Яркие огни ослепили его и заставили на мгновение зажмуриться. Начищенная бронза ламп сияла, словно маленькие солнца. Высокий мужчина в черном ходил от одной лампы к другой и накачивал их – совсем как примус накачивают.
Людей в помещении было мало, только на передней скамье теснились верующие да у самой двери стояла кучка подростков, которые фыркали и шумели все время, пока длилось пение первого псалма.
За белыми колоннами и резными карнизами возвышения был натянут кроваво-красный шелк, а посередине, на аналое, стоял лакированный поднос. На нем лежала, приковывая к себе все взоры, библия с золотым обрезом. На возвышение поднялась женщина с простым, грубоватым лицом; ее гладко причесанные волосы были собраны узлом на затылке. Поначалу она говорила неуверенно, запинаясь, потом голос зазвенел, и на щеках зарделись красные пятна.
– Нуринге давно уже является одним из тех темных углов, о которых говорит священное писание. Но Иисус Христос озарит своим светом и здешние места!
Оке глянул на лампы. Похоже, она говорит правду… Члены секты затянули «Аллилуйя» и «С нами бог» и принялись тяжело вздыхать, пряча лицо в руках. Поначалу это производило смешное впечатление, но по мере того как проповедница входила в экстаз и паства вступала все дружнее, слушатели либо начинали клевать носом, либо заражались настроением молящихся. Но вот проповедница смолкла, и воцарилась напряженная тишина. Лишь негромко потрескивал огонь в печной трубе. Молодая женщина, сидевшая на скамье с самого края, стала тихонько наигрывать на гитаре.
– А сейчас сестра Лизавета споет для нас соло, – объявил мужчина, который накачивал лампы.
У молодой баптистки был красивый профиль, только весь нос покрывали яркие веснушки. На белой шее висела тонкая золотая цепочка с маленьким крестиком. Оке слушал песню с восхищением. Сестра Лизавета пела приятным, задушевным голосом, притом песня привлекала его внимание еще и своим содержанием.
Искал везде я злато,
Я мыслил стать богатым,
Но силы зря затратил –
Ни цента не собрал.
Но я ничуть не потерял:
Я душу спас,
Да, чудом спас!
Земные ж блага
Все – для вас!
Свое сокровище не променяю
На миллионы – так я процветаю!
Так, чего доброго, и дядя Хильдинг никогда не разбогатеет? Может быть, с ним будет там в Америке то же самое, что с золотоискателем из песни?
Салли сидела притихшая, обхватив, незаметно для себя самой, руками одно колено. Когда молитвенное собрание кончилось, она поднялась было, но тут к ней подошла сестра Лизавета:
– Вы не хотите отдать свое юное сердце господу в этот вечер?
Салли вспыхнула и отвела глаза. Последние участники собрания покидали помещение. Не нашлось того маловера, который поддержал бы ее в эту минуту, а горячий призывный голос звучал так убедительно… И вот она пошла, словно лунатик, за проповедницей в заднее помещение, где обычно совершались всякие таинства.
Сестра Юханна уже зажгла две свечи на низенькой скамеечке и положила между ними библию.
– Помолимся за спасение души твоей, дорогое дитя, – сказала сестра Лизавета и преклонила колени вместе с Салли перед импровизированным аналоем.
Она заговорила тихо, почти шепотом, но постепенно молитва вылилась в горячий, бурный поток слов.
– Молись и ты сама, молись! – крикнула сестра Юханна.
Она вперила в Салли мрачный, колючий взор, потрясая яростно сжатыми кулаками над ее склоненной головой.
– Еще сатана не выпустил из своих когтей твою душу! Изгони сатану!
Оке стоял в дверях, совершенно окаменев. На обложке библии поблескивал золотой крестик, колеблющееся пламя свечей рисовало на стенах причудливые тени коленопреклоненных фигур. Чей-то неподвижный взор жег ему затылок.
Оке резко обернулся и увидел толстую, отвислую губу и два лишенных всякого выражения глаза. Они принадлежали жалкому подростку, дурачку от рождения. Он всегда бегал и стучал в окна во время молитвенных собраний и вот теперь, когда в часовне опустело, прокрался внутрь.
Леденящий ужас пронизал Оке. Вот так же будет выглядеть его красавица сестра, когда встанет после этой безумной молитвы! Он хотел оттянуть Салли от скамейки, но только собрался ринуться к ней, как она выдавила из себя несколько слов детской молитвы и залилась слезами.
