсь вспомнить слова, – сказала она.
– Я тоже не могу.
Наступила длинная пауза.
– Нет, ты можешь.
– Я не в состоянии сейчас петь.
– Ты не должен петь. Просто слова. Просто скажи мне слова.
Уголек сигареты стал ярче.
Я сказал:
– Все твои подружки бросили гнездо.
– Правильно. Это та песня. – Она повернулась ко мне всем телом, словно подвигалась к огню. – Что потом? Что поется потом?
– Птичке очень грустно, птичке все не то, – я не помню, что дальше.
– Пожалуйста.
– Можешь лететь. В небо лететь. Ты счастливей, чем я.
Ее рука замерла в воздухе. Я не видел, но у меня было такое чувство, что ее губы двигаются, что она что-то говорит. Уголек стал ярко-красным. Потом она сказала:
– Что творится с тобой, Роман?
– Ты о чем?
– Просто скажи мне. Мне это поможет.
Я непроизвольно глотнул воздух.
– Я совершил ошибку.
Я поспал несколько часов на кушетке. Должно быть, было уже утро; я слышал, как птицы чирикают в заснеженных ветвях. Мне снилась моя мама, которая уже много лет как была мертва. На ней был красный шарф. Это был итальянский шелк, и она обычно надевала его на вечеринки.
Во сне я сказал ей:
– У тебя ведь его нет, правда, мама?
– Конечно нет, – сказала она. – Я его в глаза не видела.
Снегоочиститель снова ревел вдоль улицы. Я встал с кушетки и, завернувшись в одеяло, поднялся в спальню. Я стоял в дверях и, когда услышал, как М. резко пошевелилась в темной комнате, сказал:
– Я знаю, он жив.
– Откуда тебе знать? – сказала она.
– Потому что я его слышу.
– Что он говорит?
Я сказал:
– Не могу разобрать. Но знаю, что это он.
– Он в безопасности?
– Да.
– Ты уверен?
– Да. Уверен.
Я спустился вниз и лег на кушетку. Из-за дверей бара в конце улицы пробивался свет. Я закрыл глаза, я слушал. Ничего, думал я. Должно быть, он спит. Я видел его под голубым одеялом. Если смотреть очень пристально, можно увидеть, как одеяло поднимается и опадает, совсем чуточку. Это он дышит. Дышит медленно. Я сказал:
– Я найду тебя.
И потом уснул.
В тот день после полудня позвонил босс.
– Сколько уже? – спросил он.
– Тридцать шесть часов. – На несколько часов дольше, но я не мог заставить себя сказать это.
Его молчание свидетельствовало о том, что он думает, но это было не в его духе – расходовать себя, продолжать говорить. Даже сейчас он хотел показать себя, дать мне понять, как много он знает о полицейских процедурах.
Он сказал:
– Бери отпуск, столько времени, сколько захочешь.
Я поблагодарил его. У меня появилась странная, не имеющая отношения к происходящему мысль. Я неожиданно понял эту болезнь – то, когда родители заражают своих детей; это все равно как самому стать ребенком, чтобы люди присматривали за тобой.
В тот вечер я снова вышел на улицу. Гаражи были подсвечены, словно буквы в слове «Голливуд»; кусты были как пригнувшиеся люди; окна вспучивались, как глазные яблоки; спальня на третьем этаже была выкрашена в ярко-красный цвет, словно для ребенка. Я смотрел в садовых навесах, на парковках, в задних дворах. Я шептал его имя в темные колодцы лестниц. Я говорил:
– Саймон, ты здесь?
Меня облаяла собака с заднего крыльца, рыча, срываясь с цепи. Пьяный, шатаясь, налетел на меня в темноте. Я смотрел на брошенный автомобиль. Ничего, даже никакого предчувствия. Я пытался чувствовать его, а не думать о нем. Я продолжал бродить. Где мне взять его? Пятьдесят восемь фунтов. Куда ты ушел? Я должен быть рядом. Но когда я останавливался у какого-нибудь парадного крыльца или двигался по тротуару, я чувствовал себя так, словно невидимая дверь затворялась. Словно он шептал мне на ухо: нет, не здесь. Продолжай идти, продолжай двигаться. Слышал ли я его голос, или просто вспоминал, или просто хотел его вспомнить? Он ускользал от меня. Я сказал:
– Не уходи, Саймон. Не уходи.
