Поднял ее из праха лучший автомеханик Егорыч – невысокий, жилистый, абсолютно невозмутимый мужчина. Полная противоположность большому, шумному, взрывному отцу.
Денег, кроме уплаченных в кассу, Егорыч не взял, хотя мать страстно пыталась отблагодарить. А узнав, что вести машину некому, вызвался помочь. Принимая возле бокса ключи, мать пригласила его отобедать.
– Это можно, – согласился Егорыч.
Ел он красиво, не жадно, от выпивки отказался. О себе рассказал скупо – с женой в разводе, детей нет. На прощание обещал помочь с машиной, ежели какой ремонт или, не дай Бог, авария.
Ближе к лету мать заговорила об одиночестве, о том, что она еще молодая женщина и рано ей куковать в холодной постели, что в доме, а тем более на даче без мужской руки не обойтись. А времена наступают шальные – одним не выжить.
Соня эти речи всерьез не воспринимала, но мать не унималась и однажды, смущаясь, сообщила, что дала объявление в брачную газету. И кто бы мог подумать, но женихи повалили косяком. То ли объявление оказалось удачно составленным, то ли весна воспламенила остывшие сердца, а может, так много мается меж людьми неприкаянных душ, что только позови – и слетятся, как бабочки на огонь, предвкушая долгожданное счастье…
Мать расцвела, расправила крылья и составила график смотрин. В состав жюри, кроме не слишком довольной грядущими переменами Сони, вошла еще отцова сестра Марта, женщина современная, тонкая и непредвзятая.
Но увы (или слава тебе, Господи?), ни опасениям Сони, ни надеждам матери сбыться не пришлось. Разве что насмешливое любопытство Марты было удовлетворено.
Всех претендентов на руку и сердце прекрасной вдовы можно было разделить на три категории: пьянчуги, не упустившие возможности выпить на халяву; больные, которым нужна сиделка; и предприимчивые, которым нужна работница – прачка, кухарка, уборщица и даже землекоп («Мадам, с вашими габаритами вы преобразите мою фазенду!»).
А когда поток страждущих, потихоньку скудея, истощился до полного исчезновения, позвонил Егорыч. И как-то все у них с матерью быстро сладилось. Соня, захваченная своей новой студенческой жизнью, оглянуться не успела, а в квартире, нате вам, пожалуйста, появился новый жилец.
Сообщая о грянувших переменах, мать зарделась, словно маков цвет. Они сидели перед ней, как два голубя, – малогабаритный невзрачный жених и трепетная невеста пятьдесят четвертого размера.
– Будьте счастливы, – сказала Соня. А что ей еще оставалось?
Конечно, она предпочла бы, чтобы мать в своем бальзаковском возрасте обошлась без сексуальных излишеств. Жили бы себе и жили, как хорошо! Однако никогда не озвучила бы этих своих пожеланий. И матери хотела только счастья. Хотя какое может быть счастье с Егорычем?
Но действительность превзошла все ее самые смелые, самые фантастические, самые невероятные ожидания. Мать летала на крыльях, светилась счастьем и даже пела, чего Соня не слышала от нее уже много лет.
Чем только он ее околдовал, хотелось бы знать? У матери спрашивать об этом было неловко. А Марта сказала:
– Значит, настоящий мужик.
– Егорыч?! – не поверила Соня.
– Молодая ты еще, – усмехнулась тетка. – Думаешь – настоящий, значит, красивый и богатый? Нет, моя дорогая. Настоящий – это когда женщина поет. Вот как твоя мать. А во дворце или в лачуге – это уже второй вопрос.
– Лучше петь во дворце, – резонно заметила Соня.
– А это уж как повезет…
Егорыч оказался человеком необременительным и даже полезным, а вернее, просто незаменимым. Все под его удивительными руками обретало второе дыхание: тикало, горело и охлаждало, всасывало и извергало, цвело и наливалось плодами; Соня под его руководством научилась водить машину и получила права; мать под его крылом помолодела на десять лет и заливалась, как курский соловей – «Вы хочете песен? Их есть у меня…»
Щуплый молчаливый Егорыч оказался жизнестойким, как Робинзон, и надежным, словно… Ой-ой-ой! Где же искать критерии надежности в наши пошатнувшиеся времена?