– Слава тебе, господи! – произнесли баптисты хором, и их голоса разом стали простыми и естественными.
Я душу спас,
Да, чудом спас!
Земные ж блага
Все – для вас!
По пути домой Салли все время напевала; теперь она ничуть не боялась идти через лес.
– Как я счастлива! – воскликнула она и прижала к себе Оке.
Ему все еще было не по себе, и он никак не мог понять поведения сестры. Как она может быть счастлива – она, которая только что так безудержно рыдала?
– Это еще что за шутовство! – воскликнула бабушка сердито, узнав великую новость. – На земле жил только один, кому было дано спасать людей. Книжники и фарисеи велели замучить его… Недолго продлится твое обращение, если только я верно знаю тебя.
Внезапное обращение Салли в баптистскую веру и в самом деле очень скоро вступило в противоречие с ее веселым нравом и жизнелюбием. В морозный субботний вечер неожиданно зашел Ёста.
– Пойдем в клуб трезвенников. Там сегодня танцы, потом любительский спектакль.
Салли заколебалась. Послышался веселый смех бабушки.
– Говорят, что искуситель является в образе черного хвостатого урода. Где же ты спрятал хвост, Ёста?
Он посмотрел с недоумением на них обеих.
– Бабушка глупости говорит. Конечно, я пойду с тобой на танцы, – решительно произнесла Салли, беря его под руку. – Я только переоденусь.
Когда она вышла к ним снова, губы ее были краснее, а брови четче обычного.
Ёста улучил мгновение, когда бабушка отвернулась, и поцеловал Салли.
– Придется тебе ехать на багажнике, раз нет своего велосипеда, – сказал он, вытирая губы платком.
Оке проводил их до дороги. Салли помахала ему на прощанье, затем мелькнуло улыбающееся лицо Ёсты, и они исчезли за поворотом.
Не знал Оке в этот вечер, что видит Ёсту в последний раз…
В понедельник пришел домой дядя Стен. Он вел велосипед по песчаной тропинке так тяжело, словно на нем лежал невидимый груз.
– Ты что – никак, выпил сегодня? – удивилась бабушка.
Лицо дяди Стена совершенно окаменело и взор был спокоен, но голос задрожал, когда он произнес:
– У нас… несчастный случай в каменоломне.
Салли вскрикнула в соседней комнате:
– С кем?
– Ёста… Его убило.
Она припала к плечу дяди Стена в беззвучном рыдании. Оке глотал, глотал и никак не мог проглотить ком в горле. Финн Мякки, Большой Смоланд и все остальные, отдавшие свою жизнь каменоломне, были для него лишь именами из мрачного предания. Но то, что он больше не встретит Ёсту, – было непостижимо.
– И кто бы подумал в субботу… Как же это случилось? – спросила бабушка, громко сморкаясь.
– Обвалилась глыба. Я отскочил в сторону, а Ёста стоял, как в ловушке – между стеной и вагонеткой.
Бабушкины щеки заблестели от слез.
– Так что же ты не окликнул его?
– Не успел я! Остальные видели только, как он вскинул руками, и тут его накрыло.
– Бедный Еста, всегда был такой веселый… Долго он мучился?
– Нет, его разом убило.
Салли вышла, тяжело ступая, из комнаты.
– Мы разгребли всё ломами – одни куски мяса да раздробленные кости нашли, – продолжал дядя Стен. – Глыба весила не меньше семи тонн.
Рушились представления Оке о смерти. Он думал, что мертвый – это очень старый и очень усталый человек; он лежит с закрытыми глазами в черном гробу. А у Ёсты не осталось ни лица, ни рук, которые можно было бы сложить крест-накрест на груди…
* * *
Ёсту несли на кладбище те самые товарищи по работе, которые извлекли из-под камней его расплющенное тело. Гроб был весь покрыт цветами, за ним шло много людей, хотя Ёсту хоронили вдали от дома и от родных.
Вскоре после похорон из жизни Оке исчезла и Салли.
– Заработаю немного денег в Висбю и поеду на материк, буду искать работы в большом отеле. А здесь меня теперь ничто не удерживает… – сказала она на прощанье.
С ее отъездом стало как-то пусто и печально. Все равно как если стоишь в тихий вечер на берегу моря и смотришь на его бесконечные серебристые волны. Однако понемногу поток будничных дел принял иное направление, так же незаметно и быстро, как темная рябь на поверхности моря.
– Что за чудеса? – удивилась бабушка в один морозный день.
