Хорошо еще, что встретили Тома, он нас и послал сюда.
– Как, – говорю я, протягивая ему через плечо левую руку и не спускай при этом глаз с уровня вина в бутылке, – разве Тома еще не ушел?
– Нет, сидит на солнышке на ступеньках донжона и мусолит свои карты, – говорит Мейсонье, и по голосу его ясно, что парень, тратящий столько времени на изучение камней, вызывает у него уважение.
– Мое почтение, господин граф Фамилия Эмманюэля «Конт» звучит по-французски так же как слово «граф». – Здесь и далее примечания переводчиков.
, – говорит Колен.
Ему кажется забавным величать меня так с тех пор, как я стал хозяином Мальвиля.
– Привет, – бросает верзила Пейсу.
Я не смотрю на них. Я неотрывно слежу за струей вина, наполняющей бутылку. Воцаряется молчание, мне оно кажется несколько принужденным.
– Ну как, – спрашивает длинный Пейсу, чтобы разрядить атмосферу, – твоя немка еще не прискакала?
Это уж тема верная. Так по крайней мере считает он.
– Она и не приедет, – небрежным тоном отвечаю я. – Она выходит замуж.
– Ты мне об этом не говорил, – с упреком замечает Мену. – Скажите-ка, – продолжает она насмешливо. – Замуж выходит.
Я вижу, что Мену не терпится высказать свои соображения по этому поводу, но, должно быть, припомнив, как ей самой удалось подцепить муженька, она решает промолчать.
– Ну и дела! – восклицает долговязый Пейсу. – Биргитта выходит замуж. Вот жалость-то какая, значит, я так и прособирался...
– Теперь ты останешься без помощницы, – говорит Колен.
Я не могу обернуться, чтобы взглянуть на Мейсонье, уровень вина в бутылке поднимается слишком быстро. Но про себя отмечаю, что он хранит молчание.
– В конце месяца у меня будет три помощника.
– Девки или парни? – спрашивает Пейсу.
– Парень и две девушки.
– Ого! Две девки! – Но ничего больше он не добавляет, и снова повисает тягостное молчание.
– Мену, пойди-ка принеси три стаканчика для этих господ.
– Не стоит беспокоиться, – говорит Пейсу, облизывая губы.
– Момо, – перепоручает Мену, – сходи за стаканами, ты же видишь, я занята.
На самом-то деле ей просто не хочется уходить из подвала сейчас, когда разговор принимает такой интересный оборот.
– Ниду! (Не пойду) – отвечает Момо.
– Под зад коленом захотел? – прикрикивает Мену, угрожающе поднимаясь с табуретки.
Момо отскакивает в сторону и, очутившись в безопасности, в ярости топает ногами и кричит:
– Ниду!
– Пойдешь! – говорит Мену, делая шаг по направлению к нему.
– Момо ниду! – с вызовом кричит он, а сам хватается за ручку двери, готовый в любую минуту улепетнуть.
Мену прикидывает расстояние, отделяющее ее от сына, и как ни в чем не бывало снова опускается на табуретку.
– Сходишь за стаканами, – говорит она мирным тоном, принимаясь за работу, – я тебе к ужину картошки поджарю.
Плохо выбритое лицо Момо расплывается в сладострастной улыбке, его маленькие черные глазки, глазки зверя, живые и наивные, плотоядно вспыхивают.
– Падя? (Правда?) – с живостью спрашивает он, запустив одну пятерню в свою черную всклокоченную шевелюру, а другую – в карман штанов.
– Коль обещала, значит, поджарю, – отвечает Мену.
– Ду, – с восхищенной улыбкой говорит Момо и исчезает так быстро, что забывает закрыть за собой двери. Слышно только, как по каменным ступеням лестницы гулко стучат его грубые, подбитые гвоздями башмаки.
Долговязый Пейсу поворачивается к Мену.
– Как погляжу, трудновато тебе с ним приходится, – вежливо говорит он.
– Да, он у меня с характерцем, – отвечает она, довольно посмеиваясь.
– Ну вот и придется тебе поплясать сегодня вечером у плиты, – говорит Колен.
Худое, как у мумии, лицо Мену собирается в морщинки.
– Да ведь я я так собиралась поджарить сегодня к ужину картошку, но он совсем об этом забыл, бедненький мой дурачок.
Почему на местном диалекте это заучит гораздо смешнее, чем по-французски, я не берусь объяснить. Возможно, тут играет роль интонация.
