Все звуки городской жизни разом исчезли. Я подошел к парадному, немецкий солдат улыбнулся мне, полистал мой паспорт, и вот я уже внутри.Я шел по коридору, мимо разных дверей, по полу, покрытому светло-серым линолеумом. Слева от каждой двери была прикреплена специальная пластиковая рамка, куда вставлялась карточка с именем чиновника, сидевшего в данном кабинете. Ниже помещалась табличка с указанием его должности.В одном из таких кабинетов немецкого посольства вице-консул заглянул мне в глаза, задержав свой взгляд на пару секунд дольше, чем было необходимо. Я запомнил кольцо с печатью на его мизинце и то, что он курил, когда кончиками пальцев клал мой паспорт поверх раскрытого паспорта Кристофера.На стене слева от него висел плакат под стеклом, изображавший вид Рейна летом; там можно было увидеть корабли: длинную и широкую темную баржу, возможно для перевозки всякого мусора, и рядом с ней другое судно, белое, – выкрашенный белой краской паром или прогулочный пароход. Они проплывали мимо скал Лорелеи. Над ними – надпись, выполненная белыми буквами, красивым шрифтом: Germany. Германия (англ.).
Рядом с этим плакатом красовалась чуть меньшая по размеру фотография в рамке: портрет федерального президента Вальтера Шееля.«Покойный был вашим… спутником жизни?» – спросил вице-консул. Ему пришлось приложить некоторое усилие, чтобы выговорить это словосочетание.«Нет. Мы были просто друзьями».«А с какой целью вы приехали сюда, в Иран?»Вице-консул зажег себе новую сигарету. У него было худое лицо и усталые, почти сонные глаза. Казалось, разговор вовсе его не интересовал, но у меня возникло впечатление, что он специально создает такой имидж.«И почему именно теперь?» – спросил он.«Как туристы. Это указано в наших визах. Было указано в наших визах».«Вы добирались через Турцию, по железной дороге?»«Да, конечно. Почему вы спрашиваете? Вы ведь видите это по моему паспорту».«Хм. В последнее время мы видим в Иране мало туристов».«Хотите начать все с начала?»«А что, кто-то еще сомневался в ваших словах?»«До вас – местная полиция; они требовали, чтобы я подписал какие-то бумаги. И говорили, что мы с Кристофером работаем на американскую разведку».«Надеюсь, вы не стали ничего подписывать?»«К сожалению, пришлось. Это было очень глупо с моей стороны? Прочесть документы я не мог».«О да. Вы накликали на себя неприятности, – быстро сказал вице-консул и уставился на свой ноготь. – Ну хорошо, а что в действительности привело вас в Иран? Со мной вы можете быть откровенны».«Кристофер очень интересовался архитектурой мамлюков. Барочность… э… сафавидской архитектуры он считал непосредственной реакцией на рационализм мамлюков. Он собирался написать об этом книгу. Поэтому мы и ехали через Турцию. Он говорил, что хочет проследить архитектурные влияния».«И вы его сопровождали?»«Да».Я посмотрел в окно. Наш разговор почему-то никак не мог сдвинуться с мертвой точки. Сквозь прутья решетки я видел залитый лучами зимнего солнца бульвар и мужчину в гавайской рубашке, который только что вылез из американского автомобиля и теперь яростно жестикулировал, с покрасневшим от натуги лицом. Военный полицейский в белых перчатках, вооруженный автоматом, махнул рукой, чтобы американец вернулся в кабину и ехал дальше.«Послушайте, в ближайшие дни здесь будет очень несладко. Никто толком не знает, что может произойти. Шах и его семья скорее всего уже покинули страну, и мы с минуты на минуту ждем…»«Чего вы ждете?»«Ждем… полной катастрофы, государственного переворота, исламской революции, возможно, прихода к власти коммунистов – называйте это как хотите».«Н-даа…»«Все будет очень скверно. Демократический порядок лопнул. Еще одна ночь, и партнеры по переговорам попадут за решетку. Чем, собственно, оправдывается наше существование? Думаете, это легко? Ах, для чего я рассказываю вам все это…»«Не знаю».«Мой отец во время Второй мировой войны, в Белграде, расстрелял четырех евреев. Он расстреливал евреев, слышите? Мне стыдно, я стыжусь за каждый день, прожитый мною на земле. Вас это не удивляет? Вас не удивляет Германия? Или тот факт, что человек, родившийся в подобной семье, смеет сидеть здесь, под взглядом вот этого?»Он мотнул головой, показав на фото Вальтера Шееля, висевшее на стене. Я откинулся на спинку стула и выпустил из легких воздух. Вице-консул встал, подошел к окну, одной рукой пошире раздвинул шторы, посмотрел на улицу и потом вернулся на свое место. Я попытался сконцентрироваться на стоявшем в углу фикусе.