– А ну-ка! – подначивала Марта. – Давай, будущая журналистка, покажи нам свое виртуозное владение словом. Итак, надежен, словно?..
– «Весь аэропорт»?
– Не смешите меня!
– Вклад в сбербанке?
– Я вас умоляю!
– Швейцарский банк?
– Нет-нет-нет! Никаких заморских ценностей! Только отечественные твердыни.
– Слово олигарха!
– Да тьфу на него!
– Ну, тогда у меня остался последний козырь, – не сдавалась Соня. – Я бы пошла с Егорычем в разведку: в бою не дрогнет, в беде не бросит, под пытками не выдаст.
– Молодец! – хохотала Марта. – В самую точку. Интересно только, что они не поделили с прежней женой…
Они с теткой как-то особенно сблизились в тот период, притянутые друг к другу горечью утраты и одиночеством. Соня даже подумывала, не переехать ли к Марте, хотя бы на время. Но тут Егорыч сделал широкий жест и предложил ей свою комнату в коммуналке на улице Пушкинской, ныне Большая Дмитровка.
3
Вот так в девятнадцать лет Соня поселилась в самом центре Москвы, в старом, еще дореволюционной постройки доме с витыми чугунными перилами, черным ходом и лепными вознесенными на четырехметровую высоту потолками.
Когда-то в незапамятные времена квартира принадлежала богатому инженеру Копнову. После революции зажравшихся хозяев уплотнили до одной комнаты, где и теперь жила правнучка бывшего владельца с мужем и двумя детьми. Остальные три комнаты поделили пополам фанерными перегородками, прорубили двери, и получилось еще шесть комнатенок плюс каморка возле ванной.
В первой из них обитала Фросечка, безобидная старушка, сразу после войны пришедшая в Москву из голодной деревни. Здесь ее взяли няней к внуку сгинувшего в лагерях инженера Копнова, и она прижилась в чужой семье, пестуя уже третье поколение его потомков.
Во второй тихо гибла алкоголичка Анна Владимировна. Она ни с кем не общалась и практически не покидала своей берлоги. Сердобольная Фросечка рассказала Соне, что, когда умер муж, тоска толкнула несчастную женщину в объятия зеленого змия. Дочь выросла, завела свою семью, и зять, озверев от жизни с опустившейся женщиной, разменял квартиру, отселив ненавистную тещу в коммуналку.
В третьей комнате проживала маргинальная семейка – хамоватая Валентина, работавшая уборщицей на каком-то заводе, ее сын Витек, прыщавый подросток, тощий, как гицель (так говорила Фросечка, неизвестно где подхватившая это словечко, и Соня не знала, что оно означает). Витек был прожорлив, как солитер, и вечно простужен, и после его редких визитов в ванную на раковине оставались зеленые гроздья соплей.
Но самой отвратительной была баба Люба, мать Валентины, – неопрятная тучная старуха с больными слоновьими ногами и сальными лохмами, небрежно подколотыми на плоском затылке. Она подворовывала на кухне из соседских кастрюль и страдала недержанием мочи, которую не успевала донести до туалета. Валентина брала швабру и размазывала лужу по старинному дубовому паркету, после чего вывешивала на кухне нечеловеческого размера бабкины трусы, собственноручно сшитые из уворованного на заводе кумача. Игорь, муж правнучки инженера Копнова, цеплял их лыжной палкой и выбрасывал за окно. Однако после нового конфуза они опять краснознаменно реяли на бельевой веревке – то ли Валентина каждый раз подбирала трусы с земли, то ли запасы уворованного кумача были неистощимы.
– Это еще цветочки, – пугала Фросечка. – Вот погоди, муж ее Васька из тюрьмы объявится.
– И что будет? – волновалась Соня.
– Будут ягодки. Тут главное – на кухне ничего съестного не оставлять – сожрет и не подавится.
