С другой стороны, классная западногерманская команда рекламщиков, которая была задействована, произвела оценку и решила, что это любопытное (возможно, уникальное) национальное «ограничение» соберет «миллион долларов на выпусках телеграфных агентств», а также «в десять раз психологически усилит запретный потенциал фильма, что составит определенный плюс в плане мотивации».
Взаимоотношения между кинокомпанией и главами церкви – а в особенности пожилым кардиналом фон Копфом – с самого начала были тонкими и деликатными. Худой, похожий на ястреба старичок, потомок прежней австрийской аристократии, фон Копф выказал предельное раздражение, узнав про эпизод с проститутками в катафалке. Не то чтобы он был человеком особенно суеверным, просто его представления о неподобающем были достаточно жесткими. Кроме того, по несчастливому совпадению, тремя днями позже ему также пришлось задействовать упомянутое транспортное средство – подобно карете «скорой помощи», одно-единственное в Вадуце, – использовав его для похорон своей горячо любимой матушки.
– Здесь все еще тепло от жара их омерзительно корчащихся тел! – горестно пожаловался кардинал и сверх этого побожился, что «зловонный смрад сала и мускуса все еще густо висит в воздухе, словно сама адская пелена». Человек гордый и эксцентричный, фон Копф тайно поклялся отмстить кинокомпании и прежде всего «главному Левиафану», надо полагать, имея в виду конкретного жирягу по имени Сид К. Крассман.
На данный момент, однако, единственное эффективное вмешательство кардинала ограничивалось его отказом кинокомпании воспользоваться шато шестнадцатого столетия, которое обнаружили Морти с Липсом и которому случилось принадлежать церкви.
– Он антисемит, – сказал Морти. – Вшивый хуесос-макаронник.
– Никакой он не макаронник, – возразил Липс.
– Он же, блин, католик! И уж точно не лягушатник!
– Не лягушатник, – согласился Липс. – Но он и не макаронник. Он фриц какой-нибудь.
– Думаешь? – задумчиво протянул Морт. – Ну, раз он католик и никакой не лягушатник, я его в злоебучие макаронники записываю!
– Погоди-ка, погоди… может, он фашист, господи Иисусе!
Это замечание просто восхитило Морти.
– Точно, блин! Он вшивый фашистский фриц, да еще католик! Можешь, Липс, свой лучший зуб на это поставить! – Он схватил телефонную трубку. – Пусть-ка Сид это проверит!
Еще одной вещью, возбудившей гнев кардинала, был клочок информации – точнее, как выяснилось, дезинформации, – который он получил в первый же день съемок. Так вышло, что двое его прихожан, средних лет супружеская пара, которая владела в городе ресторанчиком, получила концессию на поставку продуктов для кинокомпании. Супруги готовили киношникам завтрак и ланч в импровизированном кухонном фургоне, а также поддерживали горячими чайники и кофейники, которые были доступны в течение всего дня. Хотя на саму съемочную площадку им заходить не позволялось, они, разумеется, имели оказию видеть главных действующих лиц – а конкретно, Арабеллу и Памелу Дикенсен, – когда те проходили мимо кухонного фургона. Однако пара ни разу не видела женщин до производства с ними волшебной гримерной работы – а потому добрые супруги, понятное дело, не сумели узнать знаменитых кинозвезд и вместо них увидели (как они позднее доложили кардиналу) «двух местных девочек… которым никак не больше пятнадцати-шестнадцати лет».
Естественно, такое известие было, мягко выражаясь, не слишком хорошо воспринято фон Копфом. Кардинал отправился прямиком к принцу и представил ему самую что ни на есть резкую жалобу которая в конечном итоге поставила его в неловкое положение человека, обращающегося с непроверенными слухами как с доказанными фактами. Это свое положение фон Копф также поставил в вину Сиду и всем остальным – но главным образом Сиду.
2
Как за таинственной ночью, согласно общепринятому выражению, следует чудесное утро, так и темноглазая Арабелла отбыла из Вадуца всего за час до прибытия туда златовласой Анджелы Стерлинг и семнадцати предметов ее багажа.
Борис встретил Анджелу в большом «мерсе» с наемным шофером, тогда как Липс Мэлоун, управлявший микроавтобусом марки «ситроен», позаботился о багаже.
