Мы не останавливались, пока не добрались до развилки. Ровная широкая дорога исчезала за деревьями, а узкая в колдобинах уводила в чистое поле. Никому из нас не хотелось провести ночь на лесной опушке, поэтому мы, не сговариваясь, свернули на узкую.
Солнце опускалось к горизонту, и в воздухе уже веяло холодом. За нашими спинами темнел лес, впереди на фоне розовеющего закатного неба выделялся круг из камней. Местность выглядела унылой и безлюдной. Не хотелось даже думать о жестоких богах, которым здесь некогда поклонялись.
Вскоре стало очевидно, что дорога ведет прямиком к камням. Мы попали в ловушку. Возвращаться назад было поздно, поэтому нам ничего не оставалось, как устало толкать повозку вперед.
Мы насчитали дюжину камней высотой в человеческий рост. Самый высокий, похожий на древнюю воительницу, стоял поодаль от круга, а между ним и остальными в два ряда лежали камни поменьше. Вблизи место навевало жуть, но одновременно внушало чувство покоя – сколько веков пронеслось над этими камнями, а они все так же стоят, неизменные и величественные.
У подножия камня-воительницы мы обнаружили закругленную, словно ракушка, чашу. Капли дождя стекали вниз, до краев заполняя каменную впадину. Дно скрывала тина, но, разбив тонкую ледяную корку, мы обнаружили под ней чистую и прозрачную воду. По крайней мере, хватит, чтобы напоить Ксанф и приготовить ужин.
Не успело солнце опуститься за горизонт, как на небе высыпали звезды, принеся с собой пронизывающий ветер. Мы занялись ужином. Зофиил опять оставил неподалеку от лагеря отравленную приманку, хотя никто из нас больше не видел в этом смысла. Похоже, не видел его и сам фокусник, но приманка была своего рода амулетом, чтобы оградить нас от беды. Что бы ни говорил Зофиил, он не меньше прочих нуждался в надежде. С наступлением сумерек фокусник принялся беспокойно ходить взад-вперед, всматриваясь во тьму за камнями, но не покидая спасительного круга.
– Ты разве не будешь ужинать, Наригорм? – бросила Адела через плечо, наполняя бараньей похлебкой мою миску.
Девочка скорчилась в тени одного из камней, всматриваясь в освещенный костром круг под ногами и до боли знакомым жестом водя руками над землей. Грудь моя сжалась.
– Наригорм, ты не слышала, что сказала Адела? Быстро сюда!
Адела, удивленная резкостью моего тона, обернулась. Наригорм не сдвинулась с места.
– Я и не заметила, – сконфуженно пробормотала Адела. – Не стоит трогать девочку, когда она ворожит над рунами, камлот. Чего доброго, накличешь беду. Я оставлю ей поесть.
В темноте древние камни словно увеличились в размерах. Странные тени плясали в свете костра, как будто нас окружала людская толпа, но мы видели только их мятущиеся очертания.
Пришлось взять миску с похлебкой и, подойдя к Наригорм, заслонить собою свет от костра. Хоть бы густой аромат отвлек ее от гадания, заставив вспомнить про голод!
– Прошу тебя, Наригорм, – меня удивил собственный молящий голос, – брось ты их, лучше поешь. Не нужно рун, девонька. Не здесь.
– Какой вред от рун? – возразил Осмонд. – Может быть, она подскажет нам, как извести волка. Да и неплохо бы узнать, почему он нас преследует.
Какой вред от рун? Мне не хватило смелости рассказать им о том, что прочла в рунах Наригорм в ночь, когда родился Карвин и был убит Жофре. Мы так боялись за Аделу и малыша. Мне хотелось верить, что Наригорм лишь облекла в слова наши тайные страхи и смерть Жофре совпала с рождением младенца по чистой случайности. Нет ничего проще, чем переиначить любое предсказание. Да и сами предсказатели, боясь оплошать, любят выражаться туманно. Наверняка и о смерти Плезанс Наригорм узнала не из рун, а просто подглядывала за ней. Должно же быть какое-то разумное объяснение!
Наригорм подняла руну с земли и поднесла к свету. Символ на ней походил на горшок, лежащий на боку.
– Перт перевернутая.
Осмонд посмотрел на руну и быстро отвел глаза.
– Там есть что-нибудь про волка?
Перт означает тайну, которую кто-то скрывает. Осмонд нервно усмехнулся.
– Мы все что-то скрываем. Вот я мальчишкой был без ума от служанки моей матери, но так и не отважился ей признаться. Ты про такой секрет?