«Кто будет заниматься транспортировкой тела?»«Определенно не я».«Значит, родственники?»«Может быть. Я, с вашего разрешения, хотел бы сейчас уйти».«Не буду вам в этом препятствовать. Однако позвольте задать вам еще один вопрос».«Да?»«Вы верите в зло?»«Нет».«Откуда приходит зло?»«Я не знаю».«Оно всегда было здесь? Всегда было в нас?»«Нет».«Мы исправимся», – сказал он.«Да».«Мы исправим себя».Он подвинул ко мне через письменный стол листок бумаги. Вверху на листке был изображен западногерманский гербовый орел. Вице-консул отвинтил колпачок своей авторучки, надел его сзади, удлинив корпус, и протянул ручку мне. Я взял ее и поставил на листке свою подпись, в том месте, где он мне показал.«Уезжайте из Ирана. Советую вам сделать это еще сегодня, и как можно скорее». Семь Я проспал почти весь день. И проснулся уже ближе к вечеру. Во все время моего долгого пробуждения у меня было такое чувство, будто я нахожусь в «нигде»: звуки, доносившиеся с улицы, казались такими же привычными, как шумы детства, но не напоминали о нем; постепенно переходя к бодрствованию, я слышал разные звуки – гудки автомобилей, детские крики, щебетание птиц… Пока я просыпался, я был одновременно повсюду.Когда все закончилось, я встал перед зеркалом в гостиничной ванной комнате и открыл кран с горячей водой, позволив воде течь так долго, пока всю ванную не заволокло паром. Потом намылил свое лицо, пальцем очистил маленький круг на запотевшей поверхности зеркала, достал китайское бритвенное лезвие из кожаного несессера Кристофера и медленными, но уверенными движениями сбрил свои усы.Кожа между носом и верхней губой была совершенно белой и по-детски гладкой. Я почувствовал себя голым, но, в общем, это смотрелось не так уж плохо. В сущности, подумал я, глядя на свое отражение в зеркале, бритье сильно меня омолодило, мое лицо – так мне казалось – внезапно приобрело какой-то налет совершенной вневременности и возрастной неопределенности, некий отпечаток отрешенности от времени. Оно выглядело почти по-настоящему хорошо, ново, подумал я.Я сел на кровать, сбросил свои кожаные сандалии и завернул их в пластиковый пакет, который перевязал веревкой; потом надел Кристоферовы светло-коричневые полуботинки от Берлути. Остальные вещи Кристофера я убрал в чемодан, сверху положил пакет с моими сандалиями, спустился вниз и попросил служащего бюро регистрации отправить чемодан на такси в немецкое посольство, на имя вице-консула; затем я вышел на улицу.Я, как говорится, поплыл по течению, то есть отдался на волю увлекавшего меня людского потока, и повсюду видел счастливые, возбужденные лица; брошенные машины стояли прямо поперек улицы, человеческие массы заполняли аллеи; мне попадались дети с игрушечными винтовками из раскрашенного дерева, с гранатами из папье-маше за поясом; зеленые воздушные шары взмывали в затянутое облаками зимнее небо; телевизор, выброшенный откуда-то сверху, из высотного дома, разлетелся вдребезги, ударившись об асфальт.Женщины, заметив мой взгляд, закрывали лица концами своих черных головных платков, какой-то прохожий плюнул мне на ботинки, другой оттолкнул его, обнял меня и, прижав к себе, стал целовать в обе щеки, снова и снова. Я много часов бродил по гигантскому городу. Происходило что-то новое, что-то совершенно невообразимое, это напоминало водоворот, затягивающий в свою воронку все, что не прикреплено прочно к какому-то основанию; впрочем, даже неприкосновенность таких, прочно закрепленных вещей уже не была гарантирована. Казалось, что более нет никакого центра – или, напротив, что один только центр и существует, а вокруг него ничего нет.В парке я увидел клоуна, обутого в большие красные ботинки, он кормил голубей арахисом или поп-корном. К его запястью были привязаны четыре разноцветных воздушных шара. На его обсыпанном белой пудрой лице застыла добродушная улыбка. Он присел на корточки, и стая голубей окружила его, несколько птиц опустились на его плечи, голуби хлопали крыльями и, отталкивая друг друга, клевали орешки.