за нею в звездной ночи – таитянские дали…
На скамейке под колоннадой на фоне ночных небес восседали придворные дамы: предводительницы племен и принцессы крови. Их ярко освещали четыре больших золотых торшера в стиле помпадур (как они только туда попали?). При свечах блестели дамские наряды, и впрямь по-настоящему красивые и элегантные. У местных красавиц от природы миниатюрные ножки; в праздничный вечер они обуты в изящные атласные туфельки.
Там блистала великолепная Арииноре в вишневом платье, в венке из пииа, – та, что отвергла французского лейтенанта М., разорившегося на свадебный подарок, и руку гавайского короля Камехамехи.
Рядом с нею – неразлучная подруга Паури, очаровательная дикарка, – то ли странно уродливая, то ли странно прекрасная: люди с такими лицами едят сырую рыбу и человечину. Удивительная девушка: она живет в далекой лесной деревне, но образованна, как английская барышня, а танцует, как испанка…
Титауа, пленившая английского принца Альфреда, – редкий пример таитянки, сохранившей красоту в зрелом возрасте. На ней великолепные жемчуга, в волосах развевается рева-рева.
Две ее дочки, красавицы под стать матери, недавно вернулись из лондонского пансиона. На них модные европейские бальные платья, но по просьбе королевы низкие декольте прикрыты таитянскими тапа из белой вуали.
Принцесса Ариитеа, невестка Помаре – нежноликая, простодушная; как всегда, у нее в распущенных волосах заколоты бенгальские розы.
Правительница острова Бора-Бора – острозубая старая дикарка в бархатном платье.
Принцесса Моэ (имя ее означает «сон» или «тайна») в темном платье – безупречная загадочная красавица; ее таинственные глаза полуприкрыты – она как будто смотрит внутрь себя.
Они сидят, ярко освещенные, а за ними – прозрачная бездна полинезийской ночи; горные вершины пронзают звездное небо; на его фоне выделяется великолепный силуэт банановой рощи: огромные листья, грозди плодов – подобные кованным из черного металла цветам на жирандолях. Над деревьями мерцают млечные пятна звездных туманностей здешнего неба, и среди них сияет Южный Крест… Вот это настоящие тропики!
Воздух насыщен восхитительными ароматами гардений и цветущих апельсинов; под плотными сводами деревьев к ночи он сгущается особенно. Тишина… Только цикады стрекочут в траве – незабываемый звук таитянских ночей… Хочется раствориться в этой колдовской музыке…
Мы выбрали отрывок, где Васко в упоении бродит по только что открытому острову и восхищается тропической природой. В этом отрывке маэстро так великолепно почуял и выразил обаяние дальних стран с вечным летом и неувядаемой зеленью!
Рендл приготовился, и зазвучал его дивный голос:
Чудные страны,
Блаженства сады…
О, райский сад, из вод восставший!
Я думаю, сама тень Мейербера в ту ночь трепетала от радости, слушая, как на оборотной стороне земного шара звучит его музыка.
XXV
В конце года на острове Моореа был большой праздник – освящение храма в Афареаиту.
Помаре, объявив «беловолосому адмиралу» о желании отправиться туда со всей свитой, пригласила и его на эту церемонию.
Адмирал предоставил фрегат в распоряжение королевы; они договорились, что «Рендир» возьмет на борт весь двор.
Свита Помаре многочисленна, шумна, живописна. По случаю торжества ее дополнили двумя или тремя сотнями молоденьких девушек, которые сильно потратились на цветы и рева-рева.
Ясным декабрьским утром вся эта компания штурмом взяла «Рендир». Корабль поднял паруса.
Меня в парадной форме послали во дворец за королевой. Она хотела подняться на борт без лишнего шума – потому и отправила всю свиту вперед. Мы же пошли к океану небольшим избранным обществом.
Процессию возглавляла королева в красном платье, ведя за руку обожаемую внучку. Следом шли принцессы Ариитеа и Моэ, правительница острова Бора-Бора, и я.
Часто я вспоминаю эту картину… У женщин есть минуты высшей красоты, минуты озарения… Теперь через годы и расстояния, думая об Ариитее, я вспоминаю именно этот образ: мы с нею рука об руку в лучах утренней зари идем под сенью тропических деревьев…
Когда наш ялик причалил к борту «Рендира», матросы фрегата, выстроенные на палубе, трижды гаркнули: «Да здравствует Помаре!» – и двадцать один залп салюта прогремел на тихом таитянском взморье.