– Ну и хитрый народ бабы, – говорит со своей неизменной ладьеобразной ухмылочкой малыш Колен. – Ничего им не стоит водить нашего брата за нос!
– Эх, если бы только за нос, – бросает Пейсу.
Мы все хохочем и почти с умилением глядим на него. Такой уж он есть, наш долговязый Пейсу. Все тот же. Вечно пакости на языке.
Потом снова воцаряется молчание. В Мальжаке всему свой черед. Тут не принято сразу приступать к сути дела.
– Вы ничего не имеете против, если я буду разливать вино, а вы мне обо веем расскажете?
Я вижу, как Колен подмигивает Мейсонье, но тот по-прежнему хранит молчание. Его острое лицо сейчас кажется особенно длинным, и он часто-часто моргает.
– Ну ладно, – говорит Колен, – мы тебе объясним, что к чему, а то здесь, в Мальвиле, ты вроде как на отшибе. В общем, с письмом к мэру получилось все как надо. Оно ходит по рукам, и люди с ним согласны. В этом смысле-порядок. Ветер подул в другом направлении. А вот с Пола – худо.
– Значит, речь пойдет об этом подонке?
– Вот именно. Теперь, когда учитель увидел, что дело-то обернулось против мэра, он всюду, где только можно, твердит, что согласен с письмом. И даже пустил слушок, будто сам его и составил.
– Ну и ну! – удивляюсь я.
– И что не подписал он его, видите ли, потому, что не хотел поставить свою подпись рядом с коммунистом.
– Зато он охотно бы согласился, чтобы на выборах его имя значилось в одном списке с коммунистом, лишь бы тот не стоял в списке первым.
– Правильно, – сказал Колен. – Ты все понял.
– Да, а первым в списке, конечно, должен был стоять я. Меня выбрали бы мэром. Пола стал бы моим первым помощником, и, поскольку я слишком занят, чтобы заниматься делами мэрии, он согласился бы взять их на себя.
Я привернул кран и оглянулся на приятелей.
– Ну чего это вы? Какое нам дело до всех этих махинаций Пола? Чихать мы на них хотели, и все тут!
– Да, но люди-то вроде согласны.
– С чем согласны?
– С тем, чтобы ты стал мэром.
Я расхохотался.
– Вроде бы согласны, говоришь?
– Ну уж так оказалось. А люди и правда очень даже этого хотят.
Я взглянул на Мейсонье и снова принялся наполнять бутылки. Когда в 1970 году, отказавшись от директорства в школе, я взялся за дядино дело, в Мальжаке считали, что я совершаю весьма опрометчивый шаг. А когда к тому же я еще купил Мальвиль – тут уж сомнений не оставалось: Эмманюэль хоть и получил образование, но такой же сумасброд, как дядюшка. Но вот шестьдесят пять гектаров, сплошь заросших кустарником, превращены в плодородные поля. Но вот виноградники Мальвиля приведены в божеский вид и уже дают первоклассное вино. Но скоро я еще стану зашибать денежки, и немалые, открыв замок для посещения туристов. И самое главное – я вернулся в лоно мальжакских традиций, вновь завел коров. Таким образом, в течение шести лет в глазах общественного мнения я совершил колоссальный скачок. Из безумца превратился в ловкача и делягу. И почему бы ловкачу, так бойко умевшему устраивать свои личные дела, не сделать того же самого и для всей коммуны?
Одним словом, Мальжак ошибался дважды: в первый раз – считая меня безумцем, и теперь – собираясь доверить мне дела мэрии. Из меня никогда бы не получилось хорошего мэра, этого рода деятельность меня не слишком интересовала. Но Мальжак в своей слепоте не видел, что у него под самым носом есть человек, действительно созданный для роли мэра.
Снова, не закрыв за собой двери-правда, на этот раз у него были заняты обе руки, – в подвал ввалился Момо, он притащил не три, а целых шесть стаканов, явно не забыв собственную персону. Стаканы были вставлены один в другой, и на стенках самого верхнего отпечаталась его грязная пятерня. Я встал.
– Дай-ка сюда, – сказал я и побыстрее забрал у Момо стаканы. И тут же вручил ему верхний, испачканный стакан. Затем, открыв бутылку с вином урожая 1975 года, на мой взгляд самого у меня удачного, я, несмотря на традиционные отнекивания и отказы, поднес каждому по стаканчику. Как раз в эту минуту в подвал спустился Тома. Он-то, конечно, тщательно прикрыл за собой обе двери и с бесстрастным лицом прошагал в глубину подвала, более чем когда-либо похожий на греческую статую, хотя и обряженную в современный черный дождевик и каску мотоциклиста.