Вдруг из-за куста выскочили четыре бородача в черном и набросились на клоуна. Спугнутые голуби с шумом поднялись в воздух. Клоун упал на землю, прикрывая ладонями напудренное лицо, а бородачи все били его сапогами, по почкам и по голове. Когда он перестал шевелиться, они остановились, повернулись и чуть ли не со скучающим видом направились к выходу из парка. Где-то в кронах деревьев резко кричала экзотическая птица. Позже я увидел, как один полицейский преклонил колени и поцеловал ноги какого-то духовного лица. Мне ехало так нехорошо, что я едва сдержал приступ рвоты.Пару раз мне казалось, что я вижу в толпе Хасана, но я ошибался, это был не он. Ближе к вечеру я услыхал выстрелы. По большому проспекту двигалась колонна демонстрантов: орущие студенты с коммунистическими флагами и транспарантами, с поднятыми вверх кулаками.Студенты остановились у чугунной решетки университета, у них были фанатичные, перекошенные лица. «Down with President Carter», Долой президента Картера (англ.).
– прочел я на большом транспаранте, который двое из них натянули поперек бульвара; кое-кто уже успел забраться на уличные фонари; среди демонстрантов попадались и настоящие «длинноволосые» – белокурые агитаторы-иностранцы в меховых безрукавках с нашитыми сверху пуговицами.Я увидел пестрый картонный щит с нарисованным на нем скуластым и мясистым лицом Мао Цзэдуна; люди, сопровождавшие этот щит, требовали победы коммунизма, переворота, перманентной революции, смерти шаха, прекращения эксплуатации – и наткнулись на другую группу молодежи, с изображением аятоллы Хомейни; тогда они побежали обратно, вверх по проспекту, преследуя тех студентов, которые не имели нарукавных повязок, свидетельствующих о приверженности красному Китаю; демонстранты попутно громили витрины магазинов, тротуары были усеяны осколками стекла. Некоторые молодые люди несли плакаты со словами «Пол Пот», другие размахивали флажками, на которых было написано: «Bater-Meinof». Искаженное «Баадер-Майнхоф». Имеется в виду западногерманская левотеррористическая организация «Фракция Красной Армии» (RAF), первый этап существования которой охватывает период 1968–1977 гг. В прессе ее называли «бандой Баадера-Майнхоф», по именам главаря RAF Андреаса Баадера (1947–1977) и одной из его ближайших помощниц, бывшей журналистки Ульрики Майнхоф (1934–1976). После самоубийства У. Майнхоф и А. Баадера RAF продолжала действовать до середины 90-х гг., а в 1998 г. официально заявила о своем самороспуске.
Еще до того, как стемнело, я заказал себе в одном маленьком кафе жаркое с рисом. Окна кафе выходили на улицу, и я, двигая рис туда и сюда по тарелке, смотрел на постепенно пустевший проспект. Люди расходились по домам, огни гасли, группы демонстрантов рассасывались, все теперь погрузилось во тьму, внушавшую ощущение тревоги. Я почувствовал судорогу в желудке, мне стало как-то не по себе.Стены кафе были выкрашены в нежно-зеленый цвет, с потолка свисала электрическая лампочка без абажура, другая лампа стояла на прилавке и освещала клавиатуру кассового аппарата. На стене недалеко от меня висел постер с изображением мускулистого иранского борца, обнимающего сзади за плечи свою хрупкую мать. В подсвеченной витрине, за стеклянной откидной дверцей, лежало что-то, похожее на шпинат, и рядом стояла пиала с мелко нарезанными помидорами.Я отодвинул от себя тарелку с мясом и рисом, заказал еще стакан чаю и, когда его принесли, опустил в стакан кусочек сахара, помешал и стал смотреть, как сахарные крошки собираются в середине стакана, закручиваются в спираль, а потом, когда я начинаю вращать ложку в противоположном направлении, опять скапливаются в центре.Между тем я заметил, что никаких других посетителей, кроме меня, не осталось. Хозяин кафе вытер прилавок, пробормотав что-то по-французски. Он был в белом переднике и темных очках с толстыми стеклами, наверное, слишком больших для его лица и потому придававших ему сходство с комнатной мухой. Волосы зачесаны набок, чтобы прикрыть лысину. Он искоса наблюдал за мной, но стоило мне, в свою очередь, посмотреть на него, отводил глаза. Я положил деньги на стол и закурил, хотя мне этого, в сущности, не хотелось и от сигареты у меня слегка заболела голова.В конце концов хозяин подошел к моему столику, при этом хлопнув себя тряпкой по обвязанному фартуком бедру, и я подумал, что он хочет забрать деньги. Я поднялся, чтобы уйти, но он положил руку мне на плечо, как бы принуждая опять сесть.«Вам сейчас уже нельзя на улицу, – сказал он по-английски. – Комендантский час наступил. Слишком поздно. C’est l’heure, vous savez». Понимаете, уже тот самый час (фр.).