А вот про обитателей четвертой и пятой комнат можно было рассказывать только вместе – так тесно переплелись их судьбы.
Итак, если верить всезнающей Фросечке, жили-были две молодые семьи – Красновы с сыночком Лешенькой и Стариковы с дочкой Оленькой. Дети-одногодки вместе ходили в садик, мужья мирно сосуществовали, а жены дружили, выручая друг друга в разных бытовых неурядицах.
И вот однажды уехала Света Старикова погостить на недельку к своим родителям в Нижний Новгород, тогда еще город Горький, и дочку с собой взяла. А когда вернулась, муж ее, Константин, очень радовался. Уж так радовался – не знал, куда посадить, чем угостить. Света, конечно, довольная была, что, значит, он так по ним с дочкой соскучился, истосковался. А подруга ее, Наталья Краснова, очень по этому поводу нервничала, извелась вся, мол, уезжаешь с ребенком, а мужа одного оставляешь, смотри, как бы на подвиги не потянуло.
– Костика? – смеялась Света. – Да быть этого не может!
– Почему же?
– Да потому что не может быть – и все тут!
И чем больше досадовала Наталья, живописуя коварство и природную похотливость мужчин, чем больше сетовала на женскую тупость и слепоту, тем веселее отбивалась Светлана, дескать, так-то так, только к нам с Костиком никакого отношения не имеет.
И очень даже возможно, что некая тайна, сжигавшая изнутри ее соседку, никогда не стала бы явью, сгорев и просыпавшись пеплом, не поведи она себя с таким насмешливым упрямством. Но что толку в сослагательных наклонениях? Все было, как было.
– Спустись на землю! – заорала Наталья. – Открой глаза! Пока ты отсутствовала, твой безупречный Костик с ангельскими крыльями привел сюда бабу!
– Зачем? – не поверила Света.
– Зачем?! – задохнулась Наталья. – Я, конечно, свечу не держала. Но то, что они выжрали бутылку вина и погасили свет, это точно. Может, он ей слайды в темноте показывал на Оленькином проекторе? О роли семьи в жизни общества…
Но тут она увидела Светино лицо и осеклась, прикусила язык. Однако отыгрывать назад было уже поздно.
Потрясенный разоблачением, Константин яростно пытался изменить ситуацию – врал, каялся, кричал и даже плакал. Но реакция оказалась необратимой – Света с девочкой уехали в Нижний Новгород.
– Вот ведь какой грех Наталья на душу взяла, – сокрушалась Фросечка. – Другой кто по злобе мудрит, а она по дурости. Ляпнула сгоряча, а скольким людям напакостила. Не зря говорят, молчание – золото.
– А вот я бы не хотела жить во лжи, – возражала Соня. – По мне, лучше правда, пусть и горькая.
– Так ведь это твое личное дело. А кому другому, может, не нужна она, правда эта, ни сладкая, ни горькая. Он, может, и сам все видит, только не желает пока рубить по живому, переждать хочет, очухаться. А ему, вишь ты, доброхоты глаза открывают. Спасибо им большое, низкий поклон! А с открытыми глазами куда ж денешься? Хочешь не хочешь, а решение принимай. А в запале ничего хорошего не придумаешь. Может, у него, у Константина, и был-то всего один… эпизод. И жили бы себе, дочку растили…
– А как они сейчас, вы не знаете?
– Про Свету с дочкой ничего не слыхала. Сама не спрашивала, и никто не сказал. Вроде ездит он к ним иногда повидаться. А сам с тех пор так бобылем и мается. Хорохорится, конечно. «Я, – говорит, – больше и сам не женюсь и другим не посоветую. Охота, – говорит, – ярмо на себя надевать». Одному, мол, привольнее – хочешь, яичницу жарь, хочешь, пельмени вари. Красота! Сам себе господин. Да только одному мужику горько жить. Горше, чем бабе.
