– Литература сильнее, чем ее убийцы, господин Флогю. Если бы я не верил в силу литературы, в ее способность выживать, одерживать победу над всеми, кто на нее навалился, я бы занялся каким-нибудь другим делом, – сказал Прша страстно и сам растрогался от этих слов.
– Вы правы, господин Прша, – сказал господин Флогю. – Поднимем же наши бокалы за непобедимую литературу. К тому же и мы сами собрались здесь ради нее, не так ли?
Француз улыбнулся и поднял бокал.
7
– Барбитураты… – повторил чудной иностранец.
– Я же вам сказала, мы не отпускаем без рецепта, – ответила блондинка с блеклым лицом.
Иностранец, бледный и потный, нервозно вытащил платок из кармана, он то вытирал лоб, то ломал пальцы. Полинявшая блондинка внимательно наблюдала за иностранцем. Затем, не спуская с него глаз, позвала приглушенным тоном:
– Лидия, поди-ка сюда.
Из соседнего помещения появилась брюнетка с таким же блеклым лицом, в белом колпаке.
– Спроси, чего ему надо, – шепнула белая аптекарша черной.
– Дуюспикинглиш?
– Нет, – замотал головой иностранец.
– Шпрехензидойч?
– Нет.
Иностранец качал головой и грустно смотрел на женщин.
– Поруски?… – предложил он испуганно.
– Njet, – замотали головами женщины.
Лицо иностранца выражало искреннее отчаяние. Затем чудной иностранец на мгновение оживился, как будто что-то пришло ему в голову, схватился рукой за лоб и энергично скривил лицо. Потом вопросительно посмотрел на женщин.
– Головная боль, – сказала блондинка, почему-то тоже схватилась рукой за лоб, скривила лицо и вопросительно посмотрела на иностранца.
– Аnо, – закивал радостно иностранец.
– Что я тебе сказала?! – воскликнула блондинка, вытащила из выдвижного ящика пачку таблеток от головной боли и, просунув руку через круглое отверстие в стекле, положила лекарство на прилавок.
Иностранец тем временем опять скривил лицо, выпучил глаза и показал рукой на живот.
– Ему плохо… Его тошнит, – объясняла первая аптекарша второй, как будто переводя на хорватский, и напряженно следила за движениями иностранца.
– Дам ему что-нибудь желудочное, – сказала брюнетка. Блондинка, не сводя глаз с иностранца, только кивнула головой. Брюнетка вытащила еще одну упаковку таблеток и осторожно просунула их через окошечко. Она уже была готова выписать счет, как тут чудной иностранец снова весь перекривился, согнувшись почти до пола и показывая рукой на спину.
– Что это, у него спина болит? – обратилась тихо блондинка к брюнетке, а затем громко к иностранцу: – Нет, это мы не выдаем без рецепта! Понимаете?!
Иностранец, однако, упорно повторял движения, надувал щеки, кривил лицо и стискивал челюсти.
– Господи Иисусе, это просто невыносимо, – сочувственно сказала блондинка. Бледное лицо иностранца покраснело, вены на висках опасно вздулись.
– Девочки, а мне кажется, он просто не может просраться! – включилась в разговор пожилая кассирша, которая сидела за кассой и что-то подсчитывала.
Брюнетка без слов вынула из ящика еще одну упаковку и положила на прилавок рядом с предыдущими. Иностранец выпрямился и благодарно улыбнулся. Брюнетка выписала счет. Иностранец пошел к кассе, заплатил и протянул кассирше руку. Кассирша с недоумением посмотрела на чудаковатого иностранца и пожала его руку. Иностранец вернулся с чеком к своим коробочкам, запихал их в карман, через окошечко в стекле снова протянул руку, сначала блондинке, потом брюнетке, и, удовлетворенный, вышел на улицу.
– Представляешь, у меня бабушка была чешка, а я ни бе, ни ме, – растроганно сказала блондинка брюнетке. Обе они, как загипнотизированные, стояли и смотрели вслед исчезнувшему иностранцу.
8
– А ты пишешь прозу или поэзию? – спросил Марк у Пипо. Оба они сидели в кафе «Кавказ» и попивали лозовачу.
– Э-э… прозу, – ответил Пипо смущенно. У Пипо Финка была опубликована одна книга, которая служила ему внутренним оправданием. Она позволяла ему чувствовать себя писателем. Причем в гораздо большей степени, чем он был им на самом деле.
– И ты этим зарабатываешь на жизнь? Писанием?