Я вернулся домой посреди ночи. Дверь в спальню была закрыта. Я пошел в студию, вытащил дневник, пролистал его: все эти записи о женщинах, как я жаждал их тел. Это был дневник мужчины с неутоленным аппетитом, дневник человека, который не может перестать мечтать о шоколадных эклерах. Меня затошнило от его скучного остроумия, от его близорукости. Я пролистал дальше, то же самое, еще, и еще, и еще, но я не мог остановиться, не мог закрыть тетрадь, потому что на всех этих страницах, в то время, когда они писались, Саймон был рядом, он был там, в холле или в ванной, или спал в своей кровати, и, читая эти страницы, я мог чувствовать часы, когда он был рядом. Я даже понюхал страницы. Но они пахли только старой бумагой. Я пошел в его комнату, взял его пижаму, которую он бросил на кровать, и поднес к лицу. Я помнил сон о маме в красном шарфе, о моей маме, обитающей в земле мертвых, спящих до полудня, призраков старых банкиров и развратников, сидящих вокруг ее постели, перешептывающихся. Она знала в городе каждого человека, моя мама, и всех вновь прибывших мертвых. Если она его не видела, значит, его там нет.
Я поднялся со стула, чтобы сказать М., но услышал – или подумал, что услышал, – как дверь захлопнулась с такой силой, что у меня почти захватило дух. Не делай этою!
Я позволил себе сказать об этом Говарду Глассу на следующее утро, когда он пришел. Но как только я вымолвил, я уже знал, что совершил ошибку.
– Я иногда чувствую, что он говорит со мной.
– Я верю в такие вещи, – сказал Говард, пожимая плечами – жест, который означал, что всякие вещи возможны. Но они вовсе не возможны, и он не поверил мне, и я почувствовал где-то на задворках его мыслей, словно шляпу на голове у мужчины, что-то вроде личного оправдания. Еще один претендент удален с поля. Я подумал, как мы злы, как заслуживаем свои несчастья. Везде, куда бы я ни смотрел, я видел ненависть. Я видел ее в лицах детективов, когда они подошли к двери; я видел ее в своих соседях; я видел ее в М., когда она думала, что я не смотрю; но я не протестовал. Я думал: больше. Дай мне больше.
И было больше: больше полицейских сбивали внизу снег со своих ботинок; разнообразные репортеры, потом еще одна, которая забыла свою записную книжку на кофейном столике и вынуждена была вернуться, чтобы забрать ее. Облегчение на ее лице было очевидным. Все эти адреса, все эти телефонные номера могли потеряться.
Я слышал, как мегафон двигался вдоль улиц посреди ночи, слышал успокаивающую металлическую властность, словно сам Бог ищет его, словно Бог говорит: вам лучше отдать его. Но однажды они больше не пришли. Я думал, они поехали искать еще куда-нибудь. Просто отсюда их не слышно.
Я видел команду новостишников, снимающих у фасада нашего дома; они сняли длинный план, начав от бара на углу и в конце концов дойдя до крыльца. Они повторили съемку, для безопасности, как мы называем это в нашем бизнесе. Я был рад их видеть. Только в то утро я гадал, было ли это лишь мое воображение, или появились признаки охлаждения всеобщего внимания, которое было захвачено исчезновением Саймона? Полиция, газеты. Они к этому привыкли, разве не так? Чтобы он исчез? Это было, словно (и я держал эту мысль при себе) М. и я стояли в толпе милых, улыбающихся незнакомцев, но кто-то в этой толпе, все еще дружелюбный, все еще полный доброты, начал отодвигаться, словно бы отделившись от толпы, немножко в сторону, так что теперь между ним и нами появилось определенное пространство.
Когда в центре города рухнул старый кинотеатр, погибли двое подрядчиков, эта новость заняла первую страницу. Я думал, это плохо, это отвлечет. Позже в тот день я заперся в ванной, снова шел снег, я сидел на унитазе, закрыв глаза, и слушал. Прошло какое-то время. Потом раздался звон в водопроводной трубе, гудок с улицы, кто-то запер машину, глухой звук сушилки для одежды, но за этим, даже за звуком снегопада, я мог слышать его, я мог слышать, как он говорит со мной. Просто он казался намного дальше, живой, такой же живой, как и раньше, только более далекий. Я подумал, это снег. Он мешает.
Когда я вышел из ванной, М. стояла у кухонного окна, глядя в маленький парк под нами.
– Думаешь, снег затруднит его поиски?
– Нет, – сказал я. Я положил руки ей на плечи, но она автоматически высвободилась, не отрывая глаз от окна.