– Возьми-ка, – сказал я, протягивая ему свой стакан.
– Нет, спасибо, – ответил Тома, – я с утра никогда не пью.
– Еще раз здрасьте! – Дружелюбно заулыбался ему длинный Пейсу.
И поскольку Тома взглянул на него, не ответив на его приветствие, даже не улыбнувшись, он смущенно пояснил:
– Мы уже с вами сегодня здоровались.
– Всего двадцать минут назад, – все с тем же неподвижным лицом ответил Тома. Ясно, он не видел никакой необходимости здороваться вторично, раз это уже было сделано.
– Я зашел тебя предупредить, – обратился он ко мне, – чтобы ты сегодня не ждал меня к обеду.
– Да прикрути ты хоть немного свою тарахтелку! – крикнул я Момо. – Никакого терпения не хватает!
– Слышал, что тебе Эмманюэль говорит, – прикрикнула на сына Мену.
Момо, прижав к себе левой рукой транзистор, отскочил на несколько шагов в сторону, свирепо взглянул на нас и даже не подумал уменьшить звук.
– Ну и хорошенький же подарочек ты ему поднесла к Рождеству, – сказал я Мену.
– Горемыка мой бедненький! – отвечала старуха, моментально меняя фронт. – Так ему все-таки повеселее чистить твои конюшни.
Я обалдело взглянул на нее, но тут же решил улыбнуться, слегка нахмурив брови, что, как я полагал, признавало за Мену ее правоту, не умаляя при этом моего достоинства.
– Я говорю, что не вернусь к обеду.
– Ладно.
И поскольку Тома уже повернулся к нам спиной, я сказал Мейсонье на местном диалекте:
– В общем унывать тут нечего. На выборах мы найдем средство нейтрализовать этого самого Пола.
В это самое мгновенье, словно в музее Гревена, где восковые исторические персонажи навеки застыли в привычных мизансценах, все замерло и таким врезалось мне в память. В центре небольшая группа: Мейсонье, Колен, долговязый Пейсу и я, – со стаканами в руках, оживленными лицами, все четверо крайне озабоченные будущим поселка, где всего четыреста двенадцать жителей, затерявшегося на планете с населением в четыре миллиарда душ.
От этой группы, крупно шагая, удаляется Тома. А между ним и нами – Момо, поглядывающий на меня с вызовом, в одной руке у него уже наполовину осушенный стакан, в другой – по-прежнему запущенный на полную катушку транзистор, из которого несется идиотская песня наимоднейшего кумира. Рядом с ним, всегда готовая его защитить, совсем крошечная Мену со сморщенным как печеное яблочко лицом, но глаза ее все еще сияют торжеством одержанной надо мной победы. А вокруг нас и над нами – огромный подвал с высокими ребристыми сводами, подсвеченными снизу и отбрасывающими на нас мягкий приглушенный свет.
Конец света или, точнее, конец того света, в котором мы до их пор жили, начался совсем просто и отнюдь не драматично. Погасло электричество. В наступившем мраке послышался чей-то смех, кто-то сказал, что, должно быть, произошла авария, дважды щелкнула зажигалка и вспыхнувший огонек осветил лицо Тома.
– Может, ты зажжешь свечи? – спросил я, подходя к нему. – Или лучше дай-ка мне зажигалку. Я сам зажгу. Я знаю, где они расположены.
– А я и в темноте мимо рта не пронесу, – сказал голос Пейсу.
И кто-то, вернее всего Колен, ядовито хихикнул:
– Еще бы! В такую пасть да не попасть!
Держа перед собой мерцающий огонек зажигалки, я прошел рядом с Момо и только тут обратил внимание, что его транзистор больше не орет, хотя шкала по-прежнему освещена. Я зажег два самых ближних ко мне бра, всего четыре свечи, но после кромешной тьмы свет их показался нам удивительно ярким, хотя и освещал он лишь небольшую часть подвала. Бра были довольно низко подвешены на стенах, чтобы не нарушать строгого рисунка древних сводов, и наши тени, скользящие на потолке, казались гигантскими и изломанными. Я вернул Тома его зажигалку, он сунул ее в карман дождевика и направился к двери.
– Ну, прикончил наконец свою свистопляску? – сказал я Момо.