– Господи, как мне не терпится увидеть сценарий! – возбужденно воскликнула Анджела. – Судя по тому, что вы и мистер Крассман рассказали мне в Голливуде, он должен быть… таким смелым!
– Гм, ну да, нам бы хотелось так думать. По крайней мере, он… оригинальный.
– О да, конечно! Боже милостивый, какой фильм Бориса Адриана не оригинален?!
– Тони Сандерс тоже над ним поработал – ты с ним знакома, не так ли?
– О да, Тони просто чудесный – он написал сценарий одной из моих картин. Она столько всяких наград получила… – Тут Анджела вздохнула, одарила Бориса знаменитой по всему миру улыбкой отважной маленькой девочки и добавила: – Но ни одна из этих наград, естественно, не была «Лучшей актрисе».
В голубой мини-юбке, которая идеально подходила к ее глазам и заканчивалась на середине молочно-белых ляжек, почти того же цвета, что и ее зубы, Анджела была само очарование. Борис улыбнулся, затем протянул руку и сжал ее ладонь.
– Не волнуйся, Энджи, – серьезно сказал он. – Думаю, на сей раз тебе повезет больше. Это очень серьезный фильм.
– О, я знаю, знаю, – радостно воскликнула актриса. – И я просто сказать не могу, как высоко ценю такую возможность. – Она обеими руками сжала его ладонь, держа ее у себя на коленях – которые на самом деле, учитывая длину мини-юбки, представляли собой две голые ляжки, чуть выше незначительно прикрытые трусиками от Пуччи. «Совсем как алебастр», – подумал Борис, представляя их себе на фоне розовых атласных простыней приподнятыми над равномерно толкающими черными ягодицами. В то же самое время его удивила теплота и мягкость этих ляжек, прижатых к его ладони… совсем не как алебастр.
В то нью-йоркское утро, когда Анджела получила телеграмму от Бориса, где говорилось, что они готовы снимать ее эпизод, она первым делом побежала в Актерскую мастерскую сообщить своему гуру Хансу Хемингу чудесные новости.
Страстный, похожий на медведя венгр Ханс Хеминг и его необычная методика обучения актеров являли собой сразу и скандал, и спасение индустрии, центр круглогодичной бури дискуссий среди учеников и профессионалов сцены и экрана. На каждую персону, которая считала его авантюристом и шарлатаном – а таких насчитывалось немало, – можно было найти другую, убежденную в том, что он гений, даже мессия. В любом случае, две вещи были неоспоримы: во-первых, мастерской Ханса Хеминга ставилось в заслугу производство по меньшей мере дюжины самых знаменитых актеров; а во-вторых, его влияние на этих актеров и на других было колоссальным. Это в полной мере относилось и к Анджеле Стерлинг; даже будучи самой высокооплачиваемой кинозвездой в мире, главной приманкой билетных касс, она по-прежнему оставалась совершенно непризнанной как актриса. Находились люди, которые не только утверждали, что у нее нет ни грана таланта, но даже заходили так далеко, что использовали ее в своих обличениях Ханса Хеминга – приписывая его профессиональному интересу к ней статус окончательного доказательства его циничной лживости и художественной фальши. Со своей стороны, Ханс Хеминг настаивал на том, что в Анджеле Стерлинг он видит чистоту и субстанцию нетронутую, неограниченную.
– Возможно, это чистый лист, – любил говаривать он, – но лист тонкого пергамента.
Анджела, в свою очередь, преклонялась перед ним почти фанатично.
– Разве это не восхитительно? – воскликнула она сквозь слезы радости, показывая ему телеграмму.
– Я так рад за тебя, котенок, – сказал Ханс Хеминг, притягивая ее к себе. – Борис Адриан – великий художник. И это тот самый прорыв, которого мы так ждали.
– О, я знаю, знаю, знаю! – экстатически всхлипывала Анджела.
Затем Ханс Хеминг отстранил девушку на расстояние вытянутой руки и сосредоточил на ней мрачный взор.
– Слово предостережения. Как насчет киностудии – ведь у тебя с ней контракт, не так ли? А твой агент? Что, если он будет против?
Анджела явно изумилась.
– Но почему, бога ради, они должны быть против? Они знают, что это именно то, ради чего я работала… ради чего мы все работали, – шанс сделать что-то… творческое – шанс поработать в… серьезном фильме – шанс поработать с великим режиссером… разве не так?
