Глава 3

Скорость бегуна-марафонца прямо пропорциональна повышению сердечного выброса.
Когда Холли снится мне, она либо бежит, либо плывет, и ее тело как маленькая лодка, которую я не могу спасти.
Мы в парилке, стоим босыми ногами на чистом кафельном полу. Холли подпрыгивает с ноги на ногу и повизгивает, как щенок, пока я не дергаю ее за руку, чтобы она прекратила. На нас только полотенца. Холли совсем маленькая, ей, может, лет пять.
Во сне все всегда одинаково: старуха с отвисшей грудью неровной походкой подходит к нам. Она хватает меня за руку и, показывая на красное пятно у меня на ладони, спрашивает на иностранном языке, не начались ли у меня месячные. Я раздраженно отвечаю по-английски, что ничего у меня не началось. Я объясняю, что это кассир поставил штампы нам на ладони, когда мы платили за вход. Я тщетно подыскиваю слово «билет» в языке, которого не знаю. «А где ее штамп?» – вопрошает старуха, кивая в сторону Холли.
«Оставьте нас в покое», – огрызаюсь я, пытаясь вывернуть руку, которую сжимает старуха.
Вдруг Холли отпрыгивает от меня и ныряет в мелкий бассейн. Мы со старухой смотрим, как она проплывает весь бассейн под водой. Женщина крепче сжимает свою сухую ладонь, и я вспоминаю, что Холли не умеет плавать.
Вы думали когда-нибудь о том, как ваша болезнь влияет на ваших родных?
Я их вижу. Они сидят, как семейка бронзовых кукол, лицом к озеру, у них напряженные тонкие спины, темно-коричневые от загара. Мама сидит внизу на пляже, то и дело поднимает голову от журнала, чтобы надвинуть шляпу на глаза. Я сижу под деревом, подальше от них, на заднем плане, на мне большие мамины очки в стиле Джеки Онассис. Холли три года; они с папой играют большим сине-зеленым мячом. Папа старается не бросать его слишком близко к воде, потому что со всей неразумной страстью ребенка она боится, что кто-то утащит ее в озеро. Со мной мои палочки, несколько интересных жучков, пара гусениц и самое мое ценное приобретение – крохотный жирный головастик, украденный из верши на пескарей в соседнем ручье ранним утром того же дня, прежде чем кто-нибудь успел встать и запретить мне его брать.
Я приклеиваю их к обрывкам картона и надписываю латинские названия, которые отыскиваю в тяжеленной энциклопедии, я специально для этого притащила ее на берег. Правда, я пока еще не уверена, что делать с рыбой.
– Ой, Жизель, – сказала мама перед тем, как мы спустились, попытавшись впихнуть плавательную маску в мою распухшую пляжную сумку. – Оставь книгу в доме.
В ответ я предлагаю ей веточку папоротника.
– Мам, он такой совершенный. Посмотри, посмотри на обратную сторону, вот это называется спорами, их заносит из космоса.
Она улыбается, сует веточку за ухо и берет сумку, так что энциклопедии тоже разрешено отправляться на пляж.
У озера так жарко, что клейкая лента почти не прилипает к картону. Я засовываю стопы глубоко в песок, нащупывая прохладную, темную землю под его белыми слоями. И отрываю клейкую ленту: к ней прилипли кусочки коры и песчинки. Беспорядок, беспорядок. Я решаю сделать перерыв и смотрю на папу и Холли. Каждый раз, как она ловит мячик – неплохо для трех лет, – она вопит и топает пяткой. Папа показывает, чтобы она бросала мячик ему, и она бросает негнущимися руками и не в ту сторону. Он смеется и бросается за мячом, падает в озеро, корча страшные гримасы, так что Холли хохочет еще громче. Она визжит и ногой бросает песок в озеро. Она подходит к воде и смотрит, как он выплывает. Я встаю, отряхиваю песок с купальника и ныряю за ним через минуту весь насекомый мусор и пот смыт с моих рук и тела. Я плыву к нему, мне не терпится показать ему все трюки, которым я научилась за год в школе на еженедельных уроках плавания. Я гребу, неровно приближаясь к нему, он видит меня и поворачивает к берегу.
– Ты что делаешь? – спрашивает он, брызгаясь, потом выплевывает воду из угла рта, голос у него густой и журчащий.
– Папа, смотри, я русалка.
Я ныряю и болтаю ногами в воздухе, но забываю заткнуть нос и выныриваю, откашливаясь. Потом я чувствую его руки у себя на ребрах, они вынимают меня из воды и поднимают выше, выше, и вот я уже плыву над ним, глядя на озеро. Думая, что это игра, я визжу, как Холли, и выскальзываю у него из рук, но он хватает меня за лямки купальника и шлепает меня другой рукой по лицу, чтобы не дать мне нырнуть. У меня в легких вода, она жжется. Мое лицо горит, как горят маленькие легкие, хотя под водой ничто гореть не может.