– Не чил, – ответил он, с обидой глядя на меня, словно это я накликал беду на его приемник. – Не абобо. (Не работает больше.)
– Не работает! – с возмущением вскричала Мену. – Это совсем-то новенький транзистор! Да я только вчера поставила новые батарейки в Ла-Роке.
– И действительно, странно, – проговорил Тома, возвращаясь к нам, и лицо его снова выплыло из темноты. – Интересно, ведь только что он работал.
И он спросил:
– А ты не вынул оттуда батарейки?
– Ни, ни, – замотал головой Момо.
– Ну-ка, дай взглянуть, – сказал Тома, кладя свои карты на табурет.
Я не сомневался, что сейчас Момо вцепится в свое сокровище, но он тут же протянул приемник Тома, с таким точно видом, с каким встревоженная мать доверяет врачу больное дитя. Тома выключил транзистор, затем снова включил, до предела повернув регулятор громкости, и повел стрелку по шкале настройки. Раздался сильный треск, но звука по-прежнему не было.
– Когда отключилось электричество, ты случайно не грохнул его? Ни обо что не ударил?
Момо отрицательно мотнул головой. Тома вынул из кармана красный перочинный нож и самым тонким лезвием отвернул винты коробки транзистора. Затем, приоткрыв крышку, поднес приемник поближе к свечке и внимательно осмотрел его внутренность.
– Здесь все нормально, – произнес он. – По-моему, транзистор в полном порядке.
Тома один за другим снова завинтил винтики, и я подумал было, что сейчас, вернув транзистор Момо, он направится к выходу, но он почему-то остался. Он стоял неподвижно, с озабоченным лицом, и медленно водил стрелкой транзистора вдоль шкалы.
Все семеро, притихнув, мы вслушивались, если можно так выразиться, в молчание транзистора, когда вдруг раздался тот чудовищный, неслыханный грохот, описать который я могу, лишь прибегая к сравнениям, на мой взгляд, в данных обстоятельствах совершенно смехотворным: громовые раскаты, удары пневматического молота, вой ошалелой сирены, неистовый рев самолетов, преодолевающих звуковой барьер, сумасшедшие вопли паровозных гудков. Так или иначе, с адским воем, лязгом и скрежетом на нас обрушилась невиданной ярости лавина грохота, где все высокие и все низкие тона, дойдя до наивысшего предела, слились в единый неведомый звук, превосходящий возможности человеческого восприятия. Не знаю, способен ли убить звук, достигший подобной силы? Но думаю, если бы он еще продлился – то смог бы. В отчаянии я напрасно зажимал уши ладонями, согнулся в три погибели, присел на корточки и вдруг заметил, что я дрожу всем телом, как в лихорадке. Уверен, что охватившая меня конвульсивная дрожь была чисто физиологической реакцией организма на неслыханную мощность звука. Ведь испугаться в ту минуту я еще просто не успел. Я совсем одурел, оцепенел и был не в состоянии о чем-либо думать. Мне даже не пришло в голову, что грохот был ослаблен двухметровой толщиной стен подвала, уходившего на целый этаж йод землю.
Я судорожно сжимал виски ладонями, мне казалось, будто голова моя сейчас расколется, дрожь попрежнему колотила меня. И в то же время самые нелепые мысли копошились в мозгу. Я возмущался тем, что кто-то опрокинул мой стакан и он откатился в сторону, на несколько шагов от меня. Я никак не мог понять, почему Момо, обхватив голову обеими руками, лежит ничком на полу, уткнувшись лицом в каменные плиты, и почему Мену так трясет его за плечи, а сама широко раскрывает рот, но не издает при этом ни звука.
Впрочем, слова «вой», «грохот», «раскаты грома» не дают ни малейшего представления о силе обрушившегося на нас шума. Я не могу уточнить теперь, сколько времени он длился. Вероятно, несколько секунд. Я заметил, что он оборвался, только когда меня внезапно перестало трясти и Колен, сидевший все это время на полу по правую от меня руку, прошептал мне что-то на ухо, из чего я различил только одно слово – «шумище». Мне послышалось также какое-то жалобное подвывание. Это скулил Момо.
Я осторожно отвел ладони от мучительно ноющих ушей, и стоны Момо стали громче, я услышал также, как Мену уговаривает и утешает его на местном диалекте. Потом скулеж Момо прекратился, Мену замолчала, и после нечеловеческого грохота, обрушившегося на нас, в подвале залегла тишина, такая неестественно глубокая, такая мучительная, что и меня охватило желание завыть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
– Как, – говорю я, протягивая ему через плечо левую руку и не спускай при этом глаз с уровня вина в бутылке, – разве Тома еще не ушел?