В адмиральской каюте королеву и ее приближенных ждал завтрак в таитянском вкусе – плоды, конфеты, выдержанное розовое шампанское.
Тем временем фрейлины со смехом разбежались по кораблю, нарушая принятый морской порядок, поднимая все вверх дном, заигрывая с матросами, кидая им апельсины, бананы, прочие фрукты…
Среди них была и моя Рараху, незначительное лицо королевской свиты. В отличие от веселых спутниц, была она задумчива и грустна. Помаре взяла на праздник лучшие хоры химене – вот и Рараху попала туда как солистка хора Апире.
Тут надо сделать отступление и рассказать о ТИАРЕМИРИ – предмете, не имеющем аналогов в европейском женском наряде.
Это украшение таитянки по большим праздникам прикалывают в волосы за ухом; внешне оно напоминает зеленый цветок георгина. Но если внимательнее приглядеться к цветку, то обнаруживаешь его искусственное происхождение: на стебель тростника нанизывается множество цветочков очень редкого вида плауна, очень пахучего; он растет в лесу на ветвях деревьев.
Искусные китайцы умеют составлять красивейшие тиаре и за большие деньги продают их красоткам Папеэте.
Тиаре – украшение для праздников, пиров и танцев. Если девушка дарит его юноше, то это все равно что султан бросает платок желанной одалиске…
Все таитянки в тот день украсили свои прически дорогими тиаре.
Ариитеа пригласила меня на завтрак к адмиралу, а бедняжка Рараху осталась на палубе и тихонько плакала от обиды. Так жестоко я наказал ее за очередной детский каприз, рассердивший меня накануне, – она уже проливала из-за него слезы.
XXVI
Мы подходили к острову Моореа после примерно двухчасового плавания.
В кают-компании «Рендира» было шумно. Офицеры пригласили на завтрак несколько наиболее привлекательных девушек.
Рараху в мое отсутствие приняла такое приглашение. Там же оказалась ее подружка Теурахи и еще несколько приятельниц. Веселье осушило ее слезы.
Рараху, как и остальные девушки, не знала по-английски, но оживленно переговаривалась с соседями жестами и междометиями, а те любовались ею.
Наконец (о ужас! о коварство!) после завтрака она с показной учтивостью протянула свой тиаре Пламкетту.
Впрочем, у малышки хватило ума, кому дарить свое сокровище. Деликатный Пламкетт сделал вид, что ничего не понял.
XXVII
Как описать это дивное место – бухту Афареаиту?!
Большие причудливые черные скалы, густые джунгли, тенистая сень кокосовых пальм, нависающая над спокойной водой… Под высокими пальмами – несколько домиков, окруженных апельсиновыми деревьями и олеандрами.
Поначалу кажется, будто в этой тени ни души. На самом же деле все жители Моореа собрались, притаившись за зелеными сводами, и молча ожидали нашего появления.
Воздух был насыщен влажной прохладой, удивительными запахами мхов и тропической растительности. Все хоры химене расположились в кронах гигантских деревьев – каждый хор в одеянии своего цвета: одни – в белом, другие – в зеленом, третьи – в розовом… Женщины в венках из цветов, мужчины – из камыша и листвы. Некоторые, подичее, прятались в глубине джунглей и боязливо выглядывали из-за зеленых кущ.
Королеву, сошедшую с фрегата, приветствовали так же, как и ее прибытие на борт. Далеко по горам раскатилось эхо пушечного салюта.
Адмирал поддерживал царственную особу под локоток. Канул в прошлое туземный обычай подхватывать королеву на руки, прежде чем ее башмачок коснется земли. А ведь в старину считалось: земля, на которую ступит повелительница, становится ее собственностью.
Два десятка всадников с копьями – почетный караул Помаре – выстроились на берегу для встречи.
При появлении королевы хоры химене одновременно грянули приветственную песнь: «Иа ора на, Помаре вахине!» И эхо подхватило торжественные звуки.
Будто мы прибыли на заколдованный остров, внезапно оживленный мановением волшебной палочки…
XXVIII
Церемония освящения храма в Афареаиту длилась долго. Миссионеры произносили длинные речи, а туземные хоры пели хвалу Всевышнему.
Храм построили из белоснежных кораллов. Кровлю из листьев пандануса поддерживали колонны из ценных пород дерева, соединенные разноцветными шнурами, образующими геометрический узор, – таков древний стиль островных сооружений.