Наригорм покачала головой.
– Когда перт перевернута, она означает темный секрет. Темный секрет, который скоро будет раскрыт.
Позади меня кто-то подавил вздох.
– Камлот прав, ступай есть, Наригорм, – тихо промолвил Осмонд.
Наригорм подняла вторую руну, на которой были вырезаны две буквы V – одна напротив другой.
– Йер. Время жатвы. Время расплаты.
Белые волосы Наригорм в свете костра вспыхивали оранжево-красным. Она подняла глаза на Осмонда.
– Когда йер ложится рядом с перт, это означает, что скоро кому-то придется пожинать плоды темных тайн.
На лице Осмонда отразился ужас. Он перевел взгляд на Аделу, которая застыла с черпаком в руке – содержимое черпака свободно выливалось на траву.
– Перестань, Наригорм!
Больше мне не удалось ничего сказать – из темноты раздался надтреснутый, почти молящий голос Зофиила:
– Руны показывают то, что может случиться, если мы не вмешаемся в ход событий. Они предупреждают, что нельзя сидеть сложа руки.
Наригорм подняла глаза. Всполохи света плясали на ее бледном лице, словно под кожей извивался клубок змей. Затем, не дожидаясь вопроса, она подняла третью руну. Рисунок на ней напоминал крест с наклоненной поперечной перекладиной.
– Наутиз, – промолвила Наригорм. – Руна судьбы. Означает, что ничто не может отменить первых двух. Судьба, предсказанная ими, неизбежна. Темный секрет будет раскрыт, наказание неотвратимо.
Все молчали, только трещал костер да между камнями завывал ветер.
Наконец Родриго прервал молчание.
– Для кого это предсказание, Наригорм?
Девочка снова нагнулась и подняла что-то с земли. На этот раз в свете костра мы увидели не руну, а круглый кусочек черного мрамора.
– Для того, кто обронил это.
Мы тревожно вглядывались друг в друга.
– Я знаю! Зофиил, ты помнишь фокус, который показывал нам на Рождество… – Адела запнулась.
Зофиил стоял, вжавшись в камень спиной, глаза его округлились от ужаса. Даже в сумраке было видно, как его бьет дрожь. Фокусник закрыл руками лицо и осел на землю, словно пронзенный кинжалом.
– Вы должны помочь мне… остановить его… не отдавайте меня ему…
Все застыли. Нам и раньше случалось видеть Зофиила испуганным, но он всегда брал себя в руки. Было невыносимо смотреть, как в одно мгновение этот властный человек превратился в трясущуюся развалину. Мне захотелось утешить его, но Зофиил даже не заметил моей протянутой руки.
– Зофиил, о ком ты говоришь? Кто хочет убить тебя?
– Волк, – донесся еле слышный шепот.
– С чего ты решил, что волк преследует именно тебя? Пусть обычно волки так себя не ведут, но времена настали такие, что от голода и люди, и звери утратили разум. Тебе не дают спокойно спать воспоминания о смерти Жофре? Однако Жофре был один, да и загрыз его не волк – мы знаем, что на него спустили свору собак. Пока мы держимся вместе, никакой волк нам не страшен.
Не отнимая рук от лица, Зофиил застонал.
– Может быть, волк уже нападал на тебя, вот ты и боишься…
Зофиил замотал головой. Внезапно меня озарило.
– Послушай, Зофиил, тогда в пещере, когда мы впервые услыхали волчий вой, ты сказал, что если нас преследует зверь, то огонь его отпугнет, а если человек, то, напротив, приманит.
Зофиил вздрогнул.
– Если ты знаешь, что за создание гонится за нами, расскажи! Мы должны знать, чего опасаться.
Осмонд сунул раскаленный прут в стакан с вином. Раздалось шипение.
– Горячее вино. – Он неловко протянул стакан Зофиилу. На лице Осмонда были написаны смущение и жалость.
Дрожащими руками Зофиил принял стакан и жадно осушил его, поморщившись, когда вино коснулось распухшей губы. Затем вернул стакан Осмонду.
– Камлот прав, Зофиил, – поддержал меня Осмонд. – Рассказывай. Мы должны подготовиться.
Прижав руку к распухшей губе, Зофиил какое-то время сидел, уставившись в землю. Наконец решился.
– Еще одна волчья история. – Фокусник слабо усмехнулся. – Вы уже выслушали рассказы Плезанс и камлота, теперь моя очередь. Почему бы и нет? Если верить рунам, вскоре вы и так все узнаете, а так, по крайней мере, вы услышите правду.