Глава 2
Несколько дней спустя я увидел в газете фотографию Клэр Инглиш. Это была старая подружка, женщина с лицом ребенка, с короткими легкими волосами. Я подумал, она хорошо выглядит – после всех этих лет. Должно быть, у нее тоже все хорошо. Такая большая фотография в городской газете. Я немного почитал, чтобы узнать, что она поделывала с тех пор, как я в последний раз ее видел: публицист в маленьком литературном журнале, правительственный чиновник по связям, заместитель директора компании, исполнительный директор, пресс-секретарь заместителя министра – ни одного шага назад на всем пути. Но почему, подумал я, все в прошедшем времени? Потом я посмотрел на верх страницы. Это была колонка некрологов. Она была звездой среди умерших в этот день. Клэр бы это понравилось. Она была амбициозна, всегда стремилась к следующему повышению. Умерла от рака яичников. Я помню, что она сказала мне, когда мы в первый раз спали вместе. «Я просто создана для того, чтобы любить тебя, – сказала она, – и не любить тебя». И тогда и теперь мне казалось, что это немного безвкусно.
На следующий день я пошел на ее похороны. Не знаю почему, у меня было такое чувство, что я должен. Было унылое, затянутое облаками, послеполуденное время, снег лежал унылыми могильными холмами. Можно было разглядеть первые черные пятнышки на вершинах сугробов. Подтверждение, что под ними прячутся куда худшие вещи. Я ехал в такси и смотрел по сторонам. Никогда раньше не замечал, как много в городе маленьких детей. Небольшие комочки зимних комбинезонов появлялись то там, то здесь, держась за папин палец или глядя в сугроб. Родители подталкивали их. Одна женщина вела своего годовалого малыша за помочи.
Я вошел в церковь как раз перед тем, как началась служба. Снаружи была горстка народу, многих я не видел со времен университета; они стали старше, бледнее, серее и толще. Казалось, каждый важная шишка, но, может быть, это был просто свет. Этот плоский, бессолнечный свет зимы делал их похожими на персонажи из фильма Бергмана. Поглядывающих в окно церкви, ожидающих Бога.
Я увидел Джонни Коттона. В колледже он пьянствовал от души, и по его брюшку, по его красным глазкам было понятно, что он все еще не бросил этой привычки. Он с подлинной сердечностью пожал мне руку и дважды произнес мое имя густым басом. Было время, когда Джонни, симпатичный молодой актер, работал по всему городу. Он сказал мне как-то вечером в баре, в его голосе звучал намек на смущение: «Я собираюсь стать большой звездой, Роман. Я собираюсь стать чертовски большой звездой». Он закончил тренировкой бойцовых собак на Западном побережье, собственная компания, он сказал. Он не оборонялся – ни капельки. Теперь он вернулся в город, немножко занимается сухой кладкой, так кое-что, чтобы занять время. Он не знал о моем сыне, и я ему не сказал. Хороший парень, но полагаю, не слишком увлекается чтением газет.
Я подошел к Джереми Ф. Я знал его со времен работы на общественном телевидении; высокий, элегантный, сильно за пятьдесят, выглядит как Филип Рот. Что бы ни происходило, Джереми всегда был на вершине. Смена правительства, смена партийного лидера – он всегда был нужной стороне. Люди, которые им восхищались, говорили, что он – словно канадская королевская семья. Его присутствие, его стиль. Для людей, которые любили его немного меньше, он был «аппаратчик».
– Мне так жаль, – сказал он, глядя мне прямо в глаза. И в эту секунду я понял, как ему удалось сделать такую блестящую карьеру. Потому что он именно это и имел в виду. Ему было жаль. Не имеет значения, что он забудет обо мне через десять минут и насладится дорогим ленчем. – Позвоните мне, – сказал он. – Я к вашим услугам.
Я сказал: конечно. Я тоже это имел в виду, даже если знал, что, если позвоню ему в офис, его там не будет, секретарша запишет мое имя и он никогда мне не перезвонит. Потому что я не имел для него никакой ценности. Это не было личное. Просто в дне так много часов – и примерно столько же полезных людей, которых можно в них запихнуть.
Всю службу я смотрел и смотрел на толпу, туда и сюда, словно коп, который едет через город. Хотя что я хотел высмотреть? Зачем я здесь? Дочь-подросток Клэр подошла к алтарю к самому краю и обратилась к пастве. За ней, уровнем ниже, стоял моментальный снимок ее матери, тот самый, что в газете, когда ей было меньше тридцати. Дочь была хорошенькая, ее щеки пылали красным цветом жизни. Она прочла письмо к своей матери. Некоторые плакали. Вытирали глаза и глазели снова. Я продолжал смотреть в толпу. Юная девушка сказала: «И, мамочка, я обещаю, что буду помнить, какая ты была красивая. А не то, как ты выглядела, когда умирала». Хотя это было довольно откровенно, мне показались несколько странными такие слова для похорон.