Напрямик через промерзшее поле шагала Фина Лагг, явно направляясь к ним. Бабушка даже слегка растерялась от радости. Она всегда стремилась ладить с соседями, да к тому же скучала без общества.
– Здравствуйте! Пришла спросить, нельзя ли будет дрожжей занять, – сказала Фина как ни в чем не бывало.
Бабушка тоже решила не показывать вида, что они вот уже скоро год как перестали разговаривать друг с другом.
– Ну конечно, можно, – ответила она.
Так кончалось большинство размолвок между соседями в Мурет. Почти все местные жители были бедняки и«висели друг от друга, однако гордость не позволяла им извиняться.
– Что, Стен все работает на каменоломне, даже после этого ужасного случая? – спросила Фина.
– Да вот, проработал пару недель грузчиком на пристани, а потом вернулся на старое место.
Фина поговорила еще о том о сем, потом опять повела речь о дяде Стене.
– Он жениться не собирается?
– Не знаю, не слыхала, – ответила бабушка сухо.
– Вот как… А то ведь в таких делах и оглянуться не успеешь… – протянула Фина многозначительно.
Бабушка заволновалась, но не стала показывать виду, пока не ушла гостья:
– Ну, жди теперь в дом какую-нибудь неряху, которая и делать-то ничего не умеет, только покрикивать горазда!
Намеки Фины имели под собой основание. В один прекрасный день дядя Стен вернулся домой вместе с крестьянской девушкой – с хутора, который лежал неподалеку от каменоломни. У нее был заметно увеличенный живот, на коже лица проступали коричневые пятна. Немало толков ходило об их женитьбе…
– Да они, никак, и не повенчаны как следует! – говорили одни.
– Их бургомистр в городе окрутил – разве это венчанье!
– Так ей, наверно, уже стыдно было идти к священнику, – ехидно замечали другие. – А он-то – известный безбожник, не признает ни бога, ни священного писания.
Оке проникся к жене дяди Стена подсознательной враждебностью.
Он решил, что она должна считать его обузой, эта новая, которую он непонятно почему обязан был называть тетей. Оке упорно уклонялся от этого, пока бабушка не стала на ее сторону.
– Ты должен говорить – тетя Мария, – заметила она строго.
Как-то в воскресенье, когда бабушки не было дома, тетка безжалостно ткнула его носом в умывальный таз.
– Опять где-то вывозился! – сердито проворчала она. Оке попала в глаза едкая мыльная пена, и он громко заревел, уверенный, что ослепнет.
– Ты что, воды боишься?
Дядя Стен вышел из себя и влепил ему оплеуху. Оке рванулся к дверям и выскочил на двор, несмотря на попытки тети Марии удержать его.
– Пусть бежит. Небось вернется, как замерзнет, – успокоил ее дядя Стен.
Оке хотел было убежать в лес, с тем чтобы никогда больше не возвращаться, но дело ограничилось тем, что он выплакал свою обиду под старой рябиной во дворе.
Мощный ствол укрыл мальчика, словно делясь с ним своей спокойной силой. Под сенью этой рябины стоял когда-то домик, в котором родилась его мать…
Это дерево с широкой кроной, опирающейся на три узловатых сука, было самым большим на дворе еще тогда, когда в Мурет приехал Самюэль Шёберг. Никто не знал, сколько лет старой рябине, а между тем ее не смогли заразить ни гниль, ни плесень. Только в одном месте виднелся большой шрам – там рос раньше четвертый сук, обломившийся в незапамятные времена. Потом в этом углублений проросло семечко одуванчика, заброшенное наверх вместе с землей.
Повыше пристроились три скворечника. Сюда прилетал первый скворец еще в ту пору года, когда морозный рассвет голубел, как льдинка. Он садился черным комочком на самых верхних развилках и звонко пел про свою весеннюю радость. Весной мрачный великан преображался, весь покрываясь белым цветом.
…Как-то под вечер, когда Оке любовался ярким убором рябины, в воздухе послышался мощный, все нарастающий гул.
Оке ждал, что рябина закачается под напором страшного вихря, о котором он знал только по рассказам бабушки. Однако ни один листок не шелохнулся.
Ходившая на болоте корова испуганно замычала и прибежала к калитке. Задребезжали оконные стекла, кошка спряталась под кровать, а бабушка, мывшая в это время посуду, уронила тарелку на пол. Вот уж много лет, как она не слышала ничего подобного.
– Что это еще там приключилось! – крикнула она тете Марии и поспешила наружу.