Поначалу голос Зофиила дрожал, но вскоре обрел былую силу.
– Жил да был в одном бедном семействе мальчик. Кажется, так следует начинать подобные истории, верно, Сигнус? Один из пяти братьев, но в отличие от остальных на редкость смышленый. К тому же мальчик отличался набожностью, за что братья его ненавидели. Они дразнили и били его, но это только укрепляло веру мальчишки. Местный священник убедил отца отдать сына францисканцам, когда тому исполнилось семь. Так мальчик стал посещать школу, где знания вбивали в детские головы тумаками, и ему ни на минуту не позволяли забыть, что учат из милости. Однако побои только закалили его храбрость и укрепили веру. Со временем мальчик стал церковным служкой и уверовал, что его призвание – служить Господу. Он наивно считал, что Господь, узрев чистоту помыслов и глубину веры, вознаградит его за службу.
И вот юноша стал иподиаконом, а со временем и священником, но без богатого покровителя трудно получить приход. Он состоял при невежественных настоятелях, которые так плохо знали латынь, что бубнили мессу наизусть, не понимая слов. Иногда эти недалекие лентяи месяцами не удосуживались прочесть проповедь, оставляя души своих прихожан на попечение младшего священника.
Наконец юноше удалось заполучить приход в Линкольне, городе большом и богатом. Увы, город был богатый, приход – нет. Он располагался в беднейшем районе, и скудных пожертвований не хватало даже для починки крыши, а о покупке церковной утвари нельзя было и мечтать. Мимо церкви не пролегало паломничьих троп, ведущих к гробнице святого Хью в местном соборе. Церковь ютилась под холмом рядом с вонючей пристанью, и захаживали туда лишь бедняки, портовые крысы, шлюхи и простые матросы. Богатые купцы и капитаны предпочитали славить Господа в церквах посолиднее.
Юный священник трудился без устали, надеясь, что его рвение не останется незамеченным и позволит ему получить назначение в богатый приход. Забыв о себе, он усердно выкорчевывал грех везде, где мог, не гнушался совершать обряды у вонючих постелей бедняков, взывал к пьяницам и падшим женщинам. Наивный, он все еще верил, что Господь и епископ со временем вознаградят его рвение, даровав ему место, где можно в полной мере проявить таланты и знания.
Зофиил замер, словно услышал какой-то звук. Вжавшись спиной в твердый гранит, он тревожно всматривался во тьму. Фокусник словно хотел раствориться в тени, которую отбрасывал камень, бесследно исчезнуть, как тот кусочек черного мрамора, но, хотя тень скрывала его тело, она не могла притушить блеск глаз. Поймав свет костра, белки вспыхнули, и мы увидели насмерть перепуганного человека. Его расширенные от ужаса глаза сверкнули, словно отбеленные временем кости, при свете луны.
Осмонд еще раз наполнил стакан, и, прежде чем снова приступить к рассказу, Зофиил отхлебнул изрядный глоток.
– И вот однажды случилось чудо. Стояла лютая зима, снег замел все вокруг, и, чтобы войти в гавань, корабли были вынуждены пробивать ледяную корку. Священник служил уже третью службу за день. В церкви собралась горстка стариков и нищих – их привела сюда не набожность, а желание погреться. Как ни студен был воздух в церкви, все же внутри было теплее, чем снаружи. Внезапно дверь с грохотом отворилась и в церковь вбежала женщина. На руках ее лежал мертвый ребенок. Мальчик провалился под лед и захлебнулся ледяной водой. Бедная мать умоляла священника помолиться за сына. Все понимали, что молитвой здесь не поможешь, но обезумевшая от горя женщина настаивала, и священник взял ребенка на руки, чтобы отнести в ризницу. По пути он споткнулся и выронил ребенка, а сам упал сверху. Толчок или вес его тела стали тому виной, но легкие ребенка вытолкнули жидкость, и, когда священник склонился над ним, мальчик закашлялся. Он вынес ребенка в церковь, и мать с радостью встретила воскресшего сына. Никто не видел, как священник упал; он даже не успел рассказать, что случилось, потому что все заголосили, что святой человек помолился над мертвым мальчиком и тот ожил.
Весть о чуде разошлась по городу, и толпы страждущих повалили в богом забытую церковь, но теперь это были не только жалкие бедняки, но и зажиточные горожане. Они приглашали священника в свои дома, чтобы он возложил руки на их болящих родственников, и щедро вознаграждали его за труды.