«О, боже…»Он взял себе стул от соседнего столика и, поставив его задом наперед, уселся рядом со мной, зажав ногами спинку.«Вы, как я вижу, не американец…»«Нет».«Можно?» – он взял одну из моих сигарет.«Конечно. И что мне теперь делать?»«Оставайтесь здесь».«Где здесь – в кафе?»«Пожалуйста, послушайте меня. Я хочу сказать вам, кто наш большой враг». Он аккуратно сложил мои столовые принадлежности на тарелку, к содержимому которой я почти не притронулся. Он положил справа, на горку жаркого, нож и строго параллельно ему – вилку.«Что ж, прошу вас, скажите».«Сказать ли вам, кто черпает из некоей дыры зло и потом выливает его на нас, как навозную жижу, для того чтобы в будущем люди оказались сотворенными по образу и подобию Шайтана?»«Ах…»«Пожалуйста, послушайте меня внимательно. Речь идет о квинтэссенции, о сущности жизни; сама-то жизнь будет через пару лет воссоздана заново, камушек за камушком. Сначала возродятся томаты – да-да, такие, как у меня в кафе, вон те, красненькие, – потом козы и в конце концов человек». Он затянулся сигаретой.«Ваши слова кажутся такими… обдуманными. Они звучат вполне по-библейски или по-коранически, в общем, в таком духе».«Они не обдуманны. Они правдивы. В Коране, который Вы упомянули, все уже было сказано совершенно точно. Если мы сами не изменим это в себе, мы все будем, как улитки, ползать вслепую вокруг пустого центра, вокруг Большого Шайтана, вокруг Америки».«Америки?»«Мы все согрешили, потому что предоставили Америке делать, что она хочет. Нам всем придется пройти через покаяние. Мы все должны будем принести жертву, каждый из нас».«Ну хорошо, допустим. Хотя я не представляю, какую жертву мог бы принести я».«Взгляните туда, на улицу. Видите? Шах вскоре покинет Иран, если уже не покинул. В нашей стране начнется новое летоисчисление, для Америки она станет недосягаемой. Есть только одна сила, способная противостоять Шайтану, единственная, которая обладает для этого достаточной мощью: ислам. Все другие силы будут сокрушены. Все другие потонут в пенистом море из пепси-колы, попкорна и фальшивых любезностей. Вы позволите?»Он взял еще одну сигарету и прикурил от предыдущей.«Пойдемте, я покажу вам служебный выход. И, пожалуйста, оставьте ваши деньги при себе. Считайте, что я вас угощаю».«Что ж, большое спасибо. Я вас с удовольствием слушал, хотя и не совсем понял то, что вы говорили об Америке».«Не важно, мой друг. Достаточно, что вы вообще это выслушали. Пойдемте со мной. Там кое-кто уже ждет вас. А меня, кстати, зовут Масуд».Он встал, пересек помещение и зашел за прилавок, опять хлопнул себя по бедру тряпкой и стряхнул пепел с сигареты прямо на стеклянную витрину, в которой стояла пиала с помидорным салатом. Я последовал за ним.Он отодвинул правой рукой коричневую занавеску, а левой – преувеличенно театральным жестом, как я тогда подумал, – пригласил меня войти в кухню. Там пахло то ли козлятиной, то ли бараниной, я этот запах на дух не переносил. Проходя мимо разделочного стола, Масуд взял с него маленький черный кофр, который выглядел как чемоданчик врача.«Herm?s, Paris», Гермес, Париж (фр.). Имеется в виду парижский бутик кутюрье Гермеса, где продаются кожаные сумки, шарфы и другие аксессуары.