Они обе так и замерли на ступеньках, не в силах вымолвить ни слова. Над самым лесом неслись, словно стая диких гусей, пять крылатых машин, отсвечивая на солнце серебром. На бабушкином лице было написано удивление, смешанное с восхищением.
– Летчики! – воскликнула она наконец. – Они летают по воздуху, словно птицы.
До сих пор бабушке все как-то не верилось, что людям удалось воплотить в жизнь древнюю мечту о крыльях.
Оке поначалу тоже был подавлен торжественностью момента, но потом вдруг присел от смеха.
– Петух! – еле выдавил он из себя. – Посмотрите на петуха!
Перепуганные куры попрятались под куст смородины. Петух бегал вокруг них, встопорщив свой яркий воротник, и взволнованно хлопал крыльями. Видно было, что он пытается подать голос, но мужество изменило ему, и вместо звонкого «кукареку» раздавался жалкий хрип. Лишь после того, как гудящие коршуны превратились в черные точки на горизонте, петух собрался с духом и издал свой боевой клич.
С этого дня Оке перестал считать чудом автомобили туристов. Зато он вел счет всем самолетам, совершавшим учебные полеты над мысом, и был счастлив, что Бенгт отстал от него на целых три штуки.
…Летняя засуха выдалась в том году необычайно сильная и затяжная. Кое-кто обвинял в этом аэропланы. Люди считали, что это противоестественно – носиться вот так с грохотом по воздуху, и видели в засухе возмездие всевышнего.
Белые пышные облака проплывали мимо острова. Иногда было видно, как на море идет дождь, но над островом не выпадало ни капли. Палящее дыхание ветра несло известковую пыль, чуть сдобренную терпким запахом лилово-красного тимьяна.
Хлеба созревали до срока; маки казались яркими огоньками на обожженных солнцем полях. Колодцы мелели, и приходилось издалека возить в пузатых бочках теплую болотную воду.
В эти дни бабушка переселилась в тесную чердачную каморку. Там даже ночью было жарко, как в бане, но она почему-то не выражала никакого недовольства – видно, решила, что тете Марии требуется больше места. А тетя с каждой неделей становилась все толще и неуклюжее.
…В тот вечер сумерки спустились необычно быстро, словно солнце спрятали в мешок. Оке томился от жары под простыней, отбиваясь от назойливых мух. И что это бабушка не идет? Или она сегодня совсем не думает ложиться?
Вдруг каморка наполнилась на мгновение ярким голубым светом.
«Тетя Мария грозы боится», – подумал он мстительно, ожидая грома.
Гром прогремел угрожающе близко, заставив дрожать стекла. Долгожданный дождь яростно забарабанил по крыше, зашуршал в листве деревьев, захлестал серебристыми плетьми по земле, освещаемой молниями.
– Тебе не страшно там одному? – крикнула бабушка с лестницы.
Оке только фыркнул в ответ и забрался на самый подоконник. Над мысом сверкало, грохотало, пламенело. Куда ни глянь, всюду причудливые узоры молний на фоне тяжелых черных туч. Внезапно ему послышался стук колес на дворе, однако он тут же решил, что ошибся. Кто высунет нос на улицу в такую непогоду!
Снизу донесся чей-то пронзительный крик. Он повторился снова и снова, с каждым разом все громче и страшнее.
Оке даже пожалел тетю Марию – он и не представлял себе, что можно так бояться грозы.
Утром он увидел, что тетя Мария осталась лежать в постели. Она была очень бледна, но лицо ее озарялось гордостью и счастьем, когда она смотрела в деревянный ящик рядом с кроватью. А в ящике лежали два странных существа. Они кричали так сильно, что их старческие, сморщенные личики побагровели.
– Ну, как тебе нравится двоюродный братик? – спросила тетя Мария.
Братик? Ах вот в чем дело! Оке вдруг ощутил бурный прилив упрямства и затопал ногой:
– Уходите домой отсюда! Я не хочу видеть этих писклей!
Тетя Мария слегка улыбнулась, а бабушка хлопнула себя ладонью по колену и залилась смехом. Это было хуже, чем если бы его отчитали.
– Ты решал, как мы будем венчаться. Теперь я буду решать, как крестить наших детей, – заявила тетя Мария, когда до этого дошло дело.
– Ну ладно, пусть поп приходит и обливает их водой, если это необходимо для того, чтобы у нас было мирно в доме, – уступил дядя Стен.