– Ты что?! Я же хотела подпрыгнуть, папа, подпрыгнуть и нырнуть, ты что, обалдел, что ли?
Я начинаю колотить его по голове. Его черные волосы прилипли к голове, квадратный подбородок неподвижен, зубы скрипят. В истерике я кричу так, как будто меня режут, пока его большая ладонь не зажимает мне рот, затыкая все мои протесты.
Потом он засовывает меня подмышку, а я пинаюсь и кричу. Он толкает меня по воде, как большую ненужную рыбу, и мать ловит меня. Я скольжу в ее руки. Он что-то кричит по-венгерски, шлепая по воде. Мама ничего не говорит, только:
– Все хорошо, Жизель, я тебя поймала.
Потом еще один град слов в сторону моего отца, который заканчивается английскими словами «уроки плавания».
Он поворачивается к нам спиной и скрещивает руки, подбородок падает на загорелую грудь. Холли встает на ноги, игриво тычет его в живот, это на се языке жестов означает: «Ты как?»
Он поднимает ее за руки, утешает. Мои родители обмениваются короткими взглядами ужаса и вины. Потом мама заворачивает меня с большое оранжевое полотенце и испрашивает, не хочу ли я чего-нибудь съесть. Я мотаю головой, кашляю нарочито громко, чтобы он услышал. Но он не слышит, потому что он уже прошел половину пляжа и тихо кудахчет какую-то чепуху в глухое ухо Холли.
Вы когда-нибудь думали о том, как ваши родные влияют на вашу болезнь?
Тем же вечером Холли сидит, вплотную прижавшись ко мне, а я под одеялом читаю про сверчков с фонариком и волнуюсь из-за головастика, у меня так и не хватило духу выкинуть его из стаканчика из-под йогурта, и он все стоит у меня под кроватью и жиреет. Холли спит с раскрытым ртом, то и дело младенчески посапывая. Она засунула руку мне под поясницу, ее рука потная и горячая, но обязательная: Холли может заснуть, только если кто-нибудь к ней прикасается. Я слышу, как он встает и идет в туалет, я выключаю фонарик. Он за весь день не сказал мне ни слова, кроме: «Гизелла, убери свои мокрые полотенца. Повесь их сушиться». Я вытягиваю шею, прислушиваясь к его шагам, пока он идет назад по коридору мимо моей комнаты. Он останавливается, потом тихонько открывает дверь и подходит к кровати.
Я зажмуриваюсь и чувствую, как он касается меня, когда протягивает руку, чтобы погладить ее спящее младенческое лицо, ее волосы, потом мое плечо. Я что-то лепечу. Я чувствую на себе его льдисто-голубые глаза. Они оценивают, определяют, эти водянистые кошачьи глаза. Они могут видеть меня даже в самой темной комнате дома.
Он вынимает фонарик из моей ладони. Я секунду цепляюсь за него, потом сдаюсь, вдавливаю голову в подушку, все еще чувствуя на себе эти глаза чистой воды. Я надуваю губы, как Холли, когда она хочет, чтобы он ее поцеловал, но у меня этот трюк никогда не работает. Вместо этого я чувствую, как ее руки толкают меня в затылок. Она еще раз вздыхает мне в шею, и ее теплое, сладкое дыхание обволакивает меня, образует кольцо, которое охраняет меня от всего, какие бы счеты он ни пришел свести. Он отступает, но только когда мои глаза раскрываются и встречаются с его глазами.
Он дважды моргает, вдруг он не уверен в своей оценке. Ему что-то интересно. Что?
Я вижу каждую ресницу, как будто под микроскопом, толстую и кишащую жизнью. Как и мои, его глаза кажутся голубыми, но прозрачными. Он снова мигает в удивлении, видя их, два голубах кружка, уставившиеся на него, вдруг, в кои-то веки, без злорадства, без кокетства. Может, перемирие?
Он еще минуту стоит, в его глазах горит множество вопросов.
«Откуда ты явилась? – телеграфируют его глаза сквозь темноту, – И когда, когда ты уйдешь?»
Учась на медицинском факультете, в какой-то момент естественно задуматься, действительно ли медицина – та профессия, которую вы надеялись приобрести.