Его лицо слегка помрачнело.
– Да, но эта картина… ходят слухи… говорят, что это… странная картина.
– Но ведь все его картины странные, разве не так? Ханс Хеминг пожал плечами.
– Возможно, эта – более странная, чем остальные. Понимаешь, я говорю это только затем, чтобы предупредить тебя, что другие – киностудия, твой агент – могут попытаться тебя отговорить. Ты должна быть к этому готова. Ты должна быть готова воспротивиться их уговорам.
Анджела изумленно посмотрела на него.
– Ты шутишь? Ты думаешь, я им позволю? Думаешь, я встану по стойке «смирно»? – Теперь ее твердый взгляд был полон решимости. – Ведь это тот прорыв, которого я ждала, так?
Он грустно улыбнулся.
– Да, дорогой мой котенок, это действительно так. Но ты должна помнить, что самая жестокая и ироничная трагедия жизни – это наша неспособность сделать то, что должно быть сделано, именно в тот момент, когда это следует сделать… вместо этого нас, точно тростник, швыряют из стороны в сторону волны случая.
Анджела с серьезным видом помотала головой.
– Нет-нет, только не с этой ролью – здесь я ничего на волю случая не оставляю. Железно.
Ханс Хеминг по-доброму кивнул, отпуская Анджелу и опуская руки; затем он положил одну руку ей на плечо. Со своим крупным лицом и грустной торжественностью он напоминал монаха-бенедиктинца, собирающегося ее благословить.
– Хорошо, – нараспев произнес он, – думаю, мой котенок взрослеет.
– Взрослею, можешь не сомневаться, – согласилась Анджела. – Мои чемоданы уже месяц как упакованы.
3
Контракт между правительством Лихтенштейна и «Фильмами Серого Кардинала» (корпоративное название, которое киностудия «Метрополитен» использовала для картины) особо оговаривал то, что «вся основная съемка» должна быть произведена в пределах страны. К немалому унынию Бориса и Сида, это касалось и работы «второй съемочной группы». Короче говоря, вместо того чтобы послать небольшую бригаду с оператором в Танжер и отснять там наружный материал касбы – в основном длинные или снятые с воздуха эпизоды, – она теперь должна была разработать и соорудить всю эту касбу и ее окрестности здесь. Однако вскоре стало очевидно, что подобный род операций в стиле Сесила Б. Демилле просто неосуществим в пределах их временных и бюджетных ограничений – главным образом из-за низкого качества доступных материалов и неопытности местных мастеровых. Кроме того, декорация на открытом воздухе, использованная в чем-то большем, нежели съемка средних планов, неизбежно выдает себя как искусственная конструкция. С такой проблемой не смог совладать даже гениальный Никки – если не считать нескольких убедительных фасадов, каменных лестниц и кратких участков булыжной улицы. В какой-то момент даже стало казаться, что наиважнейший эпизод с касбой рискует вылететь из сценария.
Ситуацию, однако, в очередной раз спас не кто иной, как продюсер С. К. Крассман. Сид разослал Морти. Липса и Никки в Лондон, Париж и Рим соответственно, откуда они вернулись с шестью минутами превосходного цветного материала, собранного по крохам из недавней туристской документалистики.
– А это подойдет? – поинтересовался Ласло у Сида.
– К чему, блин? Мы еще даже съемку не начали! Лучше позаботься о том, чтобы ты сам к этому подошел, мудила!
Итак, теперь у них была установочная съемка – прекрасный вид города с воздуха, а также медленный наезд на одну конкретную улицу, затем на одну конкретную касбу и наконец на одно конкретное окно. Для Никки проще простого было воссоздать улицу, фасад и окно так, чтобы зритель не различил, где кончается фильм о путешествии и начинается горячий материал. Под «зрителем», понятное дело, подразумевался человек, специально не обученный.
4
– Ханс передает вам свою любовь, – говорила Анджела через освещенный пламенем свечи столик в «Ла Мармите», французском ресторанчике Вадуца – подобно катафалку и карете скорой помощи, единственном в городе.
Борис улыбнулся.
– Он великий человек, поистине великий.
Анджела вздохнула.
– То же самое он говорит о вас. – Она склонила голову набок и уставила на пламя свечи грустный взор маленькой девочки. – Надеюсь, когда-нибудь кто-то скажет это и обо мне.