Мальчика назвали Лассе, а девочку – Анночка, в честь бабушки, которая никак не могла оторваться от малышей, хотя не уставала твердить, что детский крик и пеленки успели ей надоесть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Людей в помещении было мало, только на передней скамье теснились верующие да у самой двери стояла кучка подростков, которые фыркали и шумели все время, пока длилось пение первого псалма.
За белыми колоннами и резными карнизами возвышения был натянут кроваво-красный шелк, а посередине, на аналое, стоял лакированный поднос. На нем лежала, приковывая к себе все взоры, библия с золотым обрезом. На возвышение поднялась женщина с простым, грубоватым лицом; ее гладко причесанные волосы были собраны узлом на затылке. Поначалу она говорила неуверенно, запинаясь, потом голос зазвенел, и на щеках зарделись красные пятна.
– Нуринге давно уже является одним из тех темных углов, о которых говорит священное писание. Но Иисус Христос озарит своим светом и здешние места!
Оке глянул на лампы. Похоже, она говорит правду… Члены секты затянули «Аллилуйя» и «С нами бог» и принялись тяжело вздыхать, пряча лицо в руках. Поначалу это производило смешное впечатление, но по мере того как проповедница входила в экстаз и паства вступала все дружнее, слушатели либо начинали клевать носом, либо заражались настроением молящихся. Но вот проповедница смолкла, и воцарилась напряженная тишина. Лишь негромко потрескивал огонь в печной трубе. Молодая женщина, сидевшая на скамье с самого края, стала тихонько наигрывать на гитаре.
– А сейчас сестра Лизавета споет для нас соло, – объявил мужчина, который накачивал лампы.
У молодой баптистки был красивый профиль, только весь нос покрывали яркие веснушки. На белой шее висела тонкая золотая цепочка с маленьким крестиком. Оке слушал песню с восхищением. Сестра Лизавета пела приятным, задушевным голосом, притом песня привлекала его внимание еще и своим содержанием.
Искал везде я злато,
Я мыслил стать богатым,
Но силы зря затратил –
Ни цента не собрал.
Но я ничуть не потерял:
Я душу спас,
Да, чудом спас!
Земные ж блага
Все – для вас!
Свое сокровище не променяю
На миллионы – так я процветаю!
Так, чего доброго, и дядя Хильдинг никогда не разбогатеет? Может быть, с ним будет там в Америке то же самое, что с золотоискателем из песни?
Салли сидела притихшая, обхватив, незаметно для себя самой, руками одно колено. Когда молитвенное собрание кончилось, она поднялась было, но тут к ней подошла сестра Лизавета:
– Вы не хотите отдать свое юное сердце господу в этот вечер?
Салли вспыхнула и отвела глаза. Последние участники собрания покидали помещение. Не нашлось того маловера, который поддержал бы ее в эту минуту, а горячий призывный голос звучал так убедительно… И вот она пошла, словно лунатик, за проповедницей в заднее помещение, где обычно совершались всякие таинства.
Сестра Юханна уже зажгла две свечи на низенькой скамеечке и положила между ними библию.
– Помолимся за спасение души твоей, дорогое дитя, – сказала сестра Лизавета и преклонила колени вместе с Салли перед импровизированным аналоем.
Она заговорила тихо, почти шепотом, но постепенно молитва вылилась в горячий, бурный поток слов.
– Молись и ты сама, молись! – крикнула сестра Юханна.
Она вперила в Салли мрачный, колючий взор, потрясая яростно сжатыми кулаками над ее склоненной головой.
– Еще сатана не выпустил из своих когтей твою душу! Изгони сатану!
Оке стоял в дверях, совершенно окаменев. На обложке библии поблескивал золотой крестик, колеблющееся пламя свечей рисовало на стенах причудливые тени коленопреклоненных фигур. Чей-то неподвижный взор жег ему затылок.
Оке резко обернулся и увидел толстую, отвислую губу и два лишенных всякого выражения глаза. Они принадлежали жалкому подростку, дурачку от рождения. Он всегда бегал и стучал в окна во время молитвенных собраний и вот теперь, когда в часовне опустело, прокрался внутрь.
Леденящий ужас пронизал Оке. Вот так же будет выглядеть его красавица сестра, когда встанет после этой безумной молитвы! Он хотел оттянуть Салли от скамейки, но только собрался ринуться к ней, как она выдавила из себя несколько слов детской молитвы и залилась слезами.
– Слава тебе, господи! – произнесли баптисты хором, и их голоса разом стали простыми и естественными.
Я душу спас,
Да, чудом спас!