– Священник и вправду исцелял больных? – перебила Адела.
Зофиил горько усмехнулся.
– Чудеса что убийства: постепенно входишь во вкус. Однако исцелять болящих и воскрешать мертвых – не одно и то же. Людям нужна драма, они любят красивые жесты. Невежественной толпе нравятся пышные процессии и представления, они воплощают для них славу и величие Божье. Кому нужен скромный священник, смиренно возлагающий руки на болящего? Нет, им подавай пот и кровь. Корчись и стони, сделай вид, будто вытащил из головы больного камень – причину болей. Неси всякую околесицу, чтобы они не затребовали свои денежки назад, а потом предъяви им окровавленный кусок мяса и возгласи: «Вот это я извлек из твоего живота!»
Родриго возмущенно замотал головой.
– И ты еще называешь камлота лжецом за то, что он продает фальшивые реликвии!
– Я никого не принуждал верить в то, что считал ложью! Как ты не понимаешь? Я действительно исцелял их! Да, я разыгрывал представления, но врачевали больных мои руки. Господь являл чрез меня свою силу! Я понял, что избран, когда утонувший ребенок ожил! Господь выбрал меня за чистоту моих помыслов. Я это заслужил!
– И что же случилось потом?
– Девица. Глупая маленькая шлюшка и ее мамаша. Младшая дочка богатых родителей. Ей было лет четырнадцать. Избалованная и испорченная, она отказывалась есть, выплевывала то, что ее заставляли проглатывать, и целыми днями лежала в постели, тупо уставясь в потолок. Бывали у нее и судороги, правда нечасто, но родители испугались, что из-за них дочку никто не возьмет замуж. Когда лекари признали свое поражение, решили позвать меня. Я возложил на девицу руки и провозгласил ее здоровой, но в ту же ночь у нее случился припадок хуже прежних.
Поскольку девица отказывалась признать себя исцеленной, я заподозрил, что виной тому какой-то мучительный грех. Я обследовал ее наедине и вынудил признаться, что она трогает себя в срамных местах, чтобы возбудиться. Я велел ей прекратить, и она поклялась. Только она лгала мне, потому что припадки продолжались. Тогда я исповедал девицу и наложил на нее епитимью, но и это не помогло. Чтобы унять ее похоть, я раздел ее и выпорол розгой. Однако девица так упорствовала в своем грехе, что ее похоть перекинулась на меня. Мне стало сниться ее тело. Ее лицо вторгалось в мои молитвы. Я понимал, что девица пытается меня соблазнить. Я обрабатывал ее розгой, но еще усерднее, до крови, сек розгой себя самого, изнурял плоть постами, не спал, носил на поясе железные шипы – все было бессильно против нее!
Девица не выздоравливала, и по городу поползли слухи, что я утратил свой дар целителя. Священники, позавидовавшие моему успеху, шептались, что виной тому тяжкий грех, который я скрываю. Однажды в церковь влетела мать девицы и обвинила меня во лжи и кое в чем похуже, грозя обо всем рассказать мужу.
Костяшки пальцев Зофиила побелели, и в свете костра блеснула рукоять ножа, которую он сжимал.
– Я поклялся ей кровью Христовой, что не виновен в растлении дочери. Как ни тщилась девица соблазнить меня, я остался верен обету и сохранил себя в чистоте. Но в тот день, когда эта женщина выкрикивала свои обвинения в моей церкви, я понял, что Господь оставил меня и я не смогу защититься от ее лжи. Я понимал, что меня ждет. Позорное заключение под стражу и суд. Я мог требовать церковного суда, но за надругательство над дочерью богатого и влиятельного горожанина меня бы не помиловали. Что я мог привести в свое оправдание? Лишь мое слово против ее. И зачем только я оставался с нею наедине?
Я понимал, что, даже если меня признают невиновным и мерзкая девица сознается во лжи, никто больше не поверит в мой дар, никто не придет ко мне за исцелением. Я потеряю все, что имел: деньги, славу, уважение. Все мои труды пойдут прахом, и я снова окажусь в сточной канаве, из которой с таким трудом выбрался. Неужели моя служба Господу заслуживала такого наказания?
Я не стал ждать, когда за мной придут. Скинул сутану, взял все, что мог унести, и ушел, куда глаза глядят.