– сказал он и, повернувшись ко мне вполоборота, подмигнул. Его волосы, прежде зачесанные на лысину, растрепались, и теперь одна черная прядь, закрывая правое ухо, свисала почти до плеча. У меня возникло впечатление, что его волосы покрашены.«Простите, что вы сказали?»«Так, полуинтеллектуальная персидская шуточка. Ах, mon Dieu, Боже мой (фр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Рядом с этим плакатом красовалась чуть меньшая по размеру фотография в рамке: портрет федерального президента Вальтера Шееля.«Покойный был вашим… спутником жизни?» – спросил вице-консул. Ему пришлось приложить некоторое усилие, чтобы выговорить это словосочетание.«Нет. Мы были просто друзьями».«А с какой целью вы приехали сюда, в Иран?»Вице-консул зажег себе новую сигарету. У него было худое лицо и усталые, почти сонные глаза. Казалось, разговор вовсе его не интересовал, но у меня возникло впечатление, что он специально создает такой имидж.«И почему именно теперь?» – спросил он.«Как туристы. Это указано в наших визах. Было указано в наших визах».«Вы добирались через Турцию, по железной дороге?»«Да, конечно. Почему вы спрашиваете? Вы ведь видите это по моему паспорту».«Хм. В последнее время мы видим в Иране мало туристов».«Хотите начать все с начала?»«А что, кто-то еще сомневался в ваших словах?»«До вас – местная полиция; они требовали, чтобы я подписал какие-то бумаги. И говорили, что мы с Кристофером работаем на американскую разведку».«Надеюсь, вы не стали ничего подписывать?»«К сожалению, пришлось. Это было очень глупо с моей стороны? Прочесть документы я не мог».«О да. Вы накликали на себя неприятности, – быстро сказал вице-консул и уставился на свой ноготь. – Ну хорошо, а что в действительности привело вас в Иран? Со мной вы можете быть откровенны».«Кристофер очень интересовался архитектурой мамлюков. Барочность… э… сафавидской архитектуры он считал непосредственной реакцией на рационализм мамлюков. Он собирался написать об этом книгу. Поэтому мы и ехали через Турцию. Он говорил, что хочет проследить архитектурные влияния».«И вы его сопровождали?»«Да».Я посмотрел в окно. Наш разговор почему-то никак не мог сдвинуться с мертвой точки. Сквозь прутья решетки я видел залитый лучами зимнего солнца бульвар и мужчину в гавайской рубашке, который только что вылез из американского автомобиля и теперь яростно жестикулировал, с покрасневшим от натуги лицом. Военный полицейский в белых перчатках, вооруженный автоматом, махнул рукой, чтобы американец вернулся в кабину и ехал дальше.«Послушайте, в ближайшие дни здесь будет очень несладко. Никто толком не знает, что может произойти. Шах и его семья скорее всего уже покинули страну, и мы с минуты на минуту ждем…»«Чего вы ждете?»«Ждем… полной катастрофы, государственного переворота, исламской революции, возможно, прихода к власти коммунистов – называйте это как хотите».«Н-даа…»«Все будет очень скверно. Демократический порядок лопнул. Еще одна ночь, и партнеры по переговорам попадут за решетку. Чем, собственно, оправдывается наше существование? Думаете, это легко? Ах, для чего я рассказываю вам все это…»«Не знаю».«Мой отец во время Второй мировой войны, в Белграде, расстрелял четырех евреев. Он расстреливал евреев, слышите? Мне стыдно, я стыжусь за каждый день, прожитый мною на земле. Вас это не удивляет? Вас не удивляет Германия? Или тот факт, что человек, родившийся в подобной семье, смеет сидеть здесь, под взглядом вот этого?»Он мотнул головой, показав на фото Вальтера Шееля, висевшее на стене. Я откинулся на спинку стула и выпустил из легких воздух. Вице-консул встал, подошел к окну, одной рукой пошире раздвинул шторы, посмотрел на улицу и потом вернулся на свое место. Я попытался сконцентрироваться на стоявшем в углу фикусе.«Кто будет заниматься транспортировкой тела?»«Определенно не я».«Значит, родственники?»«Может быть. Я, с вашего разрешения, хотел бы сейчас уйти».«Не буду вам в этом препятствовать. Однако позвольте задать вам еще один вопрос».«Да?»«Вы верите в зло?»«Нет».«Откуда приходит зло?»«Я не знаю».«Оно всегда было здесь? Всегда было в нас?»«Нет».«Мы исправимся», – сказал он.«Да».«Мы исправим себя».Он подвинул ко мне через письменный стол листок бумаги. Вверху на листке был изображен западногерманский гербовый орел. Вице-консул отвинтил колпачок своей авторучки, надел его сзади, удлинив корпус, и протянул ручку мне. Я взял ее и поставил на листке свою подпись, в том месте, где он мне показал.