– Нет, сидит на солнышке на ступеньках донжона и мусолит свои карты, – говорит Мейсонье, и по голосу его ясно, что парень, тратящий столько времени на изучение камней, вызывает у него уважение.
– Мое почтение, господин граф Фамилия Эмманюэля «Конт» звучит по-французски так же как слово «граф». – Здесь и далее примечания переводчиков.
, – говорит Колен.
Ему кажется забавным величать меня так с тех пор, как я стал хозяином Мальвиля.
– Привет, – бросает верзила Пейсу.
Я не смотрю на них. Я неотрывно слежу за струей вина, наполняющей бутылку. Воцаряется молчание, мне оно кажется несколько принужденным.
– Ну как, – спрашивает длинный Пейсу, чтобы разрядить атмосферу, – твоя немка еще не прискакала?
Это уж тема верная. Так по крайней мере считает он.
– Она и не приедет, – небрежным тоном отвечаю я. – Она выходит замуж.
– Ты мне об этом не говорил, – с упреком замечает Мену. – Скажите-ка, – продолжает она насмешливо. – Замуж выходит.
Я вижу, что Мену не терпится высказать свои соображения по этому поводу, но, должно быть, припомнив, как ей самой удалось подцепить муженька, она решает промолчать.
– Ну и дела! – восклицает долговязый Пейсу. – Биргитта выходит замуж. Вот жалость-то какая, значит, я так и прособирался...
– Теперь ты останешься без помощницы, – говорит Колен.
Я не могу обернуться, чтобы взглянуть на Мейсонье, уровень вина в бутылке поднимается слишком быстро. Но про себя отмечаю, что он хранит молчание.
– В конце месяца у меня будет три помощника.
– Девки или парни? – спрашивает Пейсу.
– Парень и две девушки.
– Ого! Две девки! – Но ничего больше он не добавляет, и снова повисает тягостное молчание.
– Мену, пойди-ка принеси три стаканчика для этих господ.
– Не стоит беспокоиться, – говорит Пейсу, облизывая губы.
– Момо, – перепоручает Мену, – сходи за стаканами, ты же видишь, я занята.
На самом-то деле ей просто не хочется уходить из подвала сейчас, когда разговор принимает такой интересный оборот.
– Ниду! (Не пойду) – отвечает Момо.
– Под зад коленом захотел? – прикрикивает Мену, угрожающе поднимаясь с табуретки.
Момо отскакивает в сторону и, очутившись в безопасности, в ярости топает ногами и кричит:
– Ниду!
– Пойдешь! – говорит Мену, делая шаг по направлению к нему.
– Момо ниду! – с вызовом кричит он, а сам хватается за ручку двери, готовый в любую минуту улепетнуть.
Мену прикидывает расстояние, отделяющее ее от сына, и как ни в чем не бывало снова опускается на табуретку.
– Сходишь за стаканами, – говорит она мирным тоном, принимаясь за работу, – я тебе к ужину картошки поджарю.
Плохо выбритое лицо Момо расплывается в сладострастной улыбке, его маленькие черные глазки, глазки зверя, живые и наивные, плотоядно вспыхивают.
– Падя? (Правда?) – с живостью спрашивает он, запустив одну пятерню в свою черную всклокоченную шевелюру, а другую – в карман штанов.
– Коль обещала, значит, поджарю, – отвечает Мену.
– Ду, – с восхищенной улыбкой говорит Момо и исчезает так быстро, что забывает закрыть за собой двери. Слышно только, как по каменным ступеням лестницы гулко стучат его грубые, подбитые гвоздями башмаки.
Долговязый Пейсу поворачивается к Мену.
– Как погляжу, трудновато тебе с ним приходится, – вежливо говорит он.
– Да, он у меня с характерцем, – отвечает она, довольно посмеиваясь.
– Ну вот и придется тебе поплясать сегодня вечером у плиты, – говорит Колен.
Худое, как у мумии, лицо Мену собирается в морщинки.
– Да ведь я я так собиралась поджарить сегодня к ужину картошку, но он совсем об этом забыл, бедненький мой дурачок.
Почему на местном диалекте это заучит гораздо смешнее, чем по-французски, я не берусь объяснить. Возможно, тут играет роль интонация.