Наступило долгое молчание. Зофиил закрыл руками лицо, словно хотел вычеркнуть из памяти воспоминания о том страшном дне. Меня пронзило острое чувство жалости, но не к старику, который скорчился в тени огромного камня, а к юноше, веру которого растоптали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Солнце опускалось к горизонту, и в воздухе уже веяло холодом. За нашими спинами темнел лес, впереди на фоне розовеющего закатного неба выделялся круг из камней. Местность выглядела унылой и безлюдной. Не хотелось даже думать о жестоких богах, которым здесь некогда поклонялись.
Вскоре стало очевидно, что дорога ведет прямиком к камням. Мы попали в ловушку. Возвращаться назад было поздно, поэтому нам ничего не оставалось, как устало толкать повозку вперед.
Мы насчитали дюжину камней высотой в человеческий рост. Самый высокий, похожий на древнюю воительницу, стоял поодаль от круга, а между ним и остальными в два ряда лежали камни поменьше. Вблизи место навевало жуть, но одновременно внушало чувство покоя – сколько веков пронеслось над этими камнями, а они все так же стоят, неизменные и величественные.
У подножия камня-воительницы мы обнаружили закругленную, словно ракушка, чашу. Капли дождя стекали вниз, до краев заполняя каменную впадину. Дно скрывала тина, но, разбив тонкую ледяную корку, мы обнаружили под ней чистую и прозрачную воду. По крайней мере, хватит, чтобы напоить Ксанф и приготовить ужин.
Не успело солнце опуститься за горизонт, как на небе высыпали звезды, принеся с собой пронизывающий ветер. Мы занялись ужином. Зофиил опять оставил неподалеку от лагеря отравленную приманку, хотя никто из нас больше не видел в этом смысла. Похоже, не видел его и сам фокусник, но приманка была своего рода амулетом, чтобы оградить нас от беды. Что бы ни говорил Зофиил, он не меньше прочих нуждался в надежде. С наступлением сумерек фокусник принялся беспокойно ходить взад-вперед, всматриваясь во тьму за камнями, но не покидая спасительного круга.
– Ты разве не будешь ужинать, Наригорм? – бросила Адела через плечо, наполняя бараньей похлебкой мою миску.
Девочка скорчилась в тени одного из камней, всматриваясь в освещенный костром круг под ногами и до боли знакомым жестом водя руками над землей. Грудь моя сжалась.
– Наригорм, ты не слышала, что сказала Адела? Быстро сюда!
Адела, удивленная резкостью моего тона, обернулась. Наригорм не сдвинулась с места.
– Я и не заметила, – сконфуженно пробормотала Адела. – Не стоит трогать девочку, когда она ворожит над рунами, камлот. Чего доброго, накличешь беду. Я оставлю ей поесть.
В темноте древние камни словно увеличились в размерах. Странные тени плясали в свете костра, как будто нас окружала людская толпа, но мы видели только их мятущиеся очертания.
Пришлось взять миску с похлебкой и, подойдя к Наригорм, заслонить собою свет от костра. Хоть бы густой аромат отвлек ее от гадания, заставив вспомнить про голод!
– Прошу тебя, Наригорм, – меня удивил собственный молящий голос, – брось ты их, лучше поешь. Не нужно рун, девонька. Не здесь.
– Какой вред от рун? – возразил Осмонд. – Может быть, она подскажет нам, как извести волка. Да и неплохо бы узнать, почему он нас преследует.
Какой вред от рун? Мне не хватило смелости рассказать им о том, что прочла в рунах Наригорм в ночь, когда родился Карвин и был убит Жофре. Мы так боялись за Аделу и малыша. Мне хотелось верить, что Наригорм лишь облекла в слова наши тайные страхи и смерть Жофре совпала с рождением младенца по чистой случайности. Нет ничего проще, чем переиначить любое предсказание. Да и сами предсказатели, боясь оплошать, любят выражаться туманно. Наверняка и о смерти Плезанс Наригорм узнала не из рун, а просто подглядывала за ней. Должно же быть какое-то разумное объяснение!
Наригорм подняла руну с земли и поднесла к свету. Символ на ней походил на горшок, лежащий на боку.
– Перт перевернутая.
Осмонд посмотрел на руну и быстро отвел глаза.
– Там есть что-нибудь про волка?
Перт означает тайну, которую кто-то скрывает. Осмонд нервно усмехнулся.
– Мы все что-то скрываем. Вот я мальчишкой был без ума от служанки моей матери, но так и не отважился ей признаться. Ты про такой секрет?
Наригорм покачала головой.