Может показаться, что я равнодушна к родным. Холли доказывает свою правоту тем, что накидывается на меня, пышет гневом, скандалит, она хочет показать, что я буквально уничтожила нашу семью своим срывом. Нет, я не равнодушна. Я знаю, что обидела маму, я вижу, как она вытирает глаза, когда я оставляю на столе недоеденную яичницу, когда достает мою одежду из корзины для грязного белья и видит, что я ношу все те же дырявые футболки, которые носила в пятнадцать лет. Ей хочется, чтобы я была больше, крепче, чтобы я не так легко простужалась и кашляла. Ей хочется, чтобы я была как остальные девочки, постоянно покупала бы себе новые шмотки и набрала бы еще несколько килограммов для защитного слоя между собой и внешним миром, если он мне понадобится. Мне жалко маму, но у меня никогда не повернется язык сказать ей или Холли, что все это начал он.
Все это начал он со своими ледяными голубыми глазами, под взглядом которых мне хотелось молить его о том, чтобы он позволил мне существовать. Холли не знает, что это такое – любить того, кому наплевать, жива ты или умерла. Она еще не понимает, что безответная любовь, в конце концов, превращается в ярость и хаос, нервы и внутренности, вывернутые наружу, как собачьи кишки. Она еще не понимает, что иногда тот, кто любит безответно, должен потребовать возмещения, что любовь может быть злым и подлым делом, что иногда из-за любви можно потерять терпение. И когда нервы и кишки для вида убраны внутрь, кожа зашита, а кровь смыта, чтобы ни в чем не виноватые Зеваки не испытывали чувства неловкости, в том, кто носит эту любовь, начинает тяжелеть ядовитая опухоль, которая растет медленно и неуклонно, превращаясь в бешеный сгусток обезображенной ткани.
Этот сгусток расположен на два ребра ниже сердца и называется ненавистью.
Глава 4
После нашей ссоры Жизель не разговаривает со мной целями днями, ну и пускай, потому что после школы я почти все время торчу на беговой дорожке и вообще мало ее вижу. Наша дурацкая ссора погружается в молчание и стук ложек о стенки кофейных чашек по утрам.
Но вчера, через неделю, в течение, которой Жизель разгуливала в пижаме и валялась на диване, уставясь в телевизор, она позавтракала вместе с нами. Она даже заговорила о том, чтобы вернуться в университет, и вызвалась пойти в больницу вместе с мамой. Потом она оделась и сама поехала на групповую терапию.
Может быть, прежняя Жизель возвращается, только может быть.
Сегодня она разглядывала в зеркале свои волосы, пытаясь их укротить. Я увидела перемену в уголках ее ярко-розового кошачьего рта, с которого не сходила мрачность с тех самых пор, как она вернулась из клиники.
– Что? – ворчливо спрашивает она, когда я просовываю голову в дверь ее комнаты.
– Извини.
Я стою у нее в дверях, а она разбирает постиранное белье. Жизель поднимает голову, на ее лицо падает выбившаяся светлая косичка. У нее румянец, она чуть выгорела, вид у нее почти здоровый. Она облизывает губы и протягивает мне яркие красные шорты.
– Они тебе понадобятся для победы.
Мои счастливые красные шорты, которые я надеваю только на соревнования.
– Спасибо. – Я подхожу к корзине и притягиваю Жизель к себе.
– Ты чего?
Жизель запинается, я тяну ее к себе, чтобы обнять. Она прижата бедрами к моему боку. Я кладу руку ей на пояс и чувствую, как сквозь футболку проступают костяшки позвоночника.
– Прости, – говорю я ей.
– За что? Что ты сделала?
– Ничего.
И держу ее на секунду дольше, чем надо, тогда она отталкивает меня, и я чувствую, что ее волосы пахнут летом.
С самого детства Жизель хотела стать врачом, как папа. У нее ген науки. Которого нет у меня.
Жизель платила окрестным мальчишкам по доллару за белку. И по пятьдесят центов за птицу. Она 6рала с них обещание, что они не сделают им больно, и велела приносить только тех, которых сбили машины на дороге, но я знаю, что мальчишки стреляли в них из пневматических пистолетов, потому что Жизель подолгу вынимала стальные пульки из воробьиных грудок. Для этой работы она пользовалась старыми ножницами, клещами, пинцетами и салатными щипцами.
Однажды она стащила у папы из его дорожного докторского чемоданчика какие-то специальные ножницы, и когда он узнал, то весь побагровел и разорался на нее.
– Я запретил тебе прикасаться к моим вещам – гаркнул он, сдвинув брови, что бывало нередко, когда он разговаривал с Жизель, и выдернул стетоскоп из ее руки.
Я садилась на корточки над зверьком, которого она оперировала, и до сего дня запах латекса и больниц напоминает мне о Жизель, потому что она заставляла меня мыть руки и надевать перчатки.