Земные ж блага
Все – для вас!
По пути домой Салли все время напевала; теперь она ничуть не боялась идти через лес.
– Как я счастлива! – воскликнула она и прижала к себе Оке.
Ему все еще было не по себе, и он никак не мог понять поведения сестры. Как она может быть счастлива – она, которая только что так безудержно рыдала?
– Это еще что за шутовство! – воскликнула бабушка сердито, узнав великую новость. – На земле жил только один, кому было дано спасать людей. Книжники и фарисеи велели замучить его… Недолго продлится твое обращение, если только я верно знаю тебя.
Внезапное обращение Салли в баптистскую веру и в самом деле очень скоро вступило в противоречие с ее веселым нравом и жизнелюбием. В морозный субботний вечер неожиданно зашел Ёста.
– Пойдем в клуб трезвенников. Там сегодня танцы, потом любительский спектакль.
Салли заколебалась. Послышался веселый смех бабушки.
– Говорят, что искуситель является в образе черного хвостатого урода. Где же ты спрятал хвост, Ёста?
Он посмотрел с недоумением на них обеих.
– Бабушка глупости говорит. Конечно, я пойду с тобой на танцы, – решительно произнесла Салли, беря его под руку. – Я только переоденусь.
Когда она вышла к ним снова, губы ее были краснее, а брови четче обычного.
Ёста улучил мгновение, когда бабушка отвернулась, и поцеловал Салли.
– Придется тебе ехать на багажнике, раз нет своего велосипеда, – сказал он, вытирая губы платком.
Оке проводил их до дороги. Салли помахала ему на прощанье, затем мелькнуло улыбающееся лицо Ёсты, и они исчезли за поворотом.
Не знал Оке в этот вечер, что видит Ёсту в последний раз…
В понедельник пришел домой дядя Стен. Он вел велосипед по песчаной тропинке так тяжело, словно на нем лежал невидимый груз.
– Ты что – никак, выпил сегодня? – удивилась бабушка.
Лицо дяди Стена совершенно окаменело и взор был спокоен, но голос задрожал, когда он произнес:
– У нас… несчастный случай в каменоломне.
Салли вскрикнула в соседней комнате:
– С кем?
– Ёста… Его убило.
Она припала к плечу дяди Стена в беззвучном рыдании. Оке глотал, глотал и никак не мог проглотить ком в горле. Финн Мякки, Большой Смоланд и все остальные, отдавшие свою жизнь каменоломне, были для него лишь именами из мрачного предания. Но то, что он больше не встретит Ёсту, – было непостижимо.
– И кто бы подумал в субботу… Как же это случилось? – спросила бабушка, громко сморкаясь.
– Обвалилась глыба. Я отскочил в сторону, а Ёста стоял, как в ловушке – между стеной и вагонеткой.
Бабушкины щеки заблестели от слез.
– Так что же ты не окликнул его?
– Не успел я! Остальные видели только, как он вскинул руками, и тут его накрыло.
– Бедный Еста, всегда был такой веселый… Долго он мучился?
– Нет, его разом убило.
Салли вышла, тяжело ступая, из комнаты.
– Мы разгребли всё ломами – одни куски мяса да раздробленные кости нашли, – продолжал дядя Стен. – Глыба весила не меньше семи тонн.
Рушились представления Оке о смерти. Он думал, что мертвый – это очень старый и очень усталый человек; он лежит с закрытыми глазами в черном гробу. А у Ёсты не осталось ни лица, ни рук, которые можно было бы сложить крест-накрест на груди…
* * *
Ёсту несли на кладбище те самые товарищи по работе, которые извлекли из-под камней его расплющенное тело. Гроб был весь покрыт цветами, за ним шло много людей, хотя Ёсту хоронили вдали от дома и от родных.
Вскоре после похорон из жизни Оке исчезла и Салли.
– Заработаю немного денег в Висбю и поеду на материк, буду искать работы в большом отеле. А здесь меня теперь ничто не удерживает… – сказала она на прощанье.
С ее отъездом стало как-то пусто и печально. Все равно как если стоишь в тихий вечер на берегу моря и смотришь на его бесконечные серебристые волны. Однако понемногу поток будничных дел принял иное направление, так же незаметно и быстро, как темная рябь на поверхности моря.
– Что за чудеса? – удивилась бабушка в один морозный день.
Напрямик через промерзшее поле шагала Фина Лагг, явно направляясь к ним. Бабушка даже слегка растерялась от радости. Она всегда стремилась ладить с соседями, да к тому же скучала без общества.