– Когда перт перевернута, она означает темный секрет. Темный секрет, который скоро будет раскрыт.
Позади меня кто-то подавил вздох.
– Камлот прав, ступай есть, Наригорм, – тихо промолвил Осмонд.
Наригорм подняла вторую руну, на которой были вырезаны две буквы V – одна напротив другой.
– Йер. Время жатвы. Время расплаты.
Белые волосы Наригорм в свете костра вспыхивали оранжево-красным. Она подняла глаза на Осмонда.
– Когда йер ложится рядом с перт, это означает, что скоро кому-то придется пожинать плоды темных тайн.
На лице Осмонда отразился ужас. Он перевел взгляд на Аделу, которая застыла с черпаком в руке – содержимое черпака свободно выливалось на траву.
– Перестань, Наригорм!
Больше мне не удалось ничего сказать – из темноты раздался надтреснутый, почти молящий голос Зофиила:
– Руны показывают то, что может случиться, если мы не вмешаемся в ход событий. Они предупреждают, что нельзя сидеть сложа руки.
Наригорм подняла глаза. Всполохи света плясали на ее бледном лице, словно под кожей извивался клубок змей. Затем, не дожидаясь вопроса, она подняла третью руну. Рисунок на ней напоминал крест с наклоненной поперечной перекладиной.
– Наутиз, – промолвила Наригорм. – Руна судьбы. Означает, что ничто не может отменить первых двух. Судьба, предсказанная ими, неизбежна. Темный секрет будет раскрыт, наказание неотвратимо.
Все молчали, только трещал костер да между камнями завывал ветер.
Наконец Родриго прервал молчание.
– Для кого это предсказание, Наригорм?
Девочка снова нагнулась и подняла что-то с земли. На этот раз в свете костра мы увидели не руну, а круглый кусочек черного мрамора.
– Для того, кто обронил это.
Мы тревожно вглядывались друг в друга.
– Я знаю! Зофиил, ты помнишь фокус, который показывал нам на Рождество… – Адела запнулась.
Зофиил стоял, вжавшись в камень спиной, глаза его округлились от ужаса. Даже в сумраке было видно, как его бьет дрожь. Фокусник закрыл руками лицо и осел на землю, словно пронзенный кинжалом.
– Вы должны помочь мне… остановить его… не отдавайте меня ему…
Все застыли. Нам и раньше случалось видеть Зофиила испуганным, но он всегда брал себя в руки. Было невыносимо смотреть, как в одно мгновение этот властный человек превратился в трясущуюся развалину. Мне захотелось утешить его, но Зофиил даже не заметил моей протянутой руки.
– Зофиил, о ком ты говоришь? Кто хочет убить тебя?
– Волк, – донесся еле слышный шепот.
– С чего ты решил, что волк преследует именно тебя? Пусть обычно волки так себя не ведут, но времена настали такие, что от голода и люди, и звери утратили разум. Тебе не дают спокойно спать воспоминания о смерти Жофре? Однако Жофре был один, да и загрыз его не волк – мы знаем, что на него спустили свору собак. Пока мы держимся вместе, никакой волк нам не страшен.
Не отнимая рук от лица, Зофиил застонал.
– Может быть, волк уже нападал на тебя, вот ты и боишься…
Зофиил замотал головой. Внезапно меня озарило.
– Послушай, Зофиил, тогда в пещере, когда мы впервые услыхали волчий вой, ты сказал, что если нас преследует зверь, то огонь его отпугнет, а если человек, то, напротив, приманит.
Зофиил вздрогнул.
– Если ты знаешь, что за создание гонится за нами, расскажи! Мы должны знать, чего опасаться.
Осмонд сунул раскаленный прут в стакан с вином. Раздалось шипение.
– Горячее вино. – Он неловко протянул стакан Зофиилу. На лице Осмонда были написаны смущение и жалость.
Дрожащими руками Зофиил принял стакан и жадно осушил его, поморщившись, когда вино коснулось распухшей губы. Затем вернул стакан Осмонду.
– Камлот прав, Зофиил, – поддержал меня Осмонд. – Рассказывай. Мы должны подготовиться.
Прижав руку к распухшей губе, Зофиил какое-то время сидел, уставившись в землю. Наконец решился.
– Еще одна волчья история. – Фокусник слабо усмехнулся. – Вы уже выслушали рассказы Плезанс и камлота, теперь моя очередь. Почему бы и нет? Если верить рунам, вскоре вы и так все узнаете, а так, по крайней мере, вы услышите правду.