Ясно вспоминаю это потрясающее зрелище: через широко раскрытые врата в глубине храма – восхитительный вид: стройные пальмы на фоне гор… У кафедры проповедника королева в черном платье, погруженная в себя, молится за свою дорогую внучку. Рядом с Помаре – предводительница племени папара, вокруг – фрейлины в белых одеяниях. В храме море голов, украшенных цветами, – и среди них Рараху. Я оставил ее в этой толпе, сделав вид, будто мы незнакомы…
Хор из Апире должен был заключать церемонию. Когда он запел, воцарилась тишина, и я различил хрустальный голос своей подружки – он перекрывал все другие. Молитва ли ее вдохновила или страсть, не знаю, только она неистово выводила прихотливые и сложнейшие вариации. Голос чудесно звучал в тишине храма и завораживал…
XXIX
После церемонии всех пригласили к праздничному столу, накрытому на свежем воздухе под кокосовыми пальмами.
Столы сервировали на пятьсот – шестьсот персон. На скатертях разложили кружевные листья и цветы амаранта. Кроме этого было множество композиций, составленных китайцами из бамбуковых побегов и разных редких растений. На столе в изобилии стояли блюда европейской и таитянской кухни: фруктовый джем, поросята, целиком запеченные в листьях, козлята, квашенные в молоке… Слуги с трудом таскали вокруг стола тяжелые сосуды в виде пирог, из которых гости черпали разнообразные соусы. Вожди и предводительницы племен на все голоса славословили королеву. Кому не хватило места за столом, ели стоя, на плечах у сидящих: неописуемый гвалт и кавардак!
Я сидел за столом с принцессами и подчеркнуто не обращал внимания на Рараху, находившуюся далеко от меня среди своих земляков из Апире.
XXX
Когда на Афареаиту опустилась ночь, Помаре отправилась в дом вождя, где ей приготовили постель. «Беловолосый адмирал» вернулся на фрегат. Тут-то и началась безумная упа-упа.
Все устремления к божественному, все христианские чувства испарились вместе с солнечным светом. Дикарский остров накрыла нежащая теплая мгла и, как в те давние времена, когда первые мореплаватели назвали Таити новой Цитерой, все преисполнилось соблазном, пылким вожделением, любовными страстями…
Я последовал за «беловолосым адмиралом» на корабль, оставив Рараху в безумствующей толпе.
XXXI
Оставшись один, я грустно вышел на палубу «Рендира». Тихо и безлюдно было на фрегате, столь оживленном утром… На фоне ночного неба вырисовывались мачты и реи. Звезды спрятались за облаками, воздух тяжел, океан недвижим…
В черной воде отражались горные пики Моореа; на берегу светились огни праздника; смутно доносились хриплые звуки соблазнительных песен, дробь тамтамов…
Я почувствовал укор совести: зачем я оставил малышку одну среди этой вакханалии? С тоскою взирал я на прибрежные огни; звуки, долетавшие оттуда, щемили мне душу.
На борту «Рендира» пробили склянки, а сон все не приходил. Я так любил свою бедняжку! Так беспокоился за нее! Таитяне называли ее маленькой женой Лоти – и она вправду была мне женой. Я любил ее всем сердцем, всей душой… И все же между нами пролегала непреодолимая бездна. Рараху всего лишь маленькая дикарка! И хотя мы стали плотью единой, не пропадало коренное различие наших рас, представлений о мире, разница в воспитании и развитии… Она частенько не понимала меня, да и я ее тоже. Она не могла знать о моем детстве, о моей родине, о родовом моем гнезде… Я не забуду, как однажды она произнесла: «Боюсь, что нас создал не один и тот же Бог». Вероятно, дикарка была недалека от истины. Так несовместимы природы, породившие нас, что союз наших душ наверняка обречен…
Бедняжка Рараху, детка, скоро время разлучит нас навсегда. Ты так и останешься дикой таитянской девочкой, так и умрешь на своем острове, одинокая и покинутая, и Лоти, может быть, никогда не узнает об этом…
На горизонте, где водная масса океана соприкасалась с бледнеющим небом, стала проявляться чуть приметная полоска – остров Таити. Небо на востоке светлело, гасли огни на берегу, больше не слышалось песен…
Я мучился: вот в этот полный соблазнов утренний час Рараху там одна, разгоряченная пляской… Одна ли?.. Мысль эта жгла, как раскаленное железо.