– Ну да… – сказал Пипо и покраснел. Он соврал. Пипо жил с мамой на вполне приличную отцовскую пенсию, которую мама получала после смерти мужа. Писал он сценарии для детской программы телевидения. Хотя он считал это занятие третьесортным, оно обеспечивало ему карманные деньги и определенный статус в доме. В сущности, никто и не спрашивал, чем Пипо занимается, все знали, что он «тот, с телевидения». Мама тоже способствовала поддержанию его репутации, когда приглашала соседок на кофе. «Пипо? Работает, все время работает, сегодня ночью свет у него горел до трех часов…» Соседки кивали головами, и в доме чести Пипо ничто не угрожало. А это было самое важное. Потому что его трудовая биография не представляла интереса ни для кого, кроме жителей их дома.
– Не совсем… – поправился Пипо.
– А я нет, – сказал Марк. – Я не коммерческий. Поэтому я пишу сценарии для детских телевизионных программ. Этим я зарабатываю на жизнь.
– Но я тоже не коммерческий, – быстро добавил Пипо. – Скажи, как тебе нравится лозовача?
– Супер! ~ сказал восхищенно Марк, отпил глоток, а затем резко сменил тон на серьезный. – А тебе не показалось, что я произвожу впечатление отчужденного?
– Нет, почему мне так должно казаться?
– Мы, американцы, все отчужденные. Это общеизвестно.
Пипо настолько растерялся от поворота к отчужденности, что просто не знал, что сказать, и поэтому заказал еще две лозовачи.
– А ты не думаешь, что я антиинтеллектуален?
– Ты?! Да ты что? С чего ты взял, что ты антиинтеллектуален?
– Мы, американцы, все антиинтеллектуальны. Это общеизвестно. Поэтому я и закончил два факультета – литературы и права, и еще три заочные школы – кулинарную, шоферскую и подводкой рыбной ловли.
– И у тебя есть все эти дипломы?! – восхищенно спросил Пипо.
– Что делать, – пожал плечами Марк. – И пять книг – два романа и три сборника рассказов.
– Да ты просто супермен!
– Думаешь? – спросил Марк недоверчиво.
– Посмотри на меня! Я еле-еле закончил один факультет, варить умею только яйца, о рыбной ловле понятия не имею, – сказал Пипо, утаив, что к тому же у него всего одна книга. Теперь признаться в этом он уже не мог.
– Но зато ты европеец! – сказал Марк.
Пипо потрясенно молчал. Он даже предположить не мог, что это чего-то стоит. Тут он заметил, что за соседний столик усаживаются литературный критик Иван Люшина и поэт Ранко Леш. При мысли, что эта пара может к ним присоединиться, Пипо захлестнула волна детской ревности.
– Вставай, пошли, – выпалил он.
– Куда? – спросил Марк.
– Куда-нибудь в другое место.
– Но почему? Здесь вполне О. К, – запротестовал Марк.
– У нас такой обычай. Мы всегда переходим в какое-нибудь другое место, – объяснил он Марку и, допив лозовачу, встал. Пипо и Марк вышли из кафе «Кавказ» и направились в «Звечку»…
За соседним столом происходил следующий разговор.
– Кто это такой?
– Американец. Какой-то провинциал из Нью-Йорка. Сразу видно по тому, как он одет.
– А этот, с ним? Финк, кажется?
– Он. Тот самый, который три года назад опубликовал эту дрянь под названием «Жизнь и творчество Пипо Финка». Так вы же писали о нем, не помните?
– Нет… Что это он так приклеился к американцу!
– Не беспокойтесь, все, что касается Америки, это out! Давно уже out! А Финк, должно быть, работает под шестидесятые. Да вы же видели его дурацкую университетскую футболку! Финк – всего лишь убогий полуинтеллектуал!
– Вы думаете?
– Европоцентризм – вот что сейчас in! Mitteleuropa! В настоящий момент именно мы в центре! Австро-Венгрия как идея выходит на первый план! Но это нужно уметь почувствовать. Если не сумеете, вы навсегда опоздаете на пресловутый поезд истории! Америка как культурный комплекс – это для деревни, для провинции! Она может впечатлять ну разве что гимназистов из какого-нибудь Прнявора. В конце концов, разве могут сравниться такие имена, как Freud, Kafka, Musil, Mahler, Krle?a, не буду перечислять дальше, и какие-нибудь Mailer, Miller со всей этой пластмассовой, быстрорастворимой культурой…
– Знаешь, за что я люблю Америку? – оживленно объяснял Пипо Марку, пока они шли в «Звечку». – Ты там можешь быть кем угодно. Уедешь, например, в Rocksprings, Texas, и наймешься работать в маленьком «McDonald's» на highway, надоест – рванешь в Long Beach, California, устроишься инструктором подводной рыбной ловли, опять надоест – свалишь в Aspen, Colorado, поработаешь горнолыжным тренером, потом поднимешь паруса и отправляешься дальше, в Greenville, Smithville, Connellsville, в мифический Tombstone, а если понадобится или опять надоест, вот ты уже и в New York, в Greenich Village, например, на Bleecker Street, за своим письменным столом… – говорил Пипо с такой убедительностью, будто и сам он после Texas, California, New York просто заскочил в Загреб опрокинуть в «Звечке» рюмку лозовачи.