Поначалу голос Зофиила дрожал, но вскоре обрел былую силу.
– Жил да был в одном бедном семействе мальчик. Кажется, так следует начинать подобные истории, верно, Сигнус? Один из пяти братьев, но в отличие от остальных на редкость смышленый. К тому же мальчик отличался набожностью, за что братья его ненавидели. Они дразнили и били его, но это только укрепляло веру мальчишки. Местный священник убедил отца отдать сына францисканцам, когда тому исполнилось семь. Так мальчик стал посещать школу, где знания вбивали в детские головы тумаками, и ему ни на минуту не позволяли забыть, что учат из милости. Однако побои только закалили его храбрость и укрепили веру. Со временем мальчик стал церковным служкой и уверовал, что его призвание – служить Господу. Он наивно считал, что Господь, узрев чистоту помыслов и глубину веры, вознаградит его за службу.
И вот юноша стал иподиаконом, а со временем и священником, но без богатого покровителя трудно получить приход. Он состоял при невежественных настоятелях, которые так плохо знали латынь, что бубнили мессу наизусть, не понимая слов. Иногда эти недалекие лентяи месяцами не удосуживались прочесть проповедь, оставляя души своих прихожан на попечение младшего священника.
Наконец юноше удалось заполучить приход в Линкольне, городе большом и богатом. Увы, город был богатый, приход – нет. Он располагался в беднейшем районе, и скудных пожертвований не хватало даже для починки крыши, а о покупке церковной утвари нельзя было и мечтать. Мимо церкви не пролегало паломничьих троп, ведущих к гробнице святого Хью в местном соборе. Церковь ютилась под холмом рядом с вонючей пристанью, и захаживали туда лишь бедняки, портовые крысы, шлюхи и простые матросы. Богатые купцы и капитаны предпочитали славить Господа в церквах посолиднее.
Юный священник трудился без устали, надеясь, что его рвение не останется незамеченным и позволит ему получить назначение в богатый приход. Забыв о себе, он усердно выкорчевывал грех везде, где мог, не гнушался совершать обряды у вонючих постелей бедняков, взывал к пьяницам и падшим женщинам. Наивный, он все еще верил, что Господь и епископ со временем вознаградят его рвение, даровав ему место, где можно в полной мере проявить таланты и знания.
Зофиил замер, словно услышал какой-то звук. Вжавшись спиной в твердый гранит, он тревожно всматривался во тьму. Фокусник словно хотел раствориться в тени, которую отбрасывал камень, бесследно исчезнуть, как тот кусочек черного мрамора, но, хотя тень скрывала его тело, она не могла притушить блеск глаз. Поймав свет костра, белки вспыхнули, и мы увидели насмерть перепуганного человека. Его расширенные от ужаса глаза сверкнули, словно отбеленные временем кости, при свете луны.
Осмонд еще раз наполнил стакан, и, прежде чем снова приступить к рассказу, Зофиил отхлебнул изрядный глоток.
– И вот однажды случилось чудо. Стояла лютая зима, снег замел все вокруг, и, чтобы войти в гавань, корабли были вынуждены пробивать ледяную корку. Священник служил уже третью службу за день. В церкви собралась горстка стариков и нищих – их привела сюда не набожность, а желание погреться. Как ни студен был воздух в церкви, все же внутри было теплее, чем снаружи. Внезапно дверь с грохотом отворилась и в церковь вбежала женщина. На руках ее лежал мертвый ребенок. Мальчик провалился под лед и захлебнулся ледяной водой. Бедная мать умоляла священника помолиться за сына. Все понимали, что молитвой здесь не поможешь, но обезумевшая от горя женщина настаивала, и священник взял ребенка на руки, чтобы отнести в ризницу. По пути он споткнулся и выронил ребенка, а сам упал сверху. Толчок или вес его тела стали тому виной, но легкие ребенка вытолкнули жидкость, и, когда священник склонился над ним, мальчик закашлялся. Он вынес ребенка в церковь, и мать с радостью встретила воскресшего сына. Никто не видел, как священник упал; он даже не успел рассказать, что случилось, потому что все заголосили, что святой человек помолился над мертвым мальчиком и тот ожил.
Весть о чуде разошлась по городу, и толпы страждущих повалили в богом забытую церковь, но теперь это были не только жалкие бедняки, но и зажиточные горожане. Они приглашали священника в свои дома, чтобы он возложил руки на их болящих родственников, и щедро вознаграждали его за труды.
– Священник и вправду исцелял больных? – перебила Адела.