XXXII
Днем королева и принцессы вернулись на корабль, уходивший назад в Папеэте. Им отдали подобающие почести, они удалились в каюты, а я остался на палубе и не отводил глаз от великого множества челнов, шлюпок, пирог, доставлявших на борт «Рендира» королевскую свиту. На этот раз пассажиров оказалось намного больше, ибо многие женщины с Моореа решили продолжить веселье на Таити.
Вот наконец и Рараху! Она возвращается! Малышка сменила белое платье на розовое, в волосы заколола светлые цветы. На бледном лбу четче проступила татуировка, а под глазами обозначились темные круги.
Конечно, до утра она плясала упа-упу. Но теперь она здесь, она возвращается! Ничего другого я больше не желал.
XXXIII
Мы пересекали пролив в чудную тихую погоду.
Солнце только что село. Смеркалось. Фрегат бесшумно скользил по тяжелой маслянистой воде, оставляя за кормой ленивые вялые волны, замиравшие вдалеке на зеркальной поверхности океана. На удивительно прозрачном небе висели большие темные тучи, резко контрастируя с желтоватым закатом.
На корме «Рендира» находилось несколько женщин – они очень красиво смотрелись на фоне океана и полинезийского пейзажа. Приглядевшись, я изумился: там Рараху по-приятельски болтала с Ариитеей; вокруг стояли Фаимана, Марамо и другие фрейлины.
Оказывается, Рараху сочинила новую песню, и девушки собирались спеть ее. И вот они начали на три голоса: Рараху, Ариитеа и Марамо.
Звонкий голос моей малышки выделялся среди остальных. Она четко выпевала слова своей песни – я не забыл ни одного:
Эахаа ноа ихо – э! – те тара но Пайа
и тоу неи таи иа ое, тау хоа! эаэ!
Уа ирити хои ау – э! – и те туму но те тиаре,
эи фааите и тау таи иа ое, тау хоа! эаэ!
Уа таа тау хоа – э! – эи Фарани те фенуа,
э нева ое мата, аита э хио хои ау! эаэ!
Вот приблизительный перевод:
Даже вершина Пайо меньше,
чем скорбь моя о тебе, любимый мой! ох!
Для тебя я вырвала с корнем свой цветок,
чтобы знал ты о скорби моей, любимый мой! ох!
Ты уедешь, любимый мой, в землю Французскую,
поднимешь к небу глаза, но меня уже не увидишь! ох!
Навсегда врезалось в мою память одно из пронзительнейших впечатлений от Полинезии: три девичьих голоса ноют эту песню с причудливым ритмом над просторами Великого океана…
XXXIV
Глубокой ночью свита сошла на берег в Папеэте; множество народа встречало ее.
Через мгновенье мы с Рараху очутились на тропинке, ведущей к нашему дому. Одно и то же чувство привело нас на эту дорожку.
Молча я открыл дверь. И, только зайдя в дом, мы наконец посмотрели друг на друга…
Без упреков и слез Рараху вдруг усмехнулась и отвернулась от меня. Боже, сколько горечи, презрения, отчаяния было в этой усмешке!
Казалось, она говорила:
– Конечно, я для тебя низшее существо, забава, поиграл и бросил! У вас, у белых, всегда так. Так что нет смысла обижаться! Какая разница – ты или кто другой! Была твоя, здесь был наш дом… Ты и теперь меня хочешь… Бери…
Наивная девочка набралась житейской мудрости; маленькая дикарка стала сильнее своего хозяина и победила его.
Глядел я на нее с удивлением и печалью, не в силах вымолвить ни слова, – так мне было жалко малышку… Кончилось тем, что я сам умолял ее о прощении, чуть не плача и осыпая поцелуями…
Она еще любила меня, как можно любить недоступное и непонятное сверхъестественное существо…
После этой размолвки наступили новые мирные сладостные дни любви. Забылись обида и слезы; снова тягуче потекло медленное время.
XXXV
Тиауи с двумя родственниками из Папеурири приехала погостить в Папеэте и остановилась у нас.
Как-то она с серьезным видом отвела меня в сторону явно для важного разговора. Мы пошли в сад и уселись под олеандрами.
Тиауи на редкость скромна и серьезна, что совсем нехарактерно для таитянки. Она жила в далекой деревне, во всем следовала наставлениям миссионера-туземца, у нее была пламенная вера неофитки. В сердце Рараху подруга читала как в открытой книге и знала о ней много удивительного.