– Здравствуйте! Пришла спросить, нельзя ли будет дрожжей занять, – сказала Фина как ни в чем не бывало.
Бабушка тоже решила не показывать вида, что они вот уже скоро год как перестали разговаривать друг с другом.
– Ну конечно, можно, – ответила она.
Так кончалось большинство размолвок между соседями в Мурет. Почти все местные жители были бедняки и«висели друг от друга, однако гордость не позволяла им извиняться.
– Что, Стен все работает на каменоломне, даже после этого ужасного случая? – спросила Фина.
– Да вот, проработал пару недель грузчиком на пристани, а потом вернулся на старое место.
Фина поговорила еще о том о сем, потом опять повела речь о дяде Стене.
– Он жениться не собирается?
– Не знаю, не слыхала, – ответила бабушка сухо.
– Вот как… А то ведь в таких делах и оглянуться не успеешь… – протянула Фина многозначительно.
Бабушка заволновалась, но не стала показывать виду, пока не ушла гостья:
– Ну, жди теперь в дом какую-нибудь неряху, которая и делать-то ничего не умеет, только покрикивать горазда!
Намеки Фины имели под собой основание. В один прекрасный день дядя Стен вернулся домой вместе с крестьянской девушкой – с хутора, который лежал неподалеку от каменоломни. У нее был заметно увеличенный живот, на коже лица проступали коричневые пятна. Немало толков ходило об их женитьбе…
– Да они, никак, и не повенчаны как следует! – говорили одни.
– Их бургомистр в городе окрутил – разве это венчанье!
– Так ей, наверно, уже стыдно было идти к священнику, – ехидно замечали другие. – А он-то – известный безбожник, не признает ни бога, ни священного писания.
Оке проникся к жене дяди Стена подсознательной враждебностью.
Он решил, что она должна считать его обузой, эта новая, которую он непонятно почему обязан был называть тетей. Оке упорно уклонялся от этого, пока бабушка не стала на ее сторону.
– Ты должен говорить – тетя Мария, – заметила она строго.
Как-то в воскресенье, когда бабушки не было дома, тетка безжалостно ткнула его носом в умывальный таз.
– Опять где-то вывозился! – сердито проворчала она. Оке попала в глаза едкая мыльная пена, и он громко заревел, уверенный, что ослепнет.
– Ты что, воды боишься?
Дядя Стен вышел из себя и влепил ему оплеуху. Оке рванулся к дверям и выскочил на двор, несмотря на попытки тети Марии удержать его.
– Пусть бежит. Небось вернется, как замерзнет, – успокоил ее дядя Стен.
Оке хотел было убежать в лес, с тем чтобы никогда больше не возвращаться, но дело ограничилось тем, что он выплакал свою обиду под старой рябиной во дворе.
Мощный ствол укрыл мальчика, словно делясь с ним своей спокойной силой. Под сенью этой рябины стоял когда-то домик, в котором родилась его мать…
Это дерево с широкой кроной, опирающейся на три узловатых сука, было самым большим на дворе еще тогда, когда в Мурет приехал Самюэль Шёберг. Никто не знал, сколько лет старой рябине, а между тем ее не смогли заразить ни гниль, ни плесень. Только в одном месте виднелся большой шрам – там рос раньше четвертый сук, обломившийся в незапамятные времена. Потом в этом углублений проросло семечко одуванчика, заброшенное наверх вместе с землей.
Повыше пристроились три скворечника. Сюда прилетал первый скворец еще в ту пору года, когда морозный рассвет голубел, как льдинка. Он садился черным комочком на самых верхних развилках и звонко пел про свою весеннюю радость. Весной мрачный великан преображался, весь покрываясь белым цветом.
…Как-то под вечер, когда Оке любовался ярким убором рябины, в воздухе послышался мощный, все нарастающий гул.
Оке ждал, что рябина закачается под напором страшного вихря, о котором он знал только по рассказам бабушки. Однако ни один листок не шелохнулся.
Ходившая на болоте корова испуганно замычала и прибежала к калитке. Задребезжали оконные стекла, кошка спряталась под кровать, а бабушка, мывшая в это время посуду, уронила тарелку на пол. Вот уж много лет, как она не слышала ничего подобного.
– Что это еще там приключилось! – крикнула она тете Марии и поспешила наружу.
Они обе так и замерли на ступеньках, не в силах вымолвить ни слова. Над самым лесом неслись, словно стая диких гусей, пять крылатых машин, отсвечивая на солнце серебром. На бабушкином лице было написано удивление, смешанное с восхищением.