Зофиил горько усмехнулся.
– Чудеса что убийства: постепенно входишь во вкус. Однако исцелять болящих и воскрешать мертвых – не одно и то же. Людям нужна драма, они любят красивые жесты. Невежественной толпе нравятся пышные процессии и представления, они воплощают для них славу и величие Божье. Кому нужен скромный священник, смиренно возлагающий руки на болящего? Нет, им подавай пот и кровь. Корчись и стони, сделай вид, будто вытащил из головы больного камень – причину болей. Неси всякую околесицу, чтобы они не затребовали свои денежки назад, а потом предъяви им окровавленный кусок мяса и возгласи: «Вот это я извлек из твоего живота!»
Родриго возмущенно замотал головой.
– И ты еще называешь камлота лжецом за то, что он продает фальшивые реликвии!
– Я никого не принуждал верить в то, что считал ложью! Как ты не понимаешь? Я действительно исцелял их! Да, я разыгрывал представления, но врачевали больных мои руки. Господь являл чрез меня свою силу! Я понял, что избран, когда утонувший ребенок ожил! Господь выбрал меня за чистоту моих помыслов. Я это заслужил!
– И что же случилось потом?
– Девица. Глупая маленькая шлюшка и ее мамаша. Младшая дочка богатых родителей. Ей было лет четырнадцать. Избалованная и испорченная, она отказывалась есть, выплевывала то, что ее заставляли проглатывать, и целыми днями лежала в постели, тупо уставясь в потолок. Бывали у нее и судороги, правда нечасто, но родители испугались, что из-за них дочку никто не возьмет замуж. Когда лекари признали свое поражение, решили позвать меня. Я возложил на девицу руки и провозгласил ее здоровой, но в ту же ночь у нее случился припадок хуже прежних.
Поскольку девица отказывалась признать себя исцеленной, я заподозрил, что виной тому какой-то мучительный грех. Я обследовал ее наедине и вынудил признаться, что она трогает себя в срамных местах, чтобы возбудиться. Я велел ей прекратить, и она поклялась. Только она лгала мне, потому что припадки продолжались. Тогда я исповедал девицу и наложил на нее епитимью, но и это не помогло. Чтобы унять ее похоть, я раздел ее и выпорол розгой. Однако девица так упорствовала в своем грехе, что ее похоть перекинулась на меня. Мне стало сниться ее тело. Ее лицо вторгалось в мои молитвы. Я понимал, что девица пытается меня соблазнить. Я обрабатывал ее розгой, но еще усерднее, до крови, сек розгой себя самого, изнурял плоть постами, не спал, носил на поясе железные шипы – все было бессильно против нее!
Девица не выздоравливала, и по городу поползли слухи, что я утратил свой дар целителя. Священники, позавидовавшие моему успеху, шептались, что виной тому тяжкий грех, который я скрываю. Однажды в церковь влетела мать девицы и обвинила меня во лжи и кое в чем похуже, грозя обо всем рассказать мужу.
Костяшки пальцев Зофиила побелели, и в свете костра блеснула рукоять ножа, которую он сжимал.
– Я поклялся ей кровью Христовой, что не виновен в растлении дочери. Как ни тщилась девица соблазнить меня, я остался верен обету и сохранил себя в чистоте. Но в тот день, когда эта женщина выкрикивала свои обвинения в моей церкви, я понял, что Господь оставил меня и я не смогу защититься от ее лжи. Я понимал, что меня ждет. Позорное заключение под стражу и суд. Я мог требовать церковного суда, но за надругательство над дочерью богатого и влиятельного горожанина меня бы не помиловали. Что я мог привести в свое оправдание? Лишь мое слово против ее. И зачем только я оставался с нею наедине?
Я понимал, что, даже если меня признают невиновным и мерзкая девица сознается во лжи, никто больше не поверит в мой дар, никто не придет ко мне за исцелением. Я потеряю все, что имел: деньги, славу, уважение. Все мои труды пойдут прахом, и я снова окажусь в сточной канаве, из которой с таким трудом выбрался. Неужели моя служба Господу заслуживала такого наказания?
Я не стал ждать, когда за мной придут. Скинул сутану, взял все, что мог унести, и ушел, куда глаза глядят.
Наступило долгое молчание. Зофиил закрыл руками лицо, словно хотел вычеркнуть из памяти воспоминания о том страшном дне. Меня пронзило острое чувство жалости, но не к старику, который скорчился в тени огромного камня, а к юноше, веру которого растоптали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46