Борис рассмеялся.
– Что ты великий человек? Это вряд ли.
Анджела подняла глаза и смело улыбнулась.
– Что я великая актриса, – умоляющим тоном произнесла она. – Или пусть даже не великая, а просто хорошая. Вместо того, что, как вам известно, – она отвернулась от него, и голос ее почти затих, – обо мне говорят…
– Что с тобой классно бы переспать?
Борис обладал манерой говорить что-то обезоруживающе-личное полному незнакомцу, не нанося оскорбления; суть здесь заключалась в использовании тона, который отражал одновременно отстраненность и участие без всякого намека на нездоровую похотливость или напускную важность. Это позволяло установить интимную атмосферу за наикратчайшее время. Далее, разумеется, следовало колоссальное доверие – именно оно и давало Борису возможность не только фактически использовать актеров как пешки в своей игре, но и извлекать из них даже больше того, что они могли дать.
– Так, значит, обо мне говорят? – поинтересовалась Анджела и бросила на него резкий взор – впрочем, спрашивая мягко и опять опуская глаза. Разумеется, она знала, что это правда.
– А ты сама как думаешь?
Она пожала плечами.
– Наверно, что-то вроде того.
Борис улыбнулся ей и с нежной целеустремленностью заговорил:
– Энджи… все хотят тебя ебать. Ты это знаешь, не так ли? Все мужчины и мальчики в мире хотят ебать Анджелу Стерлинг.
Анджела посмотрела на него, и холодная ненависть медленно наполнила ее взгляд, прежде чем она заговорила.
– Это как раз тот имидж, который я хочу изменить.
– Да, я это понимаю, и мы его изменим. Но я должен знать, каково быть тобой. Разве ты не понимаешь, что само это явление – просто фантастика? Только представь – мальчики в ванных комнатах, солдаты всех армий мира, заключенные всех стран – все до единого мастурбируют на своих койках по ночам, думая о тебе… мужчины занимаются любовью со своими женами, своими подругами, проститутками, воображая, что это ты. Знаешь, как ведут статистику – вроде того, что каждые восемь секунд в мире происходит убийство, такого рода вещи. Так вот, надо думать, ни днем, ни ночью не проходит ни одной секунды, чтобы галлон спермы не выплеснулся в твою честь. Этот галлон выплескивается, имея целью твое влагалище! Разве это не фантастика? Чувствуешь ли ты это коллективное желание? Ощущаешь ли, что парни всей земли хотят тебя ебать? Черт побери, вибрации должны быть просто невероятными.
Анджела следила за словами Бориса – поначалу тупо, затем недоверчиво. И все же в конце концов, убежденная его искренним сопереживанием, она тоже смогла бесстрастно обдумать этот образ, как будто он говорил о ком-то другом. Она медленно погасила сигарету, глядя в пепельницу.
– Но в этом-то как раз все и дело, – почти с обидой сказала Анджела. – Они хотят ебать не меня, а Анджелу Стерлинг.
– А ты ее с собой не идентифицируешь?
– Нет, – твердо сказала она. – Только не ту Анджелу Стерлинг. Это определенно.
Толика благочестия в ее ответе вызвала у Бориса улыбку, вернув его мысли к одному любопытному инциденту, случившемуся несколькими годами раньше – шестью, если точнее, – в тот самый момент, когда Анджела наслаждалась первыми цветами своей звездности, а также первым сердечным страданием. Тот случай произошел в воскресенье, на дневной вечеринке с коктейлями в большом пляжном особняке Леса Харрисона, где присутствовали и Борис, и Анджела. Анджела тогда уже около шести месяцев жила с Лесом и номинально считалась хозяйкой – однако как раз в тот день ее тактично проинформировали о том, что ее мистер Чудесный Жених все-таки решил не разводиться со своей супругой, а напротив, вернуться к ней («должен еще раз попробовать ужиться с Этель – мы это детишкам задолжали»). Понятное дело, это было чистейшее вранье, но Лесу такой вариант показался более деликатным, чем просто сказать ей, чтобы проваливала куда подальше. Так или иначе, новости вынудили Анджелу погрузиться в подлинную пучину жалости к себе и злоупотреблений в плане похоти. В конце концов она вырубилась на кровати в одной из комнат для гостей после безуспешной попытки дозвониться своей матушке в Амарилло, в штат Техас.