– А вроде есть у него женщина. Я видела…
– И-и, милая! – отмахнулась Фросечка. – Сколько их у него было-то! Которые на одну ночь, а которые подольше задерживались, а толку что? Счастья не купишь, а потеряешь – не вернешь. Рана, глядишь, и затянется, а шрам все одно остается. Мне, конечно, скажут: «Ты, мол, Фрося, своей судьбы не устроила, где ж тебе чужие критиковать?» Это правильно. Не дал мне Господь ни семьи, ни деток. С чужими людьми прожила, чужих детей пестовала. А только я одно понимаю: в жизни нам удачи немного отмерено. Один раз упустишь, а второго может и не быть. Беречь ее надо, удачу-то, коли уж она тебе выпала…
В шестой комнате, словно два скорпиона в банке, сидели две сестры, две старушки-погремушки, пребывающие в вечной конфронтации. Абсолютно несовместимые, они яростно спорили по каждому пустяку, втягивая соседей в надуманные конфликты. В качестве арбитра обычно призывалась благостная Фросечка. При этом вне тягостного тандема обе были милейшие женщины.
А в крохотной каморке возле ванной, которая в бытность инженера Копнова служила комнатой для прислуги, а возможно, кладовкой, теперь жила Соня. Диван-кровать, маленькая стенка «Ольховка», холодильник, журнальный столик и шкафчик для продуктов – вот и все наследство Егорыча. А больше сюда ничего и не втиснуть. Были еще стол, полка и табуретка на огромной кухне с четырьмя газовыми плитами и чугунной раковиной, но Соня там никогда не ела и не держала продуктов, памятуя о шаловливых ручонках бабы Любы.
Обитатели коммуналки встретили Соню абсолютно индифферентно. И только Фросечка на правах старожила полюбопытствовала, что за птица залетела в их запущенные сады, и сочла своим долгом развернуть перед ней подробное полотно непростой коммунальной жизни.
– Вот так-то, милая, – завершила она свое повествование. – Всех жильцов я тебе представила, все тайны раскрыла. Теперь своим умом живи. А уж как у тебя получится, я не знаю.
Получалось, прямо скажем, не очень.
Эйфория, вызванная обретением собственной комнаты и взрослой самостоятельной жизни, прошла очень быстро, почти мгновенно. Во-первых, Соня скучала по матери и по тому, что принято именовать отчим домом. Во-вторых, на нее навалились проблемы, о которых она раньше даже не задумывалась. Например, каждый день нужно было завтракать, обедать и ужинать. Ну, допустим, обедать можно в университете. Но оставались еще завтраки и ужины, а значит, приходилось покупать продукты, что-то из них готовить и планировать бюджет, состоявший из стипендии и некоторой суммы, ежемесячно отчисляемой матерью. В результате у Сони развился настоящий синдром – она все время боялась остаться голодной, ела, как верблюдица, впрок и в итоге поправилась на семь (!) килограммов.
В-третьих, ее искушали неисчислимые соблазны, которые приходилось героически преодолевать: пойти в кафе, но потом неделю не завтракать, пригласить друзей на вечеринку и нарваться на вой соседей, купить шикарные брючки и положить зубы на полку и так далее и тому подобное.
Но самыми ужасными оказались проблемы санитарно-гигиенические, доселе невиданные и неслыханные. Особенно по утрам, во время коллективного паломничества в омерзительный темно-зеленый туалет с тусклой лампочкой и ржавой цепочкой, свисающей из вознесенного под потолок сочащегося влагой бачка. Девятнадцать человек на один толчок – сюжет для небольшого триллера. Она и предположить не могла, что где-то так живут люди (да так ли еще живут!) на заре третьего тысячелетия. А как вам понравится «График посещения ванной комнаты»? Такой же, между прочим, тусклой и темно-зеленой. И это в самом центре Москвы! А она так много времени проводила в ванной (дома, конечно, не здесь)! Умывалась, причесывалась, натирала тело душистым гелем, красилась, наконец!
– Сколько можно сидеть в ванной! – недоумевал бывало отец. – Что вы тут делаете? Спите? И как только вы разбираетесь во всех этих пузырьках и склянках?