– Лоти, – начала Тиауи, – Рараху пропадет в Папеэте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
На скамейке под колоннадой на фоне ночных небес восседали придворные дамы: предводительницы племен и принцессы крови. Их ярко освещали четыре больших золотых торшера в стиле помпадур (как они только туда попали?). При свечах блестели дамские наряды, и впрямь по-настоящему красивые и элегантные. У местных красавиц от природы миниатюрные ножки; в праздничный вечер они обуты в изящные атласные туфельки.
Там блистала великолепная Арииноре в вишневом платье, в венке из пииа, – та, что отвергла французского лейтенанта М., разорившегося на свадебный подарок, и руку гавайского короля Камехамехи.
Рядом с нею – неразлучная подруга Паури, очаровательная дикарка, – то ли странно уродливая, то ли странно прекрасная: люди с такими лицами едят сырую рыбу и человечину. Удивительная девушка: она живет в далекой лесной деревне, но образованна, как английская барышня, а танцует, как испанка…
Титауа, пленившая английского принца Альфреда, – редкий пример таитянки, сохранившей красоту в зрелом возрасте. На ней великолепные жемчуга, в волосах развевается рева-рева.
Две ее дочки, красавицы под стать матери, недавно вернулись из лондонского пансиона. На них модные европейские бальные платья, но по просьбе королевы низкие декольте прикрыты таитянскими тапа из белой вуали.
Принцесса Ариитеа, невестка Помаре – нежноликая, простодушная; как всегда, у нее в распущенных волосах заколоты бенгальские розы.
Правительница острова Бора-Бора – острозубая старая дикарка в бархатном платье.
Принцесса Моэ (имя ее означает «сон» или «тайна») в темном платье – безупречная загадочная красавица; ее таинственные глаза полуприкрыты – она как будто смотрит внутрь себя.
Они сидят, ярко освещенные, а за ними – прозрачная бездна полинезийской ночи; горные вершины пронзают звездное небо; на его фоне выделяется великолепный силуэт банановой рощи: огромные листья, грозди плодов – подобные кованным из черного металла цветам на жирандолях. Над деревьями мерцают млечные пятна звездных туманностей здешнего неба, и среди них сияет Южный Крест… Вот это настоящие тропики!
Воздух насыщен восхитительными ароматами гардений и цветущих апельсинов; под плотными сводами деревьев к ночи он сгущается особенно. Тишина… Только цикады стрекочут в траве – незабываемый звук таитянских ночей… Хочется раствориться в этой колдовской музыке…
Мы выбрали отрывок, где Васко в упоении бродит по только что открытому острову и восхищается тропической природой. В этом отрывке маэстро так великолепно почуял и выразил обаяние дальних стран с вечным летом и неувядаемой зеленью!
Рендл приготовился, и зазвучал его дивный голос:
Чудные страны,
Блаженства сады…
О, райский сад, из вод восставший!
Я думаю, сама тень Мейербера в ту ночь трепетала от радости, слушая, как на оборотной стороне земного шара звучит его музыка.
XXV
В конце года на острове Моореа был большой праздник – освящение храма в Афареаиту.
Помаре, объявив «беловолосому адмиралу» о желании отправиться туда со всей свитой, пригласила и его на эту церемонию.
Адмирал предоставил фрегат в распоряжение королевы; они договорились, что «Рендир» возьмет на борт весь двор.
Свита Помаре многочисленна, шумна, живописна. По случаю торжества ее дополнили двумя или тремя сотнями молоденьких девушек, которые сильно потратились на цветы и рева-рева.
Ясным декабрьским утром вся эта компания штурмом взяла «Рендир». Корабль поднял паруса.
Меня в парадной форме послали во дворец за королевой. Она хотела подняться на борт без лишнего шума – потому и отправила всю свиту вперед. Мы же пошли к океану небольшим избранным обществом.
Процессию возглавляла королева в красном платье, ведя за руку обожаемую внучку. Следом шли принцессы Ариитеа и Моэ, правительница острова Бора-Бора, и я.
Часто я вспоминаю эту картину… У женщин есть минуты высшей красоты, минуты озарения… Теперь через годы и расстояния, думая об Ариитее, я вспоминаю именно этот образ: мы с нею рука об руку в лучах утренней зари идем под сенью тропических деревьев…
Когда наш ялик причалил к борту «Рендира», матросы фрегата, выстроенные на палубе, трижды гаркнули: «Да здравствует Помаре!» – и двадцать один залп салюта прогремел на тихом таитянском взморье.