Позже, выйдя из церкви, я снова подошел к Джереми Ф. Как мужчина к мужчине, словно мы оба страдали каждый на свой лад, но не делали из этого много шума.
Я сказал:
– В самом деле.
Он сказал:
– В прошлом году я был на похоронах Ларри Эпштейна. Вы знали Ларри?
– Политик.
– У него двое детей, и оба говорили речь. Это было что-то. – Он говорил так, словно это было соревнование, у кого будут самые печальные похороны. Очевидно, Ларри выигрывал.
Я сказал:
– Я уже ухожу, – и пожал ему руку и даже потом колебался, гадая, не следовало ли немного задержаться, поговорить. Меня тревожило, что даже в таких обстоятельствах я беспокоился о том, чтобы нравиться людям, о том, произвожу ли я на них хорошее впечатление, будут ли они хорошо говорить обо мне, когда я скроюсь с их глаз долой.
Я приехал в тот вечер домой, переступил через маленькую красную сандалию и пошел в спальню. В комнате было темно, красный уголек мерцал у изголовья кровати.
– Почему ты не покончишь с собой? – сказала она.
– Тогда мы никогда его не найдем. Несколько часов спустя запах сигаретного дыма поднял меня с кушетки. М. стояла надо мной, силуэт на фоне окна. Темно-синие сумерки после заката.
– Почему ты продолжаешь это твердить? – спросила она.
– Что?
– Что ты его найдешь.
– Потому что найду.
Одну секунду она осознавала это. Можно было чувствовать, что у нее разрывается сердце.
– Не смей шутить со мной, Роман, – неуверенно произнесла она.
– Я не шучу.
– Ты думаешь, мы его найдем?
– Да, мы его найдем.
– Но где он?
– Кто-то забрал его Кто-то увидел его на крыльце и забрал.
– Ты думаешь?…
– Да!
– Ты думаешь, если они забрали его, то забрали, чтобы защитить?
– Да.
– Значит, они будут добры к нему?
– Я в этом уверен.
– Но люди делают такие плохие вещи, Роман.
– Не все люди.
Она стояла, держа ладонь чашечкой под сигаретой, чтобы пепел не упал на ковер.
– Это правда. Не все люди плохие. – Она подумала, потом сказала: – Но, если они не плохие люди, почему они не вернут его?
– Они не знают нас.
– Разве они не видят, как мы страдаем?
– Может быть, они не смотрят.
– Правильно, – сказала она. – Может быть, они не смотрят. – Потом она пошла наверх, все еще держа руку под сигаретой.
В ту ночь мне снова приснилась мама. Мы шли с ней по главной улице мокрого карибского городка. День. Должно быть, было время ленча, улицы были полны, мужчины кружили вокруг в белых рубашках и брюках, мальчишки продавали сигары, выстиранное белье свисало с балконов над головой. На маме была мягкая шляпка, которая шла ей, и солнечные очки. Загорелая, как всегда.
– Ты видишь белое здание? – сказала она. – Там живет Эрнест Хемингуэй.
– Правда?
– Ты удивлен.
Я сказал:
– Я ожидал чего-нибудь более продуманного.
– Это очень простое место, – сказала она, как бы подтверждая реальность. – Белая комната с белыми стенами, смотрит на гавань. Хочешь зайти?
Я колебался.
– Может быть, он работает.
– Он привык, что к нему приходят люди. – Она посмотрела на меня с прохладцей. – Ты не очень любопытный парень, да, Роман?
– Я здесь не для этого, мама.
– Нет?
Я сказал:
– Есть кое-что, что я хочу спросить у тебя.
– Угу.
– Есть ли в городе кто-то новый?
– Конечно.
– Кто-нибудь, кого я знаю?
– Ты слишком осторожен, дорогой мой, – сказала она. – Это тебе не идет. – Она остановилась под красным тентом бара и заглянула внутрь. Коренастый мужчина в белой рубашке без рукавов открывал бар, расставляя столы и стулья.
Я сказал:
– Мама, можешь ты послушать меня секундочку?
– Я слушаю. Слушаю.
Я сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Я видел, как красный уголек двинулся к пепельнице на ночном столике. Она сказала:
– Ты помнишь ту песню, которую он так любил, ту, которую ты вечно пел ему в ванной?
Я на мгновение задумался.