Тем воскресным днем также пытался дозвониться своей матушке один молодой человек, которого Борис привел с собой на вечеринку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Взаимоотношения между кинокомпанией и главами церкви – а в особенности пожилым кардиналом фон Копфом – с самого начала были тонкими и деликатными. Худой, похожий на ястреба старичок, потомок прежней австрийской аристократии, фон Копф выказал предельное раздражение, узнав про эпизод с проститутками в катафалке. Не то чтобы он был человеком особенно суеверным, просто его представления о неподобающем были достаточно жесткими. Кроме того, по несчастливому совпадению, тремя днями позже ему также пришлось задействовать упомянутое транспортное средство – подобно карете «скорой помощи», одно-единственное в Вадуце, – использовав его для похорон своей горячо любимой матушки.
– Здесь все еще тепло от жара их омерзительно корчащихся тел! – горестно пожаловался кардинал и сверх этого побожился, что «зловонный смрад сала и мускуса все еще густо висит в воздухе, словно сама адская пелена». Человек гордый и эксцентричный, фон Копф тайно поклялся отмстить кинокомпании и прежде всего «главному Левиафану», надо полагать, имея в виду конкретного жирягу по имени Сид К. Крассман.
На данный момент, однако, единственное эффективное вмешательство кардинала ограничивалось его отказом кинокомпании воспользоваться шато шестнадцатого столетия, которое обнаружили Морти с Липсом и которому случилось принадлежать церкви.
– Он антисемит, – сказал Морти. – Вшивый хуесос-макаронник.
– Никакой он не макаронник, – возразил Липс.
– Он же, блин, католик! И уж точно не лягушатник!
– Не лягушатник, – согласился Липс. – Но он и не макаронник. Он фриц какой-нибудь.
– Думаешь? – задумчиво протянул Морт. – Ну, раз он католик и никакой не лягушатник, я его в злоебучие макаронники записываю!
– Погоди-ка, погоди… может, он фашист, господи Иисусе!
Это замечание просто восхитило Морти.
– Точно, блин! Он вшивый фашистский фриц, да еще католик! Можешь, Липс, свой лучший зуб на это поставить! – Он схватил телефонную трубку. – Пусть-ка Сид это проверит!
Еще одной вещью, возбудившей гнев кардинала, был клочок информации – точнее, как выяснилось, дезинформации, – который он получил в первый же день съемок. Так вышло, что двое его прихожан, средних лет супружеская пара, которая владела в городе ресторанчиком, получила концессию на поставку продуктов для кинокомпании. Супруги готовили киношникам завтрак и ланч в импровизированном кухонном фургоне, а также поддерживали горячими чайники и кофейники, которые были доступны в течение всего дня. Хотя на саму съемочную площадку им заходить не позволялось, они, разумеется, имели оказию видеть главных действующих лиц – а конкретно, Арабеллу и Памелу Дикенсен, – когда те проходили мимо кухонного фургона. Однако пара ни разу не видела женщин до производства с ними волшебной гримерной работы – а потому добрые супруги, понятное дело, не сумели узнать знаменитых кинозвезд и вместо них увидели (как они позднее доложили кардиналу) «двух местных девочек… которым никак не больше пятнадцати-шестнадцати лет».
Естественно, такое известие было, мягко выражаясь, не слишком хорошо воспринято фон Копфом. Кардинал отправился прямиком к принцу и представил ему самую что ни на есть резкую жалобу которая в конечном итоге поставила его в неловкое положение человека, обращающегося с непроверенными слухами как с доказанными фактами. Это свое положение фон Копф также поставил в вину Сиду и всем остальным – но главным образом Сиду.
2
Как за таинственной ночью, согласно общепринятому выражению, следует чудесное утро, так и темноглазая Арабелла отбыла из Вадуца всего за час до прибытия туда златовласой Анджелы Стерлинг и семнадцати предметов ее багажа.
Борис встретил Анджелу в большом «мерсе» с наемным шофером, тогда как Липс Мэлоун, управлявший микроавтобусом марки «ситроен», позаботился о багаже.
– Господи, как мне не терпится увидеть сценарий! – возбужденно воскликнула Анджела. – Судя по тому, что вы и мистер Крассман рассказали мне в Голливуде, он должен быть… таким смелым!