В адмиральской каюте королеву и ее приближенных ждал завтрак в таитянском вкусе – плоды, конфеты, выдержанное розовое шампанское.
Тем временем фрейлины со смехом разбежались по кораблю, нарушая принятый морской порядок, поднимая все вверх дном, заигрывая с матросами, кидая им апельсины, бананы, прочие фрукты…
Среди них была и моя Рараху, незначительное лицо королевской свиты. В отличие от веселых спутниц, была она задумчива и грустна. Помаре взяла на праздник лучшие хоры химене – вот и Рараху попала туда как солистка хора Апире.
Тут надо сделать отступление и рассказать о ТИАРЕМИРИ – предмете, не имеющем аналогов в европейском женском наряде.
Это украшение таитянки по большим праздникам прикалывают в волосы за ухом; внешне оно напоминает зеленый цветок георгина. Но если внимательнее приглядеться к цветку, то обнаруживаешь его искусственное происхождение: на стебель тростника нанизывается множество цветочков очень редкого вида плауна, очень пахучего; он растет в лесу на ветвях деревьев.
Искусные китайцы умеют составлять красивейшие тиаре и за большие деньги продают их красоткам Папеэте.
Тиаре – украшение для праздников, пиров и танцев. Если девушка дарит его юноше, то это все равно что султан бросает платок желанной одалиске…
Все таитянки в тот день украсили свои прически дорогими тиаре.
Ариитеа пригласила меня на завтрак к адмиралу, а бедняжка Рараху осталась на палубе и тихонько плакала от обиды. Так жестоко я наказал ее за очередной детский каприз, рассердивший меня накануне, – она уже проливала из-за него слезы.
XXVI
Мы подходили к острову Моореа после примерно двухчасового плавания.
В кают-компании «Рендира» было шумно. Офицеры пригласили на завтрак несколько наиболее привлекательных девушек.
Рараху в мое отсутствие приняла такое приглашение. Там же оказалась ее подружка Теурахи и еще несколько приятельниц. Веселье осушило ее слезы.
Рараху, как и остальные девушки, не знала по-английски, но оживленно переговаривалась с соседями жестами и междометиями, а те любовались ею.
Наконец (о ужас! о коварство!) после завтрака она с показной учтивостью протянула свой тиаре Пламкетту.
Впрочем, у малышки хватило ума, кому дарить свое сокровище. Деликатный Пламкетт сделал вид, что ничего не понял.
XXVII
Как описать это дивное место – бухту Афареаиту?!
Большие причудливые черные скалы, густые джунгли, тенистая сень кокосовых пальм, нависающая над спокойной водой… Под высокими пальмами – несколько домиков, окруженных апельсиновыми деревьями и олеандрами.
Поначалу кажется, будто в этой тени ни души. На самом же деле все жители Моореа собрались, притаившись за зелеными сводами, и молча ожидали нашего появления.
Воздух был насыщен влажной прохладой, удивительными запахами мхов и тропической растительности. Все хоры химене расположились в кронах гигантских деревьев – каждый хор в одеянии своего цвета: одни – в белом, другие – в зеленом, третьи – в розовом… Женщины в венках из цветов, мужчины – из камыша и листвы. Некоторые, подичее, прятались в глубине джунглей и боязливо выглядывали из-за зеленых кущ.
Королеву, сошедшую с фрегата, приветствовали так же, как и ее прибытие на борт. Далеко по горам раскатилось эхо пушечного салюта.
Адмирал поддерживал царственную особу под локоток. Канул в прошлое туземный обычай подхватывать королеву на руки, прежде чем ее башмачок коснется земли. А ведь в старину считалось: земля, на которую ступит повелительница, становится ее собственностью.
Два десятка всадников с копьями – почетный караул Помаре – выстроились на берегу для встречи.
При появлении королевы хоры химене одновременно грянули приветственную песнь: «Иа ора на, Помаре вахине!» И эхо подхватило торжественные звуки.
Будто мы прибыли на заколдованный остров, внезапно оживленный мановением волшебной палочки…
XXVIII
Церемония освящения храма в Афареаиту длилась долго. Миссионеры произносили длинные речи, а туземные хоры пели хвалу Всевышнему.
Храм построили из белоснежных кораллов. Кровлю из листьев пандануса поддерживали колонны из ценных пород дерева, соединенные разноцветными шнурами, образующими геометрический узор, – таков древний стиль островных сооружений.