– Та, которая про птичку?
– Да.
– Точно.
– Не могу вспомнить последний стишок.
Я присел на край кровати. Она передвинула ногу так, чтобы не касаться меня.
– Я лежу здесь и пытаюсь вспомнить слова, – сказала она.
– Я тоже не могу.
Наступила длинная пауза.
– Нет, ты можешь.
– Я не в состоянии сейчас петь.
– Ты не должен петь. Просто слова. Просто скажи мне слова.
Уголек сигареты стал ярче.
Я сказал:
– Все твои подружки бросили гнездо.
– Правильно. Это та песня. – Она повернулась ко мне всем телом, словно подвигалась к огню. – Что потом? Что поется потом?
– Птичке очень грустно, птичке все не то, – я не помню, что дальше.
– Пожалуйста.
– Можешь лететь. В небо лететь. Ты счастливей, чем я.
Ее рука замерла в воздухе. Я не видел, но у меня было такое чувство, что ее губы двигаются, что она что-то говорит. Уголек стал ярко-красным. Потом она сказала:
– Что творится с тобой, Роман?
– Ты о чем?
– Просто скажи мне. Мне это поможет.
Я непроизвольно глотнул воздух.
– Я совершил ошибку.
Я поспал несколько часов на кушетке. Должно быть, было уже утро; я слышал, как птицы чирикают в заснеженных ветвях. Мне снилась моя мама, которая уже много лет как была мертва. На ней был красный шарф. Это был итальянский шелк, и она обычно надевала его на вечеринки.
Во сне я сказал ей:
– У тебя ведь его нет, правда, мама?
– Конечно нет, – сказала она. – Я его в глаза не видела.
Снегоочиститель снова ревел вдоль улицы. Я встал с кушетки и, завернувшись в одеяло, поднялся в спальню. Я стоял в дверях и, когда услышал, как М. резко пошевелилась в темной комнате, сказал:
– Я знаю, он жив.
– Откуда тебе знать? – сказала она.
– Потому что я его слышу.
– Что он говорит?
Я сказал:
– Не могу разобрать. Но знаю, что это он.
– Он в безопасности?
– Да.
– Ты уверен?
– Да. Уверен.
Я спустился вниз и лег на кушетку. Из-за дверей бара в конце улицы пробивался свет. Я закрыл глаза, я слушал. Ничего, думал я. Должно быть, он спит. Я видел его под голубым одеялом. Если смотреть очень пристально, можно увидеть, как одеяло поднимается и опадает, совсем чуточку. Это он дышит. Дышит медленно. Я сказал:
– Я найду тебя.
И потом уснул.
В тот день после полудня позвонил босс.
– Сколько уже? – спросил он.
– Тридцать шесть часов. – На несколько часов дольше, но я не мог заставить себя сказать это.
Его молчание свидетельствовало о том, что он думает, но это было не в его духе – расходовать себя, продолжать говорить. Даже сейчас он хотел показать себя, дать мне понять, как много он знает о полицейских процедурах.
Он сказал:
– Бери отпуск, столько времени, сколько захочешь.
Я поблагодарил его. У меня появилась странная, не имеющая отношения к происходящему мысль. Я неожиданно понял эту болезнь – то, когда родители заражают своих детей; это все равно как самому стать ребенком, чтобы люди присматривали за тобой.
В тот вечер я снова вышел на улицу. Гаражи были подсвечены, словно буквы в слове «Голливуд»; кусты были как пригнувшиеся люди; окна вспучивались, как глазные яблоки; спальня на третьем этаже была выкрашена в ярко-красный цвет, словно для ребенка. Я смотрел в садовых навесах, на парковках, в задних дворах. Я шептал его имя в темные колодцы лестниц. Я говорил:
– Саймон, ты здесь?
Меня облаяла собака с заднего крыльца, рыча, срываясь с цепи. Пьяный, шатаясь, налетел на меня в темноте. Я смотрел на брошенный автомобиль. Ничего, даже никакого предчувствия. Я пытался чувствовать его, а не думать о нем. Я продолжал бродить. Где мне взять его? Пятьдесят восемь фунтов. Куда ты ушел? Я должен быть рядом. Но когда я останавливался у какого-нибудь парадного крыльца или двигался по тротуару, я чувствовал себя так, словно невидимая дверь затворялась. Словно он шептал мне на ухо: нет, не здесь. Продолжай идти, продолжай двигаться. Слышал ли я его голос, или просто вспоминал, или просто хотел его вспомнить? Он ускользал от меня. Я сказал:
– Не уходи, Саймон. Не уходи.