«Уезжайте из Ирана. Советую вам сделать это еще сегодня, и как можно скорее». Семь Я проспал почти весь день. И проснулся уже ближе к вечеру. Во все время моего долгого пробуждения у меня было такое чувство, будто я нахожусь в «нигде»: звуки, доносившиеся с улицы, казались такими же привычными, как шумы детства, но не напоминали о нем; постепенно переходя к бодрствованию, я слышал разные звуки – гудки автомобилей, детские крики, щебетание птиц… Пока я просыпался, я был одновременно повсюду.Когда все закончилось, я встал перед зеркалом в гостиничной ванной комнате и открыл кран с горячей водой, позволив воде течь так долго, пока всю ванную не заволокло паром. Потом намылил свое лицо, пальцем очистил маленький круг на запотевшей поверхности зеркала, достал китайское бритвенное лезвие из кожаного несессера Кристофера и медленными, но уверенными движениями сбрил свои усы.Кожа между носом и верхней губой была совершенно белой и по-детски гладкой. Я почувствовал себя голым, но, в общем, это смотрелось не так уж плохо. В сущности, подумал я, глядя на свое отражение в зеркале, бритье сильно меня омолодило, мое лицо – так мне казалось – внезапно приобрело какой-то налет совершенной вневременности и возрастной неопределенности, некий отпечаток отрешенности от времени. Оно выглядело почти по-настоящему хорошо, ново, подумал я.Я сел на кровать, сбросил свои кожаные сандалии и завернул их в пластиковый пакет, который перевязал веревкой; потом надел Кристоферовы светло-коричневые полуботинки от Берлути. Остальные вещи Кристофера я убрал в чемодан, сверху положил пакет с моими сандалиями, спустился вниз и попросил служащего бюро регистрации отправить чемодан на такси в немецкое посольство, на имя вице-консула; затем я вышел на улицу.Я, как говорится, поплыл по течению, то есть отдался на волю увлекавшего меня людского потока, и повсюду видел счастливые, возбужденные лица; брошенные машины стояли прямо поперек улицы, человеческие массы заполняли аллеи; мне попадались дети с игрушечными винтовками из раскрашенного дерева, с гранатами из папье-маше за поясом; зеленые воздушные шары взмывали в затянутое облаками зимнее небо; телевизор, выброшенный откуда-то сверху, из высотного дома, разлетелся вдребезги, ударившись об асфальт.Женщины, заметив мой взгляд, закрывали лица концами своих черных головных платков, какой-то прохожий плюнул мне на ботинки, другой оттолкнул его, обнял меня и, прижав к себе, стал целовать в обе щеки, снова и снова. Я много часов бродил по гигантскому городу. Происходило что-то новое, что-то совершенно невообразимое, это напоминало водоворот, затягивающий в свою воронку все, что не прикреплено прочно к какому-то основанию; впрочем, даже неприкосновенность таких, прочно закрепленных вещей уже не была гарантирована. Казалось, что более нет никакого центра – или, напротив, что один только центр и существует, а вокруг него ничего нет.В парке я увидел клоуна, обутого в большие красные ботинки, он кормил голубей арахисом или поп-корном. К его запястью были привязаны четыре разноцветных воздушных шара. На его обсыпанном белой пудрой лице застыла добродушная улыбка. Он присел на корточки, и стая голубей окружила его, несколько птиц опустились на его плечи, голуби хлопали крыльями и, отталкивая друг друга, клевали орешки.Вдруг из-за куста выскочили четыре бородача в черном и набросились на клоуна. Спугнутые голуби с шумом поднялись в воздух. Клоун упал на землю, прикрывая ладонями напудренное лицо, а бородачи все били его сапогами, по почкам и по голове. Когда он перестал шевелиться, они остановились, повернулись и чуть ли не со скучающим видом направились к выходу из парка. Где-то в кронах деревьев резко кричала экзотическая птица. Позже я увидел, как один полицейский преклонил колени и поцеловал ноги какого-то духовного лица. Мне ехало так нехорошо, что я едва сдержал приступ рвоты.Пару раз мне казалось, что я вижу в толпе Хасана, но я ошибался, это был не он. Ближе к вечеру я услыхал выстрелы. По большому проспекту двигалась колонна демонстрантов: орущие студенты с коммунистическими флагами и транспарантами, с поднятыми вверх кулаками.Студенты остановились у чугунной решетки университета, у них были фанатичные, перекошенные лица. «Down with President Carter», Долой президента Картера (англ.).