– Гм, ну да, нам бы хотелось так думать. По крайней мере, он… оригинальный.
– О да, конечно! Боже милостивый, какой фильм Бориса Адриана не оригинален?!
– Тони Сандерс тоже над ним поработал – ты с ним знакома, не так ли?
– О да, Тони просто чудесный – он написал сценарий одной из моих картин. Она столько всяких наград получила… – Тут Анджела вздохнула, одарила Бориса знаменитой по всему миру улыбкой отважной маленькой девочки и добавила: – Но ни одна из этих наград, естественно, не была «Лучшей актрисе».
В голубой мини-юбке, которая идеально подходила к ее глазам и заканчивалась на середине молочно-белых ляжек, почти того же цвета, что и ее зубы, Анджела была само очарование. Борис улыбнулся, затем протянул руку и сжал ее ладонь.
– Не волнуйся, Энджи, – серьезно сказал он. – Думаю, на сей раз тебе повезет больше. Это очень серьезный фильм.
– О, я знаю, знаю, – радостно воскликнула актриса. – И я просто сказать не могу, как высоко ценю такую возможность. – Она обеими руками сжала его ладонь, держа ее у себя на коленях – которые на самом деле, учитывая длину мини-юбки, представляли собой две голые ляжки, чуть выше незначительно прикрытые трусиками от Пуччи. «Совсем как алебастр», – подумал Борис, представляя их себе на фоне розовых атласных простыней приподнятыми над равномерно толкающими черными ягодицами. В то же самое время его удивила теплота и мягкость этих ляжек, прижатых к его ладони… совсем не как алебастр.
В то нью-йоркское утро, когда Анджела получила телеграмму от Бориса, где говорилось, что они готовы снимать ее эпизод, она первым делом побежала в Актерскую мастерскую сообщить своему гуру Хансу Хемингу чудесные новости.
Страстный, похожий на медведя венгр Ханс Хеминг и его необычная методика обучения актеров являли собой сразу и скандал, и спасение индустрии, центр круглогодичной бури дискуссий среди учеников и профессионалов сцены и экрана. На каждую персону, которая считала его авантюристом и шарлатаном – а таких насчитывалось немало, – можно было найти другую, убежденную в том, что он гений, даже мессия. В любом случае, две вещи были неоспоримы: во-первых, мастерской Ханса Хеминга ставилось в заслугу производство по меньшей мере дюжины самых знаменитых актеров; а во-вторых, его влияние на этих актеров и на других было колоссальным. Это в полной мере относилось и к Анджеле Стерлинг; даже будучи самой высокооплачиваемой кинозвездой в мире, главной приманкой билетных касс, она по-прежнему оставалась совершенно непризнанной как актриса. Находились люди, которые не только утверждали, что у нее нет ни грана таланта, но даже заходили так далеко, что использовали ее в своих обличениях Ханса Хеминга – приписывая его профессиональному интересу к ней статус окончательного доказательства его циничной лживости и художественной фальши. Со своей стороны, Ханс Хеминг настаивал на том, что в Анджеле Стерлинг он видит чистоту и субстанцию нетронутую, неограниченную.
– Возможно, это чистый лист, – любил говаривать он, – но лист тонкого пергамента.
Анджела, в свою очередь, преклонялась перед ним почти фанатично.
– Разве это не восхитительно? – воскликнула она сквозь слезы радости, показывая ему телеграмму.
– Я так рад за тебя, котенок, – сказал Ханс Хеминг, притягивая ее к себе. – Борис Адриан – великий художник. И это тот самый прорыв, которого мы так ждали.
– О, я знаю, знаю, знаю! – экстатически всхлипывала Анджела.
Затем Ханс Хеминг отстранил девушку на расстояние вытянутой руки и сосредоточил на ней мрачный взор.
– Слово предостережения. Как насчет киностудии – ведь у тебя с ней контракт, не так ли? А твой агент? Что, если он будет против?
Анджела явно изумилась.
– Но почему, бога ради, они должны быть против? Они знают, что это именно то, ради чего я работала… ради чего мы все работали, – шанс сделать что-то… творческое – шанс поработать в… серьезном фильме – шанс поработать с великим режиссером… разве не так?
Его лицо слегка помрачнело.
– Да, но эта картина… ходят слухи… говорят, что это… странная картина.