Ясно вспоминаю это потрясающее зрелище: через широко раскрытые врата в глубине храма – восхитительный вид: стройные пальмы на фоне гор… У кафедры проповедника королева в черном платье, погруженная в себя, молится за свою дорогую внучку. Рядом с Помаре – предводительница племени папара, вокруг – фрейлины в белых одеяниях. В храме море голов, украшенных цветами, – и среди них Рараху. Я оставил ее в этой толпе, сделав вид, будто мы незнакомы…
Хор из Апире должен был заключать церемонию. Когда он запел, воцарилась тишина, и я различил хрустальный голос своей подружки – он перекрывал все другие. Молитва ли ее вдохновила или страсть, не знаю, только она неистово выводила прихотливые и сложнейшие вариации. Голос чудесно звучал в тишине храма и завораживал…
XXIX
После церемонии всех пригласили к праздничному столу, накрытому на свежем воздухе под кокосовыми пальмами.
Столы сервировали на пятьсот – шестьсот персон. На скатертях разложили кружевные листья и цветы амаранта. Кроме этого было множество композиций, составленных китайцами из бамбуковых побегов и разных редких растений. На столе в изобилии стояли блюда европейской и таитянской кухни: фруктовый джем, поросята, целиком запеченные в листьях, козлята, квашенные в молоке… Слуги с трудом таскали вокруг стола тяжелые сосуды в виде пирог, из которых гости черпали разнообразные соусы. Вожди и предводительницы племен на все голоса славословили королеву. Кому не хватило места за столом, ели стоя, на плечах у сидящих: неописуемый гвалт и кавардак!
Я сидел за столом с принцессами и подчеркнуто не обращал внимания на Рараху, находившуюся далеко от меня среди своих земляков из Апире.
XXX
Когда на Афареаиту опустилась ночь, Помаре отправилась в дом вождя, где ей приготовили постель. «Беловолосый адмирал» вернулся на фрегат. Тут-то и началась безумная упа-упа.
Все устремления к божественному, все христианские чувства испарились вместе с солнечным светом. Дикарский остров накрыла нежащая теплая мгла и, как в те давние времена, когда первые мореплаватели назвали Таити новой Цитерой, все преисполнилось соблазном, пылким вожделением, любовными страстями…
Я последовал за «беловолосым адмиралом» на корабль, оставив Рараху в безумствующей толпе.
XXXI
Оставшись один, я грустно вышел на палубу «Рендира». Тихо и безлюдно было на фрегате, столь оживленном утром… На фоне ночного неба вырисовывались мачты и реи. Звезды спрятались за облаками, воздух тяжел, океан недвижим…
В черной воде отражались горные пики Моореа; на берегу светились огни праздника; смутно доносились хриплые звуки соблазнительных песен, дробь тамтамов…
Я почувствовал укор совести: зачем я оставил малышку одну среди этой вакханалии? С тоскою взирал я на прибрежные огни; звуки, долетавшие оттуда, щемили мне душу.
На борту «Рендира» пробили склянки, а сон все не приходил. Я так любил свою бедняжку! Так беспокоился за нее! Таитяне называли ее маленькой женой Лоти – и она вправду была мне женой. Я любил ее всем сердцем, всей душой… И все же между нами пролегала непреодолимая бездна. Рараху всего лишь маленькая дикарка! И хотя мы стали плотью единой, не пропадало коренное различие наших рас, представлений о мире, разница в воспитании и развитии… Она частенько не понимала меня, да и я ее тоже. Она не могла знать о моем детстве, о моей родине, о родовом моем гнезде… Я не забуду, как однажды она произнесла: «Боюсь, что нас создал не один и тот же Бог». Вероятно, дикарка была недалека от истины. Так несовместимы природы, породившие нас, что союз наших душ наверняка обречен…
Бедняжка Рараху, детка, скоро время разлучит нас навсегда. Ты так и останешься дикой таитянской девочкой, так и умрешь на своем острове, одинокая и покинутая, и Лоти, может быть, никогда не узнает об этом…
На горизонте, где водная масса океана соприкасалась с бледнеющим небом, стала проявляться чуть приметная полоска – остров Таити. Небо на востоке светлело, гасли огни на берегу, больше не слышалось песен…
Я мучился: вот в этот полный соблазнов утренний час Рараху там одна, разгоряченная пляской… Одна ли?.. Мысль эта жгла, как раскаленное железо.