Я вернулся домой посреди ночи. Дверь в спальню была закрыта. Я пошел в студию, вытащил дневник, пролистал его: все эти записи о женщинах, как я жаждал их тел. Это был дневник мужчины с неутоленным аппетитом, дневник человека, который не может перестать мечтать о шоколадных эклерах. Меня затошнило от его скучного остроумия, от его близорукости. Я пролистал дальше, то же самое, еще, и еще, и еще, но я не мог остановиться, не мог закрыть тетрадь, потому что на всех этих страницах, в то время, когда они писались, Саймон был рядом, он был там, в холле или в ванной, или спал в своей кровати, и, читая эти страницы, я мог чувствовать часы, когда он был рядом. Я даже понюхал страницы. Но они пахли только старой бумагой. Я пошел в его комнату, взял его пижаму, которую он бросил на кровать, и поднес к лицу. Я помнил сон о маме в красном шарфе, о моей маме, обитающей в земле мертвых, спящих до полудня, призраков старых банкиров и развратников, сидящих вокруг ее постели, перешептывающихся. Она знала в городе каждого человека, моя мама, и всех вновь прибывших мертвых. Если она его не видела, значит, его там нет.
Я поднялся со стула, чтобы сказать М., но услышал – или подумал, что услышал, – как дверь захлопнулась с такой силой, что у меня почти захватило дух. Не делай этою!
Я позволил себе сказать об этом Говарду Глассу на следующее утро, когда он пришел. Но как только я вымолвил, я уже знал, что совершил ошибку.
– Я иногда чувствую, что он говорит со мной.
– Я верю в такие вещи, – сказал Говард, пожимая плечами – жест, который означал, что всякие вещи возможны. Но они вовсе не возможны, и он не поверил мне, и я почувствовал где-то на задворках его мыслей, словно шляпу на голове у мужчины, что-то вроде личного оправдания. Еще один претендент удален с поля. Я подумал, как мы злы, как заслуживаем свои несчастья. Везде, куда бы я ни смотрел, я видел ненависть. Я видел ее в лицах детективов, когда они подошли к двери; я видел ее в своих соседях; я видел ее в М., когда она думала, что я не смотрю; но я не протестовал. Я думал: больше. Дай мне больше.
И было больше: больше полицейских сбивали внизу снег со своих ботинок; разнообразные репортеры, потом еще одна, которая забыла свою записную книжку на кофейном столике и вынуждена была вернуться, чтобы забрать ее. Облегчение на ее лице было очевидным. Все эти адреса, все эти телефонные номера могли потеряться.
Я слышал, как мегафон двигался вдоль улиц посреди ночи, слышал успокаивающую металлическую властность, словно сам Бог ищет его, словно Бог говорит: вам лучше отдать его. Но однажды они больше не пришли. Я думал, они поехали искать еще куда-нибудь. Просто отсюда их не слышно.
Я видел команду новостишников, снимающих у фасада нашего дома; они сняли длинный план, начав от бара на углу и в конце концов дойдя до крыльца. Они повторили съемку, для безопасности, как мы называем это в нашем бизнесе. Я был рад их видеть. Только в то утро я гадал, было ли это лишь мое воображение, или появились признаки охлаждения всеобщего внимания, которое было захвачено исчезновением Саймона? Полиция, газеты. Они к этому привыкли, разве не так? Чтобы он исчез? Это было, словно (и я держал эту мысль при себе) М. и я стояли в толпе милых, улыбающихся незнакомцев, но кто-то в этой толпе, все еще дружелюбный, все еще полный доброты, начал отодвигаться, словно бы отделившись от толпы, немножко в сторону, так что теперь между ним и нами появилось определенное пространство.
Когда в центре города рухнул старый кинотеатр, погибли двое подрядчиков, эта новость заняла первую страницу. Я думал, это плохо, это отвлечет. Позже в тот день я заперся в ванной, снова шел снег, я сидел на унитазе, закрыв глаза, и слушал. Прошло какое-то время. Потом раздался звон в водопроводной трубе, гудок с улицы, кто-то запер машину, глухой звук сушилки для одежды, но за этим, даже за звуком снегопада, я мог слышать его, я мог слышать, как он говорит со мной. Просто он казался намного дальше, живой, такой же живой, как и раньше, только более далекий. Я подумал, это снег. Он мешает.
Когда я вышел из ванной, М. стояла у кухонного окна, глядя в маленький парк под нами.
– Думаешь, снег затруднит его поиски?