– Я живу не в Greenich Village, а в Brooklyn'e, – сказал Марк.
– Ладно, это неважно, главное – ты сечешь, что я хочу сказать?
– Секу, – сказал Марк. – Но ты и здесь можешь быть кем угодно…
– Не могу! – категорически отверг Пипо. – То, о чем я тебе толкую, – это вопрос не индивидуального выбора, а некой общей энергии, я видел это в ваших фильмах. Это вопрос энергии повседневной жизни, ведь ты сечешь, что я имею в виду? У вас все взрывается, кипит, брызжет… Потянешь за металлическое колечко, и самая обычная банка пива демонстрирует эту энергию! Пшшшшш! Сечешь? Достаточно чуть-чуть сжать Big Mac, и он проявляет упругость! У вас даже картошка подскакивает в масле и хрустит! A Kentucky Fried Chicken, такие поджаристые и мягкие, да в них больше сексапила, чем в какой-нибудь здешней девчонке… вроде вон той, рыжей, напротив. У вас, старик, все такое – сплошная гимнастика, джоггинг, напряжение, извержение… Америка – это один огромный йо-йо, это адреналиновый перпетуум-мобиле, это грандиозный, непрерывный оргазм. Сечешь?! А здесь не может быть такого ускорения, здесь другая энергия, другие обороты. Это такая же разница, как между большим цветным телевизором и маленьким черно-белым. Да ты оглянись вокруг…
Пипо обвел взглядом толпу молодых людей, которые стояли перед «Звечкой», болтали, облокотившись на припаркованные мотоциклы «Honda» и «Kawasaki», щурились на солнце, как молодые ящерицы. Никто из них не проявлял ни малейшего желания тронуться с места.
– А что они делают? – спросил Марк, которого мнение Пипо об Америке, совершенно очевидно, не вдохновило на ответ.
– Тусуются и воняют, – ответил коротко Пипо.
– Я бы тоже хотел тусоваться и вонять! Вот это настоящая жизнь для писателя! – с чувством сказал Марк и выпил лозовачу.
– Как в Harlem'e, – сказал Пипо, который никогда не был в Америке. – Но я бы все-таки больше хотел вот так тусоваться и вонять в Harlem'e, чем здесь. Сечешь, в чем разница?!
– Нет, – ответил искренне Марк.
Пипо смутился. Он не мог этого объяснить. Может быть, дело было в разнице между фильмами и жизнью. И Пипо был не виноват, что смотрел такие фильмы в кинотеатре «Загреб», а, например, не в Америке, поэтому сейчас он, естественно, мечтал об Америке, а не о том, чтобы стоять перед «Звечкой» и пить лозовачу.
– Пошли? – спросил Марк Пипо.
– Куда?
– В какое-нибудь другое место! Ты же сказал, что это ваш обычай!
И пока они шли в «Блато», Пипо с нежностью думал о том, что как-то сразу полюбил этого амера и что очень хочется ему рассказать о себе ну просто все. Попутно он в мыслях благодарил маму за детский сад с английским языком, за учителей и курсы. Спасибо, мама, – шепнул про себя Пипо.
– Старик, ты представить себе не можешь, – продолжал Пипо уже в «Блато», за четвертой лозовачей, – как я увлекался on the road прозой. Я хотел стать хорватским Kerоuac'ом. Сам знаешь, выбираешься на road и – полный вперед! Я пробовал, но не получилось. Нет у нас таких roads, а кроме того, в своем «фичеке» я бы никак не смог во все это вжиться, хоть тресни! Да и куда ехать?! В Вировитицу?! Сечешь теперь, в чем разница?
– Секу, – неуверенно сказал Марк. Вероятно, он не сек, что «фичек» – это самый маленький «фиат», а Вировитица – провинциальный городишко, но Пипо говорил с таким жаром, что Марку было просто жаль его прерывать.
– И потом еще одна вещь… – продолжал Пипо, – у нас вообще нет ich-формы. То есть есть, но используется очень редко.
– А что это такое – ich-форма? – вынужден был спросить Марк.
– Когда пишешь от первого лица, от «я».
– Секу. Я всегда пишу от «я».
– Да не надо мне это объяснять, старик. Знаю я это, знаю. Но у нас это встречается редко. Я, например, не могу написать фразу так элегантно, как старик Kurt Vonnegut: «Я всего лишь старый пердун со своими воспоминаниями о Cape Cod, который курит сигареты „Pall Mall"». Сечешь?! Если бы я написал: «Я старый пердун из Вировитицы, который курит „Драву"», все бы просто умерли со смеху… – сказал Пипо и махнул рукой, как будто отгоняя муху. Он опять бессознательно упомянул несчастную Вировитицу, которая ни за что ни про что попала ему сегодня под горячую руку.