XXXII
Днем королева и принцессы вернулись на корабль, уходивший назад в Папеэте. Им отдали подобающие почести, они удалились в каюты, а я остался на палубе и не отводил глаз от великого множества челнов, шлюпок, пирог, доставлявших на борт «Рендира» королевскую свиту. На этот раз пассажиров оказалось намного больше, ибо многие женщины с Моореа решили продолжить веселье на Таити.
Вот наконец и Рараху! Она возвращается! Малышка сменила белое платье на розовое, в волосы заколола светлые цветы. На бледном лбу четче проступила татуировка, а под глазами обозначились темные круги.
Конечно, до утра она плясала упа-упу. Но теперь она здесь, она возвращается! Ничего другого я больше не желал.
XXXIII
Мы пересекали пролив в чудную тихую погоду.
Солнце только что село. Смеркалось. Фрегат бесшумно скользил по тяжелой маслянистой воде, оставляя за кормой ленивые вялые волны, замиравшие вдалеке на зеркальной поверхности океана. На удивительно прозрачном небе висели большие темные тучи, резко контрастируя с желтоватым закатом.
На корме «Рендира» находилось несколько женщин – они очень красиво смотрелись на фоне океана и полинезийского пейзажа. Приглядевшись, я изумился: там Рараху по-приятельски болтала с Ариитеей; вокруг стояли Фаимана, Марамо и другие фрейлины.
Оказывается, Рараху сочинила новую песню, и девушки собирались спеть ее. И вот они начали на три голоса: Рараху, Ариитеа и Марамо.
Звонкий голос моей малышки выделялся среди остальных. Она четко выпевала слова своей песни – я не забыл ни одного:
Эахаа ноа ихо – э! – те тара но Пайа
и тоу неи таи иа ое, тау хоа! эаэ!
Уа ирити хои ау – э! – и те туму но те тиаре,
эи фааите и тау таи иа ое, тау хоа! эаэ!
Уа таа тау хоа – э! – эи Фарани те фенуа,
э нева ое мата, аита э хио хои ау! эаэ!
Вот приблизительный перевод:
Даже вершина Пайо меньше,
чем скорбь моя о тебе, любимый мой! ох!
Для тебя я вырвала с корнем свой цветок,
чтобы знал ты о скорби моей, любимый мой! ох!
Ты уедешь, любимый мой, в землю Французскую,
поднимешь к небу глаза, но меня уже не увидишь! ох!
Навсегда врезалось в мою память одно из пронзительнейших впечатлений от Полинезии: три девичьих голоса ноют эту песню с причудливым ритмом над просторами Великого океана…
XXXIV
Глубокой ночью свита сошла на берег в Папеэте; множество народа встречало ее.
Через мгновенье мы с Рараху очутились на тропинке, ведущей к нашему дому. Одно и то же чувство привело нас на эту дорожку.
Молча я открыл дверь. И, только зайдя в дом, мы наконец посмотрели друг на друга…
Без упреков и слез Рараху вдруг усмехнулась и отвернулась от меня. Боже, сколько горечи, презрения, отчаяния было в этой усмешке!
Казалось, она говорила:
– Конечно, я для тебя низшее существо, забава, поиграл и бросил! У вас, у белых, всегда так. Так что нет смысла обижаться! Какая разница – ты или кто другой! Была твоя, здесь был наш дом… Ты и теперь меня хочешь… Бери…
Наивная девочка набралась житейской мудрости; маленькая дикарка стала сильнее своего хозяина и победила его.
Глядел я на нее с удивлением и печалью, не в силах вымолвить ни слова, – так мне было жалко малышку… Кончилось тем, что я сам умолял ее о прощении, чуть не плача и осыпая поцелуями…
Она еще любила меня, как можно любить недоступное и непонятное сверхъестественное существо…
После этой размолвки наступили новые мирные сладостные дни любви. Забылись обида и слезы; снова тягуче потекло медленное время.
XXXV
Тиауи с двумя родственниками из Папеурири приехала погостить в Папеэте и остановилась у нас.
Как-то она с серьезным видом отвела меня в сторону явно для важного разговора. Мы пошли в сад и уселись под олеандрами.
Тиауи на редкость скромна и серьезна, что совсем нехарактерно для таитянки. Она жила в далекой деревне, во всем следовала наставлениям миссионера-туземца, у нее была пламенная вера неофитки. В сердце Рараху подруга читала как в открытой книге и знала о ней много удивительного.
– Лоти, – начала Тиауи, – Рараху пропадет в Папеэте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14