– Нет, – сказал я. Я положил руки ей на плечи, но она автоматически высвободилась, не отрывая глаз от окна.
Глава 2
Несколько дней спустя я увидел в газете фотографию Клэр Инглиш. Это была старая подружка, женщина с лицом ребенка, с короткими легкими волосами. Я подумал, она хорошо выглядит – после всех этих лет. Должно быть, у нее тоже все хорошо. Такая большая фотография в городской газете. Я немного почитал, чтобы узнать, что она поделывала с тех пор, как я в последний раз ее видел: публицист в маленьком литературном журнале, правительственный чиновник по связям, заместитель директора компании, исполнительный директор, пресс-секретарь заместителя министра – ни одного шага назад на всем пути. Но почему, подумал я, все в прошедшем времени? Потом я посмотрел на верх страницы. Это была колонка некрологов. Она была звездой среди умерших в этот день. Клэр бы это понравилось. Она была амбициозна, всегда стремилась к следующему повышению. Умерла от рака яичников. Я помню, что она сказала мне, когда мы в первый раз спали вместе. «Я просто создана для того, чтобы любить тебя, – сказала она, – и не любить тебя». И тогда и теперь мне казалось, что это немного безвкусно.
На следующий день я пошел на ее похороны. Не знаю почему, у меня было такое чувство, что я должен. Было унылое, затянутое облаками, послеполуденное время, снег лежал унылыми могильными холмами. Можно было разглядеть первые черные пятнышки на вершинах сугробов. Подтверждение, что под ними прячутся куда худшие вещи. Я ехал в такси и смотрел по сторонам. Никогда раньше не замечал, как много в городе маленьких детей. Небольшие комочки зимних комбинезонов появлялись то там, то здесь, держась за папин палец или глядя в сугроб. Родители подталкивали их. Одна женщина вела своего годовалого малыша за помочи.
Я вошел в церковь как раз перед тем, как началась служба. Снаружи была горстка народу, многих я не видел со времен университета; они стали старше, бледнее, серее и толще. Казалось, каждый важная шишка, но, может быть, это был просто свет. Этот плоский, бессолнечный свет зимы делал их похожими на персонажи из фильма Бергмана. Поглядывающих в окно церкви, ожидающих Бога.
Я увидел Джонни Коттона. В колледже он пьянствовал от души, и по его брюшку, по его красным глазкам было понятно, что он все еще не бросил этой привычки. Он с подлинной сердечностью пожал мне руку и дважды произнес мое имя густым басом. Было время, когда Джонни, симпатичный молодой актер, работал по всему городу. Он сказал мне как-то вечером в баре, в его голосе звучал намек на смущение: «Я собираюсь стать большой звездой, Роман. Я собираюсь стать чертовски большой звездой». Он закончил тренировкой бойцовых собак на Западном побережье, собственная компания, он сказал. Он не оборонялся – ни капельки. Теперь он вернулся в город, немножко занимается сухой кладкой, так кое-что, чтобы занять время. Он не знал о моем сыне, и я ему не сказал. Хороший парень, но полагаю, не слишком увлекается чтением газет.
Я подошел к Джереми Ф. Я знал его со времен работы на общественном телевидении; высокий, элегантный, сильно за пятьдесят, выглядит как Филип Рот. Что бы ни происходило, Джереми всегда был на вершине. Смена правительства, смена партийного лидера – он всегда был нужной стороне. Люди, которые им восхищались, говорили, что он – словно канадская королевская семья. Его присутствие, его стиль. Для людей, которые любили его немного меньше, он был «аппаратчик».
– Мне так жаль, – сказал он, глядя мне прямо в глаза. И в эту секунду я понял, как ему удалось сделать такую блестящую карьеру. Потому что он именно это и имел в виду. Ему было жаль. Не имеет значения, что он забудет обо мне через десять минут и насладится дорогим ленчем. – Позвоните мне, – сказал он. – Я к вашим услугам.
Я сказал: конечно. Я тоже это имел в виду, даже если знал, что, если позвоню ему в офис, его там не будет, секретарша запишет мое имя и он никогда мне не перезвонит. Потому что я не имел для него никакой ценности. Это не было личное. Просто в дне так много часов – и примерно столько же полезных людей, которых можно в них запихнуть.