Теперь она проводила здесь считанные минуты и никогда ничего не оставляла. Белье и одежду стирала у матери, трусики и колготки сушила на батарее, а красилась-мазалась перед большим зеркалом, которое Егорыч привернул прямо к двери – больше было некуда.
В общем, тоска. Хотя, конечно, человек ко всему привыкает, почти ко всему, приспосабливается и живет дальше, если нет другого выхода. А если есть? Зачем терпеть такие неудобства? Ради эфемерной свободы? Так ее и дома особо не притесняли.
И Соня совсем было решила вернуться к матери. Но тут в ее жизни появился Даник.
4
Впервые она увидела Даника, когда училась на втором курсе. В общежитии на Мичуринском проспекте, куда они с Маргаритой приехали на отходную, устроенную парнем из их группы, отчисленным за хроническую неуспеваемость.
Маргарита по иронии судьбы была тогда ее подругой. Хотя, цитируя величайшего из поэтов, «вода и камень, стихи и проза, лед и пламень не столь различны меж собой». Но видимо, парки, прядущие жизненную нить, придерживались иного мнения, поскольку свили их судьбы в тугую косичку – ее, Сонину, Маргариты и Даника.
Но это случилось чуть позже, а пока они дружили, видит Бог, по прихоти Маргариты – так она решила, и Соня не смогла противостоять ее натиску. На курсе их звали Уголек и Соломинка – вот оно, меткое народное слово! На фоне высокой стройной Сони низенькая кривоногая Маргарита казалась настоящей каракатицей. Но была она такая наглая, шумная, вызывающе роскошно одетая, что мгновенно выступала на первый план, оттесняла всех прочих, затмевала, задвигала, затыкала и прихлопывала.
1 2 3 4 5 6 7 8
Денег, кроме уплаченных в кассу, Егорыч не взял, хотя мать страстно пыталась отблагодарить. А узнав, что вести машину некому, вызвался помочь. Принимая возле бокса ключи, мать пригласила его отобедать.
– Это можно, – согласился Егорыч.
Ел он красиво, не жадно, от выпивки отказался. О себе рассказал скупо – с женой в разводе, детей нет. На прощание обещал помочь с машиной, ежели какой ремонт или, не дай Бог, авария.
Ближе к лету мать заговорила об одиночестве, о том, что она еще молодая женщина и рано ей куковать в холодной постели, что в доме, а тем более на даче без мужской руки не обойтись. А времена наступают шальные – одним не выжить.
Соня эти речи всерьез не воспринимала, но мать не унималась и однажды, смущаясь, сообщила, что дала объявление в брачную газету. И кто бы мог подумать, но женихи повалили косяком. То ли объявление оказалось удачно составленным, то ли весна воспламенила остывшие сердца, а может, так много мается меж людьми неприкаянных душ, что только позови – и слетятся, как бабочки на огонь, предвкушая долгожданное счастье…
Мать расцвела, расправила крылья и составила график смотрин. В состав жюри, кроме не слишком довольной грядущими переменами Сони, вошла еще отцова сестра Марта, женщина современная, тонкая и непредвзятая.
Но увы (или слава тебе, Господи?), ни опасениям Сони, ни надеждам матери сбыться не пришлось. Разве что насмешливое любопытство Марты было удовлетворено.
Всех претендентов на руку и сердце прекрасной вдовы можно было разделить на три категории: пьянчуги, не упустившие возможности выпить на халяву; больные, которым нужна сиделка; и предприимчивые, которым нужна работница – прачка, кухарка, уборщица и даже землекоп («Мадам, с вашими габаритами вы преобразите мою фазенду!»).
А когда поток страждущих, потихоньку скудея, истощился до полного исчезновения, позвонил Егорыч. И как-то все у них с матерью быстро сладилось. Соня, захваченная своей новой студенческой жизнью, оглянуться не успела, а в квартире, нате вам, пожалуйста, появился новый жилец.
Сообщая о грянувших переменах, мать зарделась, словно маков цвет. Они сидели перед ней, как два голубя, – малогабаритный невзрачный жених и трепетная невеста пятьдесят четвертого размера.