– Но ведь все его картины странные, разве не так? Ханс Хеминг пожал плечами.
– Возможно, эта – более странная, чем остальные. Понимаешь, я говорю это только затем, чтобы предупредить тебя, что другие – киностудия, твой агент – могут попытаться тебя отговорить. Ты должна быть к этому готова. Ты должна быть готова воспротивиться их уговорам.
Анджела изумленно посмотрела на него.
– Ты шутишь? Ты думаешь, я им позволю? Думаешь, я встану по стойке «смирно»? – Теперь ее твердый взгляд был полон решимости. – Ведь это тот прорыв, которого я ждала, так?
Он грустно улыбнулся.
– Да, дорогой мой котенок, это действительно так. Но ты должна помнить, что самая жестокая и ироничная трагедия жизни – это наша неспособность сделать то, что должно быть сделано, именно в тот момент, когда это следует сделать… вместо этого нас, точно тростник, швыряют из стороны в сторону волны случая.
Анджела с серьезным видом помотала головой.
– Нет-нет, только не с этой ролью – здесь я ничего на волю случая не оставляю. Железно.
Ханс Хеминг по-доброму кивнул, отпуская Анджелу и опуская руки; затем он положил одну руку ей на плечо. Со своим крупным лицом и грустной торжественностью он напоминал монаха-бенедиктинца, собирающегося ее благословить.
– Хорошо, – нараспев произнес он, – думаю, мой котенок взрослеет.
– Взрослею, можешь не сомневаться, – согласилась Анджела. – Мои чемоданы уже месяц как упакованы.
3
Контракт между правительством Лихтенштейна и «Фильмами Серого Кардинала» (корпоративное название, которое киностудия «Метрополитен» использовала для картины) особо оговаривал то, что «вся основная съемка» должна быть произведена в пределах страны. К немалому унынию Бориса и Сида, это касалось и работы «второй съемочной группы». Короче говоря, вместо того чтобы послать небольшую бригаду с оператором в Танжер и отснять там наружный материал касбы – в основном длинные или снятые с воздуха эпизоды, – она теперь должна была разработать и соорудить всю эту касбу и ее окрестности здесь. Однако вскоре стало очевидно, что подобный род операций в стиле Сесила Б. Демилле просто неосуществим в пределах их временных и бюджетных ограничений – главным образом из-за низкого качества доступных материалов и неопытности местных мастеровых. Кроме того, декорация на открытом воздухе, использованная в чем-то большем, нежели съемка средних планов, неизбежно выдает себя как искусственная конструкция. С такой проблемой не смог совладать даже гениальный Никки – если не считать нескольких убедительных фасадов, каменных лестниц и кратких участков булыжной улицы. В какой-то момент даже стало казаться, что наиважнейший эпизод с касбой рискует вылететь из сценария.
Ситуацию, однако, в очередной раз спас не кто иной, как продюсер С. К. Крассман. Сид разослал Морти. Липса и Никки в Лондон, Париж и Рим соответственно, откуда они вернулись с шестью минутами превосходного цветного материала, собранного по крохам из недавней туристской документалистики.
– А это подойдет? – поинтересовался Ласло у Сида.
– К чему, блин? Мы еще даже съемку не начали! Лучше позаботься о том, чтобы ты сам к этому подошел, мудила!
Итак, теперь у них была установочная съемка – прекрасный вид города с воздуха, а также медленный наезд на одну конкретную улицу, затем на одну конкретную касбу и наконец на одно конкретное окно. Для Никки проще простого было воссоздать улицу, фасад и окно так, чтобы зритель не различил, где кончается фильм о путешествии и начинается горячий материал. Под «зрителем», понятное дело, подразумевался человек, специально не обученный.
4
– Ханс передает вам свою любовь, – говорила Анджела через освещенный пламенем свечи столик в «Ла Мармите», французском ресторанчике Вадуца – подобно катафалку и карете скорой помощи, единственном в городе.
Борис улыбнулся.
– Он великий человек, поистине великий.
Анджела вздохнула.
– То же самое он говорит о вас. – Она склонила голову набок и уставила на пламя свечи грустный взор маленькой девочки. – Надеюсь, когда-нибудь кто-то скажет это и обо мне.
Борис рассмеялся.
– Что ты великий человек? Это вряд ли.
Анджела подняла глаза и смело улыбнулась.