Всю службу я смотрел и смотрел на толпу, туда и сюда, словно коп, который едет через город. Хотя что я хотел высмотреть? Зачем я здесь? Дочь-подросток Клэр подошла к алтарю к самому краю и обратилась к пастве. За ней, уровнем ниже, стоял моментальный снимок ее матери, тот самый, что в газете, когда ей было меньше тридцати. Дочь была хорошенькая, ее щеки пылали красным цветом жизни. Она прочла письмо к своей матери. Некоторые плакали. Вытирали глаза и глазели снова. Я продолжал смотреть в толпу. Юная девушка сказала: «И, мамочка, я обещаю, что буду помнить, какая ты была красивая. А не то, как ты выглядела, когда умирала». Хотя это было довольно откровенно, мне показались несколько странными такие слова для похорон.
Позже, выйдя из церкви, я снова подошел к Джереми Ф. Как мужчина к мужчине, словно мы оба страдали каждый на свой лад, но не делали из этого много шума.
Я сказал:
– В самом деле.
Он сказал:
– В прошлом году я был на похоронах Ларри Эпштейна. Вы знали Ларри?
– Политик.
– У него двое детей, и оба говорили речь. Это было что-то. – Он говорил так, словно это было соревнование, у кого будут самые печальные похороны. Очевидно, Ларри выигрывал.
Я сказал:
– Я уже ухожу, – и пожал ему руку и даже потом колебался, гадая, не следовало ли немного задержаться, поговорить. Меня тревожило, что даже в таких обстоятельствах я беспокоился о том, чтобы нравиться людям, о том, произвожу ли я на них хорошее впечатление, будут ли они хорошо говорить обо мне, когда я скроюсь с их глаз долой.
Я приехал в тот вечер домой, переступил через маленькую красную сандалию и пошел в спальню. В комнате было темно, красный уголек мерцал у изголовья кровати.
– Почему ты не покончишь с собой? – сказала она.
– Тогда мы никогда его не найдем. Несколько часов спустя запах сигаретного дыма поднял меня с кушетки. М. стояла надо мной, силуэт на фоне окна. Темно-синие сумерки после заката.
– Почему ты продолжаешь это твердить? – спросила она.
– Что?
– Что ты его найдешь.
– Потому что найду.
Одну секунду она осознавала это. Можно было чувствовать, что у нее разрывается сердце.
– Не смей шутить со мной, Роман, – неуверенно произнесла она.
– Я не шучу.
– Ты думаешь, мы его найдем?
– Да, мы его найдем.
– Но где он?
– Кто-то забрал его Кто-то увидел его на крыльце и забрал.
– Ты думаешь?…
– Да!
– Ты думаешь, если они забрали его, то забрали, чтобы защитить?
– Да.
– Значит, они будут добры к нему?
– Я в этом уверен.
– Но люди делают такие плохие вещи, Роман.
– Не все люди.
Она стояла, держа ладонь чашечкой под сигаретой, чтобы пепел не упал на ковер.
– Это правда. Не все люди плохие. – Она подумала, потом сказала: – Но, если они не плохие люди, почему они не вернут его?
– Они не знают нас.
– Разве они не видят, как мы страдаем?
– Может быть, они не смотрят.
– Правильно, – сказала она. – Может быть, они не смотрят. – Потом она пошла наверх, все еще держа руку под сигаретой.
В ту ночь мне снова приснилась мама. Мы шли с ней по главной улице мокрого карибского городка. День. Должно быть, было время ленча, улицы были полны, мужчины кружили вокруг в белых рубашках и брюках, мальчишки продавали сигары, выстиранное белье свисало с балконов над головой. На маме была мягкая шляпка, которая шла ей, и солнечные очки. Загорелая, как всегда.
– Ты видишь белое здание? – сказала она. – Там живет Эрнест Хемингуэй.
– Правда?
– Ты удивлен.
Я сказал:
– Я ожидал чего-нибудь более продуманного.
– Это очень простое место, – сказала она, как бы подтверждая реальность. – Белая комната с белыми стенами, смотрит на гавань. Хочешь зайти?
Я колебался.
– Может быть, он работает.
– Он привык, что к нему приходят люди. – Она посмотрела на меня с прохладцей. – Ты не очень любопытный парень, да, Роман?
– Я здесь не для этого, мама.
– Нет?
Я сказал:
– Есть кое-что, что я хочу спросить у тебя.
– Угу.
– Есть ли в городе кто-то новый?
– Конечно.
– Кто-нибудь, кого я знаю?
– Ты слишком осторожен, дорогой мой, – сказала она. – Это тебе не идет. – Она остановилась под красным тентом бара и заглянула внутрь. Коренастый мужчина в белой рубашке без рукавов открывал бар, расставляя столы и стулья.
Я сказал:
– Мама, можешь ты послушать меня секундочку?
– Я слушаю. Слушаю.
Я сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12