– …Воздушный шарик иллюзий сразу же лопается, в этом все дело, – продолжал он.
– Секу, – автоматически подтвердил Марк.
– Или, например, напишу я фразу: «Сегодня в „Блате" я встретил Перо», – сказал Пипо, опять махнув рукой, видимо вдохновленный встречей с упомянутым Перо, – весь Загреб начнет строить догадки, кто этот Перо, и в конце концов каждый решит, что Перо – это он сам и есть. Сечешь?! У всех у нас комплекс неполноценности. Мы же просто провинциалы! Ведь когда Vonnegut жахнет от своего первого лица на полном интиме всю свою автобиографию, это звучит убедительно и здорово, совсем не так, как когда я напишу, что встретил Перо. Может, одному только Vonnegut'y и было бы интересно, конечно, если бы только он мог меня прочитать, что вот я – Пипо – сегодня встретил Перо… – окончательно запутался Пипо. Вышеупомянутый Перо, видимо, почувствовав, что говорят о нем, снова прошел мимо них, глянул на Пипо, и Пипо еще раз приветственно махнул ему рукой…
– Я думаю, ему было бы интересно, – сказал Марк. – Слушай, а давай пойдем еще куда-нибудь?
И Пипо и Марк направились по улице Гундулича в сторону Илицы. Они зашли в кафе «Корзо» и заказали еще по одной лозоваче. Пипо чувствовал, что завелся и не может остановиться…
– Потом, смотри, еще одна вещь, – продолжал он, – знаешь ли ты, сколько здесь еще осталось соцреализма? Я имею в виду главным образом этот… ну, подсознательный, – сказал он и оглянулся вокруг, как будто соцреализм стоял у него за спиной и дышал в затылок.
– Это хорошо, – с чувством сказал Марк. – Я тоже соцреалист. Только другой, грязный.
– Ладно, не валяй дурака!
– Ага.
– И что ты делаешь? Я имею в виду, что это такое?
– Описываю жизнь. В деталях. Страшное дело… Мрачно… – спотыкаясь на словах, сказал Марк.
– То есть как бы мусорный бак? – живо заинтересовался Пипо.
– Как ты догадался? Моя последняя книга именно так и называется – «Мусорный бак»!
– Феноменально! – с завистью сказал Пипо. – Видишь, об этом я тебе и толкую все время! У вас уже все есть! Сечешь? Это оно самое и есть! Вот это страна!
– Ага! Я ее люблю… – промямлил Марк.
– Кого? Свою страну?
– Ну да, и свою страну…
– Ты что, сумасшедший? Кто же любит свою страну? Своя страна для того и существует, чтобы ее не любить. Сечешь?
– Нет, – сказал Марк.
– Это же комплекс, что-то вроде отношения мать – сын.
– Но я и свою маму люблю, – сказал Марк.
– Ты, старик, не сечешь, – отмахнулся от него Пипо.
– Ладно, а почему ты ее не любишь, я имею в виду твою страну?
– Я же говорю тебе, это комплекс, – сказал Пипо и смутился… – Потому что она воняет луком и чевапчичами…
Тут Марк уставился на Пипо и смотрел на него так долго, что тому даже стало неуютно, а потом внятно произнес:
– Я хочу есть…
Пипо и Марк вышли из «Корзо», пошли по Илице, затем свернули на Дежманову и двинулись к ресторану «Дубравкин пут». И пока они пили очередную лозовачу, сейчас уже в качестве аперитива, и ждали заказанную еду, Марк, несомненно утомленный разговорами, вытащил из кармана маленький бинокль и направил взгляд на ближайшие деревья.
– Что это у тебя? – осторожно спросил Пипо, который вдруг почувствовал себя одиноким.
– Бинокль. Для bird-watching.
– На что ты смотришь?
– На птиц.
– Просто так?
– Просто так… – пробормотал Марк, не отрываясь от бинокля, вытащил из кармана маленький справочник, на котором было написано: «Европейские певчие птицы», и положил его на стол.
– А откуда ты знаешь, которые певчие? – спросил Пипо, перелистывая справочник.
– Из книги, – сказал Марк, продолжая блуждать взглядом по деревьям и кустам.
Вот что такое амер, разозлился Пипо. Ожидая заказанную еду, он вытаскивает себе спокойненько свой дурацкий бинокль и пялится на птиц. Плевать он на все хотел. Пипо почувствовал себя лично обиженным представителем родных, отечественных певчих птиц, словно и сам был пернатым… Балканский воробей. Амеру хорошо! Он привык к тому, что заказанную еду принесут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24