Я собирала цветы для могилок, и мы устраивали небольшую церемонию и хоронили зверьков в дальнем углу сада. Жизель не торопилась, зашивая раны в крохотных аккуратных грудных клетках, от которых мне вспоминались шрамы на шее Франкенштейна.
– Иди сюда, поближе, – говорила она, открывая складки кожи. – Смотри, видишь? Видишь сердце?
Когда наш отец умер от сердечного приступа, я сидела на ступеньках очень долго, как мне казалось, и слушала, как мама говорит по телефону. Она тихо произнесла наш адрес. Она медленно проговорила по буквам нашу фамилию, как будто впервые ее прочитала.
– Васко, – сказала она. – Вэ – как вода, а, эс, ка, о.
Потом она тихо повесила телефонную трубку и стояла, трясясь всем телом.
Я побежала по лестнице и комнату Жизель и нашла ее под одеялом. Она дрожала, потела и плакала в подушку.
– Жизель. – сказала я. – Жизель, он умер.
Тогда она обхватила меня руками, и во мне ничего не осталось.
Она так крепко меня прижимала, как будто я – что он и еще не умер. Как будто вея ее жизнь и слезы могли наполнить меня, и я опять смогла бы стать им. И я снова и снова повторяла, что он умер, ей в ухо, пока мой голос не стал похож на крик, а она все держала меня. Чтобы она знала, что это не он, а я. а он скоропостижно умер.
Глава 5

Во время остановки сердца оно с каждой минутой теряет способность к мышечной деятельности и слабеет.
Урок сердца № 1: первая встреча.
Не забывайте дышать.
Я стояла у входа в больницу и только успела стрельнуть сигаретку у пациентки после нашей групповой встречи, как увидела стеснительного парня со сломанным запястьем и длинными курчавыми волосами, спускавшимися ему на спину. Его взгляд застал меня врасплох, и у меня внутри побежали мурашки. Он шарил по карманам здоровой рукой, искал спички. Когда он, наконец, заметил меня, вид у него был почти испуганный. Он шагнул назад и для равновесия оперся рукой на стену. Его глаза раздевали меня, но почему-то мне от этого не стало неудобно, как бывало обычно; его взгляд показался мне знакомым, как будто я только что вылезла из ванны, а он ждал меня с полотенцем в руках. У меня задрожали руки. Его взгляд как будто искал во мне что-то завязанное, и ощущение развязываемого узла было немного болезненным. Тогда до меня дошло: я его знаю.
Я отвела взгляд и посмотрела на дорогу, пытаясь вспомнить, где я видела уже эти глаза как из спальни. Он продолжал смотреть на меня, и я, будучи не из тех, кто отклоняет вызов, уставилась на него в ответ. В конце концов, мы простояли минут пять, таращась друг на друга, а вокруг маленькими вихрями кружились листья, и я поеживалась в своей легкой одежде, а он приглаживал свои сальные кудри. Мы молча бросали вызов друг другу. По-моему, когда он таки направился ко мне, я могла бы вздохнуть и от облегчения, и от раздражения.
– Не дашь огоньку?
– Дам. – Я предложила ему единственную завалявшуюся спичку с комочком приставшей пыли.
– Спасибо. Ты врач?
– Нет.
– А можешь посмотреть мое запястье?
Я подумала, знает ли он, что мы в психбольнице, а не в приемном отделении.
– Я же сказала, я не врач. По-моему, ты перепутал, здесь есть приемное напротив, на той стороне… прямо…
– Я тебя знаю.
– Да? – спросила я с невольным любопытством.
– Ага. Ты дружила с Джоанной Маринелли.
– Типа того.
Я обхватила себя руками и запрыгала на месте, чтобы согреться, отрывисто затягиваясь сигаретой.
– Ага. Я играл в хоккей с ее братом, то есть с ее братьями. У тебя же есть младшая сестра, да? Она вроде как звезда беговой дорожки в средних классах?
Я кивнула.
– Да, я тебя помню. Ты иногда приходила на матч с Джоанной., и вы сбе…
– Ну ладно, хватит.
Он закурил и потянул себя за ухо, нелепо и красиво улыбнулся мне всеми зубами. Тогда меня озарило кто же это такой.
– А ты… Сол, верно? У тебя теперь такие длинные волосы.
Он кивнул, вроде бы ему было приятно.
– У тебя и папа какой-то знаменитый. Пишет для «Сан». Он писал про ваши хоккейные матчи.
Улыбка сползла с лица Сола Он опустил глаза на свои рваные ковбойские сапоги Теперь уже никто не носит ковбойские сапоги, так чего ж я стою и думаю, что на нем они отлично смотрятся?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22