– Ну и хитрый народ бабы, – говорит со своей неизменной ладьеобразной ухмылочкой малыш Колен. – Ничего им не стоит водить нашего брата за нос!
– Эх, если бы только за нос, – бросает Пейсу.
Мы все хохочем и почти с умилением глядим на него. Такой уж он есть, наш долговязый Пейсу. Все тот же. Вечно пакости на языке.
Потом снова воцаряется молчание. В Мальжаке всему свой черед. Тут не принято сразу приступать к сути дела.
– Вы ничего не имеете против, если я буду разливать вино, а вы мне обо веем расскажете?
Я вижу, как Колен подмигивает Мейсонье, но тот по-прежнему хранит молчание. Его острое лицо сейчас кажется особенно длинным, и он часто-часто моргает.
– Ну ладно, – говорит Колен, – мы тебе объясним, что к чему, а то здесь, в Мальвиле, ты вроде как на отшибе. В общем, с письмом к мэру получилось все как надо. Оно ходит по рукам, и люди с ним согласны. В этом смысле-порядок. Ветер подул в другом направлении. А вот с Пола – худо.
– Значит, речь пойдет об этом подонке?
– Вот именно. Теперь, когда учитель увидел, что дело-то обернулось против мэра, он всюду, где только можно, твердит, что согласен с письмом. И даже пустил слушок, будто сам его и составил.
– Ну и ну! – удивляюсь я.
– И что не подписал он его, видите ли, потому, что не хотел поставить свою подпись рядом с коммунистом.
– Зато он охотно бы согласился, чтобы на выборах его имя значилось в одном списке с коммунистом, лишь бы тот не стоял в списке первым.
– Правильно, – сказал Колен. – Ты все понял.
– Да, а первым в списке, конечно, должен был стоять я. Меня выбрали бы мэром. Пола стал бы моим первым помощником, и, поскольку я слишком занят, чтобы заниматься делами мэрии, он согласился бы взять их на себя.
Я привернул кран и оглянулся на приятелей.
– Ну чего это вы? Какое нам дело до всех этих махинаций Пола? Чихать мы на них хотели, и все тут!
– Да, но люди-то вроде согласны.
– С чем согласны?
– С тем, чтобы ты стал мэром.
Я расхохотался.
– Вроде бы согласны, говоришь?
– Ну уж так оказалось. А люди и правда очень даже этого хотят.
Я взглянул на Мейсонье и снова принялся наполнять бутылки. Когда в 1970 году, отказавшись от директорства в школе, я взялся за дядино дело, в Мальжаке считали, что я совершаю весьма опрометчивый шаг. А когда к тому же я еще купил Мальвиль – тут уж сомнений не оставалось: Эмманюэль хоть и получил образование, но такой же сумасброд, как дядюшка. Но вот шестьдесят пять гектаров, сплошь заросших кустарником, превращены в плодородные поля. Но вот виноградники Мальвиля приведены в божеский вид и уже дают первоклассное вино. Но скоро я еще стану зашибать денежки, и немалые, открыв замок для посещения туристов. И самое главное – я вернулся в лоно мальжакских традиций, вновь завел коров. Таким образом, в течение шести лет в глазах общественного мнения я совершил колоссальный скачок. Из безумца превратился в ловкача и делягу. И почему бы ловкачу, так бойко умевшему устраивать свои личные дела, не сделать того же самого и для всей коммуны?
Одним словом, Мальжак ошибался дважды: в первый раз – считая меня безумцем, и теперь – собираясь доверить мне дела мэрии. Из меня никогда бы не получилось хорошего мэра, этого рода деятельность меня не слишком интересовала. Но Мальжак в своей слепоте не видел, что у него под самым носом есть человек, действительно созданный для роли мэра.
Снова, не закрыв за собой двери-правда, на этот раз у него были заняты обе руки, – в подвал ввалился Момо, он притащил не три, а целых шесть стаканов, явно не забыв собственную персону. Стаканы были вставлены один в другой, и на стенках самого верхнего отпечаталась его грязная пятерня. Я встал.
– Дай-ка сюда, – сказал я и побыстрее забрал у Момо стаканы. И тут же вручил ему верхний, испачканный стакан. Затем, открыв бутылку с вином урожая 1975 года, на мой взгляд самого у меня удачного, я, несмотря на традиционные отнекивания и отказы, поднес каждому по стаканчику. Как раз в эту минуту в подвал спустился Тома. Он-то, конечно, тщательно прикрыл за собой обе двери и с бесстрастным лицом прошагал в глубину подвала, более чем когда-либо похожий на греческую статую, хотя и обряженную в современный черный дождевик и каску мотоциклиста.