– Летчики! – воскликнула она наконец. – Они летают по воздуху, словно птицы.
До сих пор бабушке все как-то не верилось, что людям удалось воплотить в жизнь древнюю мечту о крыльях.
Оке поначалу тоже был подавлен торжественностью момента, но потом вдруг присел от смеха.
– Петух! – еле выдавил он из себя. – Посмотрите на петуха!
Перепуганные куры попрятались под куст смородины. Петух бегал вокруг них, встопорщив свой яркий воротник, и взволнованно хлопал крыльями. Видно было, что он пытается подать голос, но мужество изменило ему, и вместо звонкого «кукареку» раздавался жалкий хрип. Лишь после того, как гудящие коршуны превратились в черные точки на горизонте, петух собрался с духом и издал свой боевой клич.
С этого дня Оке перестал считать чудом автомобили туристов. Зато он вел счет всем самолетам, совершавшим учебные полеты над мысом, и был счастлив, что Бенгт отстал от него на целых три штуки.
…Летняя засуха выдалась в том году необычайно сильная и затяжная. Кое-кто обвинял в этом аэропланы. Люди считали, что это противоестественно – носиться вот так с грохотом по воздуху, и видели в засухе возмездие всевышнего.
Белые пышные облака проплывали мимо острова. Иногда было видно, как на море идет дождь, но над островом не выпадало ни капли. Палящее дыхание ветра несло известковую пыль, чуть сдобренную терпким запахом лилово-красного тимьяна.
Хлеба созревали до срока; маки казались яркими огоньками на обожженных солнцем полях. Колодцы мелели, и приходилось издалека возить в пузатых бочках теплую болотную воду.
В эти дни бабушка переселилась в тесную чердачную каморку. Там даже ночью было жарко, как в бане, но она почему-то не выражала никакого недовольства – видно, решила, что тете Марии требуется больше места. А тетя с каждой неделей становилась все толще и неуклюжее.
…В тот вечер сумерки спустились необычно быстро, словно солнце спрятали в мешок. Оке томился от жары под простыней, отбиваясь от назойливых мух. И что это бабушка не идет? Или она сегодня совсем не думает ложиться?
Вдруг каморка наполнилась на мгновение ярким голубым светом.
«Тетя Мария грозы боится», – подумал он мстительно, ожидая грома.
Гром прогремел угрожающе близко, заставив дрожать стекла. Долгожданный дождь яростно забарабанил по крыше, зашуршал в листве деревьев, захлестал серебристыми плетьми по земле, освещаемой молниями.
– Тебе не страшно там одному? – крикнула бабушка с лестницы.
Оке только фыркнул в ответ и забрался на самый подоконник. Над мысом сверкало, грохотало, пламенело. Куда ни глянь, всюду причудливые узоры молний на фоне тяжелых черных туч. Внезапно ему послышался стук колес на дворе, однако он тут же решил, что ошибся. Кто высунет нос на улицу в такую непогоду!
Снизу донесся чей-то пронзительный крик. Он повторился снова и снова, с каждым разом все громче и страшнее.
Оке даже пожалел тетю Марию – он и не представлял себе, что можно так бояться грозы.
Утром он увидел, что тетя Мария осталась лежать в постели. Она была очень бледна, но лицо ее озарялось гордостью и счастьем, когда она смотрела в деревянный ящик рядом с кроватью. А в ящике лежали два странных существа. Они кричали так сильно, что их старческие, сморщенные личики побагровели.
– Ну, как тебе нравится двоюродный братик? – спросила тетя Мария.
Братик? Ах вот в чем дело! Оке вдруг ощутил бурный прилив упрямства и затопал ногой:
– Уходите домой отсюда! Я не хочу видеть этих писклей!
Тетя Мария слегка улыбнулась, а бабушка хлопнула себя ладонью по колену и залилась смехом. Это было хуже, чем если бы его отчитали.
– Ты решал, как мы будем венчаться. Теперь я буду решать, как крестить наших детей, – заявила тетя Мария, когда до этого дошло дело.
– Ну ладно, пусть поп приходит и обливает их водой, если это необходимо для того, чтобы у нас было мирно в доме, – уступил дядя Стен.
Мальчика назвали Лассе, а девочку – Анночка, в честь бабушки, которая никак не могла оторваться от малышей, хотя не уставала твердить, что детский крик и пеленки успели ей надоесть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33