– Что я великая актриса, – умоляющим тоном произнесла она. – Или пусть даже не великая, а просто хорошая. Вместо того, что, как вам известно, – она отвернулась от него, и голос ее почти затих, – обо мне говорят…
– Что с тобой классно бы переспать?
Борис обладал манерой говорить что-то обезоруживающе-личное полному незнакомцу, не нанося оскорбления; суть здесь заключалась в использовании тона, который отражал одновременно отстраненность и участие без всякого намека на нездоровую похотливость или напускную важность. Это позволяло установить интимную атмосферу за наикратчайшее время. Далее, разумеется, следовало колоссальное доверие – именно оно и давало Борису возможность не только фактически использовать актеров как пешки в своей игре, но и извлекать из них даже больше того, что они могли дать.
– Так, значит, обо мне говорят? – поинтересовалась Анджела и бросила на него резкий взор – впрочем, спрашивая мягко и опять опуская глаза. Разумеется, она знала, что это правда.
– А ты сама как думаешь?
Она пожала плечами.
– Наверно, что-то вроде того.
Борис улыбнулся ей и с нежной целеустремленностью заговорил:
– Энджи… все хотят тебя ебать. Ты это знаешь, не так ли? Все мужчины и мальчики в мире хотят ебать Анджелу Стерлинг.
Анджела посмотрела на него, и холодная ненависть медленно наполнила ее взгляд, прежде чем она заговорила.
– Это как раз тот имидж, который я хочу изменить.
– Да, я это понимаю, и мы его изменим. Но я должен знать, каково быть тобой. Разве ты не понимаешь, что само это явление – просто фантастика? Только представь – мальчики в ванных комнатах, солдаты всех армий мира, заключенные всех стран – все до единого мастурбируют на своих койках по ночам, думая о тебе… мужчины занимаются любовью со своими женами, своими подругами, проститутками, воображая, что это ты. Знаешь, как ведут статистику – вроде того, что каждые восемь секунд в мире происходит убийство, такого рода вещи. Так вот, надо думать, ни днем, ни ночью не проходит ни одной секунды, чтобы галлон спермы не выплеснулся в твою честь. Этот галлон выплескивается, имея целью твое влагалище! Разве это не фантастика? Чувствуешь ли ты это коллективное желание? Ощущаешь ли, что парни всей земли хотят тебя ебать? Черт побери, вибрации должны быть просто невероятными.
Анджела следила за словами Бориса – поначалу тупо, затем недоверчиво. И все же в конце концов, убежденная его искренним сопереживанием, она тоже смогла бесстрастно обдумать этот образ, как будто он говорил о ком-то другом. Она медленно погасила сигарету, глядя в пепельницу.
– Но в этом-то как раз все и дело, – почти с обидой сказала Анджела. – Они хотят ебать не меня, а Анджелу Стерлинг.
– А ты ее с собой не идентифицируешь?
– Нет, – твердо сказала она. – Только не ту Анджелу Стерлинг. Это определенно.
Толика благочестия в ее ответе вызвала у Бориса улыбку, вернув его мысли к одному любопытному инциденту, случившемуся несколькими годами раньше – шестью, если точнее, – в тот самый момент, когда Анджела наслаждалась первыми цветами своей звездности, а также первым сердечным страданием. Тот случай произошел в воскресенье, на дневной вечеринке с коктейлями в большом пляжном особняке Леса Харрисона, где присутствовали и Борис, и Анджела. Анджела тогда уже около шести месяцев жила с Лесом и номинально считалась хозяйкой – однако как раз в тот день ее тактично проинформировали о том, что ее мистер Чудесный Жених все-таки решил не разводиться со своей супругой, а напротив, вернуться к ней («должен еще раз попробовать ужиться с Этель – мы это детишкам задолжали»). Понятное дело, это было чистейшее вранье, но Лесу такой вариант показался более деликатным, чем просто сказать ей, чтобы проваливала куда подальше. Так или иначе, новости вынудили Анджелу погрузиться в подлинную пучину жалости к себе и злоупотреблений в плане похоти. В конце концов она вырубилась на кровати в одной из комнат для гостей после безуспешной попытки дозвониться своей матушке в Амарилло, в штат Техас.
Тем воскресным днем также пытался дозвониться своей матушке один молодой человек, которого Борис привел с собой на вечеринку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28