– Возьми-ка, – сказал я, протягивая ему свой стакан.
– Нет, спасибо, – ответил Тома, – я с утра никогда не пью.
– Еще раз здрасьте! – Дружелюбно заулыбался ему длинный Пейсу.
И поскольку Тома взглянул на него, не ответив на его приветствие, даже не улыбнувшись, он смущенно пояснил:
– Мы уже с вами сегодня здоровались.
– Всего двадцать минут назад, – все с тем же неподвижным лицом ответил Тома. Ясно, он не видел никакой необходимости здороваться вторично, раз это уже было сделано.
– Я зашел тебя предупредить, – обратился он ко мне, – чтобы ты сегодня не ждал меня к обеду.
– Да прикрути ты хоть немного свою тарахтелку! – крикнул я Момо. – Никакого терпения не хватает!
– Слышал, что тебе Эмманюэль говорит, – прикрикнула на сына Мену.
Момо, прижав к себе левой рукой транзистор, отскочил на несколько шагов в сторону, свирепо взглянул на нас и даже не подумал уменьшить звук.
– Ну и хорошенький же подарочек ты ему поднесла к Рождеству, – сказал я Мену.
– Горемыка мой бедненький! – отвечала старуха, моментально меняя фронт. – Так ему все-таки повеселее чистить твои конюшни.
Я обалдело взглянул на нее, но тут же решил улыбнуться, слегка нахмурив брови, что, как я полагал, признавало за Мену ее правоту, не умаляя при этом моего достоинства.
– Я говорю, что не вернусь к обеду.
– Ладно.
И поскольку Тома уже повернулся к нам спиной, я сказал Мейсонье на местном диалекте:
– В общем унывать тут нечего. На выборах мы найдем средство нейтрализовать этого самого Пола.
В это самое мгновенье, словно в музее Гревена, где восковые исторические персонажи навеки застыли в привычных мизансценах, все замерло и таким врезалось мне в память. В центре небольшая группа: Мейсонье, Колен, долговязый Пейсу и я, – со стаканами в руках, оживленными лицами, все четверо крайне озабоченные будущим поселка, где всего четыреста двенадцать жителей, затерявшегося на планете с населением в четыре миллиарда душ.
От этой группы, крупно шагая, удаляется Тома. А между ним и нами – Момо, поглядывающий на меня с вызовом, в одной руке у него уже наполовину осушенный стакан, в другой – по-прежнему запущенный на полную катушку транзистор, из которого несется идиотская песня наимоднейшего кумира. Рядом с ним, всегда готовая его защитить, совсем крошечная Мену со сморщенным как печеное яблочко лицом, но глаза ее все еще сияют торжеством одержанной надо мной победы. А вокруг нас и над нами – огромный подвал с высокими ребристыми сводами, подсвеченными снизу и отбрасывающими на нас мягкий приглушенный свет.
Конец света или, точнее, конец того света, в котором мы до их пор жили, начался совсем просто и отнюдь не драматично. Погасло электричество. В наступившем мраке послышался чей-то смех, кто-то сказал, что, должно быть, произошла авария, дважды щелкнула зажигалка и вспыхнувший огонек осветил лицо Тома.
– Может, ты зажжешь свечи? – спросил я, подходя к нему. – Или лучше дай-ка мне зажигалку. Я сам зажгу. Я знаю, где они расположены.
– А я и в темноте мимо рта не пронесу, – сказал голос Пейсу.
И кто-то, вернее всего Колен, ядовито хихикнул:
– Еще бы! В такую пасть да не попасть!
Держа перед собой мерцающий огонек зажигалки, я прошел рядом с Момо и только тут обратил внимание, что его транзистор больше не орет, хотя шкала по-прежнему освещена. Я зажег два самых ближних ко мне бра, всего четыре свечи, но после кромешной тьмы свет их показался нам удивительно ярким, хотя и освещал он лишь небольшую часть подвала. Бра были довольно низко подвешены на стенах, чтобы не нарушать строгого рисунка древних сводов, и наши тени, скользящие на потолке, казались гигантскими и изломанными. Я вернул Тома его зажигалку, он сунул ее в карман дождевика и направился к двери.
– Ну, прикончил наконец свою свистопляску? – сказал я Момо.
– Не чил, – ответил он, с обидой глядя на меня, словно это я накликал беду на его приемник. – Не абобо. (Не работает больше.)