– прочел я на большом транспаранте, который двое из них натянули поперек бульвара; кое-кто уже успел забраться на уличные фонари; среди демонстрантов попадались и настоящие «длинноволосые» – белокурые агитаторы-иностранцы в меховых безрукавках с нашитыми сверху пуговицами.Я увидел пестрый картонный щит с нарисованным на нем скуластым и мясистым лицом Мао Цзэдуна; люди, сопровождавшие этот щит, требовали победы коммунизма, переворота, перманентной революции, смерти шаха, прекращения эксплуатации – и наткнулись на другую группу молодежи, с изображением аятоллы Хомейни; тогда они побежали обратно, вверх по проспекту, преследуя тех студентов, которые не имели нарукавных повязок, свидетельствующих о приверженности красному Китаю; демонстранты попутно громили витрины магазинов, тротуары были усеяны осколками стекла. Некоторые молодые люди несли плакаты со словами «Пол Пот», другие размахивали флажками, на которых было написано: «Bater-Meinof». Искаженное «Баадер-Майнхоф». Имеется в виду западногерманская левотеррористическая организация «Фракция Красной Армии» (RAF), первый этап существования которой охватывает период 1968–1977 гг. В прессе ее называли «бандой Баадера-Майнхоф», по именам главаря RAF Андреаса Баадера (1947–1977) и одной из его ближайших помощниц, бывшей журналистки Ульрики Майнхоф (1934–1976). После самоубийства У. Майнхоф и А. Баадера RAF продолжала действовать до середины 90-х гг., а в 1998 г. официально заявила о своем самороспуске.
Еще до того, как стемнело, я заказал себе в одном маленьком кафе жаркое с рисом. Окна кафе выходили на улицу, и я, двигая рис туда и сюда по тарелке, смотрел на постепенно пустевший проспект. Люди расходились по домам, огни гасли, группы демонстрантов рассасывались, все теперь погрузилось во тьму, внушавшую ощущение тревоги. Я почувствовал судорогу в желудке, мне стало как-то не по себе.Стены кафе были выкрашены в нежно-зеленый цвет, с потолка свисала электрическая лампочка без абажура, другая лампа стояла на прилавке и освещала клавиатуру кассового аппарата. На стене недалеко от меня висел постер с изображением мускулистого иранского борца, обнимающего сзади за плечи свою хрупкую мать. В подсвеченной витрине, за стеклянной откидной дверцей, лежало что-то, похожее на шпинат, и рядом стояла пиала с мелко нарезанными помидорами.Я отодвинул от себя тарелку с мясом и рисом, заказал еще стакан чаю и, когда его принесли, опустил в стакан кусочек сахара, помешал и стал смотреть, как сахарные крошки собираются в середине стакана, закручиваются в спираль, а потом, когда я начинаю вращать ложку в противоположном направлении, опять скапливаются в центре.Между тем я заметил, что никаких других посетителей, кроме меня, не осталось. Хозяин кафе вытер прилавок, пробормотав что-то по-французски. Он был в белом переднике и темных очках с толстыми стеклами, наверное, слишком больших для его лица и потому придававших ему сходство с комнатной мухой. Волосы зачесаны набок, чтобы прикрыть лысину. Он искоса наблюдал за мной, но стоило мне, в свою очередь, посмотреть на него, отводил глаза. Я положил деньги на стол и закурил, хотя мне этого, в сущности, не хотелось и от сигареты у меня слегка заболела голова.В конце концов хозяин подошел к моему столику, при этом хлопнув себя тряпкой по обвязанному фартуком бедру, и я подумал, что он хочет забрать деньги. Я поднялся, чтобы уйти, но он положил руку мне на плечо, как бы принуждая опять сесть.«Вам сейчас уже нельзя на улицу, – сказал он по-английски. – Комендантский час наступил. Слишком поздно. C’est l’heure, vous savez». Понимаете, уже тот самый час (фр.).