– Не работает! – с возмущением вскричала Мену. – Это совсем-то новенький транзистор! Да я только вчера поставила новые батарейки в Ла-Роке.
– И действительно, странно, – проговорил Тома, возвращаясь к нам, и лицо его снова выплыло из темноты. – Интересно, ведь только что он работал.
И он спросил:
– А ты не вынул оттуда батарейки?
– Ни, ни, – замотал головой Момо.
– Ну-ка, дай взглянуть, – сказал Тома, кладя свои карты на табурет.
Я не сомневался, что сейчас Момо вцепится в свое сокровище, но он тут же протянул приемник Тома, с таким точно видом, с каким встревоженная мать доверяет врачу больное дитя. Тома выключил транзистор, затем снова включил, до предела повернув регулятор громкости, и повел стрелку по шкале настройки. Раздался сильный треск, но звука по-прежнему не было.
– Когда отключилось электричество, ты случайно не грохнул его? Ни обо что не ударил?
Момо отрицательно мотнул головой. Тома вынул из кармана красный перочинный нож и самым тонким лезвием отвернул винты коробки транзистора. Затем, приоткрыв крышку, поднес приемник поближе к свечке и внимательно осмотрел его внутренность.
– Здесь все нормально, – произнес он. – По-моему, транзистор в полном порядке.
Тома один за другим снова завинтил винтики, и я подумал было, что сейчас, вернув транзистор Момо, он направится к выходу, но он почему-то остался. Он стоял неподвижно, с озабоченным лицом, и медленно водил стрелкой транзистора вдоль шкалы.
Все семеро, притихнув, мы вслушивались, если можно так выразиться, в молчание транзистора, когда вдруг раздался тот чудовищный, неслыханный грохот, описать который я могу, лишь прибегая к сравнениям, на мой взгляд, в данных обстоятельствах совершенно смехотворным: громовые раскаты, удары пневматического молота, вой ошалелой сирены, неистовый рев самолетов, преодолевающих звуковой барьер, сумасшедшие вопли паровозных гудков. Так или иначе, с адским воем, лязгом и скрежетом на нас обрушилась невиданной ярости лавина грохота, где все высокие и все низкие тона, дойдя до наивысшего предела, слились в единый неведомый звук, превосходящий возможности человеческого восприятия. Не знаю, способен ли убить звук, достигший подобной силы? Но думаю, если бы он еще продлился – то смог бы. В отчаянии я напрасно зажимал уши ладонями, согнулся в три погибели, присел на корточки и вдруг заметил, что я дрожу всем телом, как в лихорадке. Уверен, что охватившая меня конвульсивная дрожь была чисто физиологической реакцией организма на неслыханную мощность звука. Ведь испугаться в ту минуту я еще просто не успел. Я совсем одурел, оцепенел и был не в состоянии о чем-либо думать. Мне даже не пришло в голову, что грохот был ослаблен двухметровой толщиной стен подвала, уходившего на целый этаж йод землю.
Я судорожно сжимал виски ладонями, мне казалось, будто голова моя сейчас расколется, дрожь попрежнему колотила меня. И в то же время самые нелепые мысли копошились в мозгу. Я возмущался тем, что кто-то опрокинул мой стакан и он откатился в сторону, на несколько шагов от меня. Я никак не мог понять, почему Момо, обхватив голову обеими руками, лежит ничком на полу, уткнувшись лицом в каменные плиты, и почему Мену так трясет его за плечи, а сама широко раскрывает рот, но не издает при этом ни звука.
Впрочем, слова «вой», «грохот», «раскаты грома» не дают ни малейшего представления о силе обрушившегося на нас шума. Я не могу уточнить теперь, сколько времени он длился. Вероятно, несколько секунд. Я заметил, что он оборвался, только когда меня внезапно перестало трясти и Колен, сидевший все это время на полу по правую от меня руку, прошептал мне что-то на ухо, из чего я различил только одно слово – «шумище». Мне послышалось также какое-то жалобное подвывание. Это скулил Момо.
Я осторожно отвел ладони от мучительно ноющих ушей, и стоны Момо стали громче, я услышал также, как Мену уговаривает и утешает его на местном диалекте. Потом скулеж Момо прекратился, Мену замолчала, и после нечеловеческого грохота, обрушившегося на нас, в подвале залегла тишина, такая неестественно глубокая, такая мучительная, что и меня охватило желание завыть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65