«О, боже…»Он взял себе стул от соседнего столика и, поставив его задом наперед, уселся рядом со мной, зажав ногами спинку.«Вы, как я вижу, не американец…»«Нет».«Можно?» – он взял одну из моих сигарет.«Конечно. И что мне теперь делать?»«Оставайтесь здесь».«Где здесь – в кафе?»«Пожалуйста, послушайте меня. Я хочу сказать вам, кто наш большой враг». Он аккуратно сложил мои столовые принадлежности на тарелку, к содержимому которой я почти не притронулся. Он положил справа, на горку жаркого, нож и строго параллельно ему – вилку.«Что ж, прошу вас, скажите».«Сказать ли вам, кто черпает из некоей дыры зло и потом выливает его на нас, как навозную жижу, для того чтобы в будущем люди оказались сотворенными по образу и подобию Шайтана?»«Ах…»«Пожалуйста, послушайте меня внимательно. Речь идет о квинтэссенции, о сущности жизни; сама-то жизнь будет через пару лет воссоздана заново, камушек за камушком. Сначала возродятся томаты – да-да, такие, как у меня в кафе, вон те, красненькие, – потом козы и в конце концов человек». Он затянулся сигаретой.«Ваши слова кажутся такими… обдуманными. Они звучат вполне по-библейски или по-коранически, в общем, в таком духе».«Они не обдуманны. Они правдивы. В Коране, который Вы упомянули, все уже было сказано совершенно точно. Если мы сами не изменим это в себе, мы все будем, как улитки, ползать вслепую вокруг пустого центра, вокруг Большого Шайтана, вокруг Америки».«Америки?»«Мы все согрешили, потому что предоставили Америке делать, что она хочет. Нам всем придется пройти через покаяние. Мы все должны будем принести жертву, каждый из нас».«Ну хорошо, допустим. Хотя я не представляю, какую жертву мог бы принести я».«Взгляните туда, на улицу. Видите? Шах вскоре покинет Иран, если уже не покинул. В нашей стране начнется новое летоисчисление, для Америки она станет недосягаемой. Есть только одна сила, способная противостоять Шайтану, единственная, которая обладает для этого достаточной мощью: ислам. Все другие силы будут сокрушены. Все другие потонут в пенистом море из пепси-колы, попкорна и фальшивых любезностей. Вы позволите?»Он взял еще одну сигарету и прикурил от предыдущей.«Пойдемте, я покажу вам служебный выход. И, пожалуйста, оставьте ваши деньги при себе. Считайте, что я вас угощаю».«Что ж, большое спасибо. Я вас с удовольствием слушал, хотя и не совсем понял то, что вы говорили об Америке».«Не важно, мой друг. Достаточно, что вы вообще это выслушали. Пойдемте со мной. Там кое-кто уже ждет вас. А меня, кстати, зовут Масуд».Он встал, пересек помещение и зашел за прилавок, опять хлопнул себя по бедру тряпкой и стряхнул пепел с сигареты прямо на стеклянную витрину, в которой стояла пиала с помидорным салатом. Я последовал за ним.Он отодвинул правой рукой коричневую занавеску, а левой – преувеличенно театральным жестом, как я тогда подумал, – пригласил меня войти в кухню. Там пахло то ли козлятиной, то ли бараниной, я этот запах на дух не переносил. Проходя мимо разделочного стола, Масуд взял с него маленький черный кофр, который выглядел как чемоданчик врача.«Herm?s, Paris», Гермес, Париж (фр.). Имеется в виду парижский бутик кутюрье Гермеса, где продаются кожаные сумки, шарфы и другие аксессуары.
– сказал он и, повернувшись ко мне вполоборота, подмигнул. Его волосы, прежде зачесанные на лысину, растрепались, и теперь одна черная прядь, закрывая правое ухо, свисала почти до плеча. У меня возникло впечатление, что его волосы покрашены.«Простите, что вы сказали?»«Так, полуинтеллектуальная персидская шуточка. Ах, mon Dieu, Боже мой (фр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15