– Будьте счастливы, – сказала Соня. А что ей еще оставалось?
Конечно, она предпочла бы, чтобы мать в своем бальзаковском возрасте обошлась без сексуальных излишеств. Жили бы себе и жили, как хорошо! Однако никогда не озвучила бы этих своих пожеланий. И матери хотела только счастья. Хотя какое может быть счастье с Егорычем?
Но действительность превзошла все ее самые смелые, самые фантастические, самые невероятные ожидания. Мать летала на крыльях, светилась счастьем и даже пела, чего Соня не слышала от нее уже много лет.
Чем только он ее околдовал, хотелось бы знать? У матери спрашивать об этом было неловко. А Марта сказала:
– Значит, настоящий мужик.
– Егорыч?! – не поверила Соня.
– Молодая ты еще, – усмехнулась тетка. – Думаешь – настоящий, значит, красивый и богатый? Нет, моя дорогая. Настоящий – это когда женщина поет. Вот как твоя мать. А во дворце или в лачуге – это уже второй вопрос.
– Лучше петь во дворце, – резонно заметила Соня.
– А это уж как повезет…
Егорыч оказался человеком необременительным и даже полезным, а вернее, просто незаменимым. Все под его удивительными руками обретало второе дыхание: тикало, горело и охлаждало, всасывало и извергало, цвело и наливалось плодами; Соня под его руководством научилась водить машину и получила права; мать под его крылом помолодела на десять лет и заливалась, как курский соловей – «Вы хочете песен? Их есть у меня…»
Щуплый молчаливый Егорыч оказался жизнестойким, как Робинзон, и надежным, словно… Ой-ой-ой! Где же искать критерии надежности в наши пошатнувшиеся времена?
– А ну-ка! – подначивала Марта. – Давай, будущая журналистка, покажи нам свое виртуозное владение словом. Итак, надежен, словно?..
– «Весь аэропорт»?
– Не смешите меня!
– Вклад в сбербанке?
– Я вас умоляю!
– Швейцарский банк?
– Нет-нет-нет! Никаких заморских ценностей! Только отечественные твердыни.
– Слово олигарха!
– Да тьфу на него!
– Ну, тогда у меня остался последний козырь, – не сдавалась Соня. – Я бы пошла с Егорычем в разведку: в бою не дрогнет, в беде не бросит, под пытками не выдаст.
– Молодец! – хохотала Марта. – В самую точку. Интересно только, что они не поделили с прежней женой…
Они с теткой как-то особенно сблизились в тот период, притянутые друг к другу горечью утраты и одиночеством. Соня даже подумывала, не переехать ли к Марте, хотя бы на время. Но тут Егорыч сделал широкий жест и предложил ей свою комнату в коммуналке на улице Пушкинской, ныне Большая Дмитровка.
3
Вот так в девятнадцать лет Соня поселилась в самом центре Москвы, в старом, еще дореволюционной постройки доме с витыми чугунными перилами, черным ходом и лепными вознесенными на четырехметровую высоту потолками.
Когда-то в незапамятные времена квартира принадлежала богатому инженеру Копнову. После революции зажравшихся хозяев уплотнили до одной комнаты, где и теперь жила правнучка бывшего владельца с мужем и двумя детьми. Остальные три комнаты поделили пополам фанерными перегородками, прорубили двери, и получилось еще шесть комнатенок плюс каморка возле ванной.
В первой из них обитала Фросечка, безобидная старушка, сразу после войны пришедшая в Москву из голодной деревни. Здесь ее взяли няней к внуку сгинувшего в лагерях инженера Копнова, и она прижилась в чужой семье, пестуя уже третье поколение его потомков.
Во второй тихо гибла алкоголичка Анна Владимировна. Она ни с кем не общалась и практически не покидала своей берлоги. Сердобольная Фросечка рассказала Соне, что, когда умер муж, тоска толкнула несчастную женщину в объятия зеленого змия. Дочь выросла, завела свою семью, и зять, озверев от жизни с опустившейся женщиной, разменял квартиру, отселив ненавистную тещу в коммуналку.
В третьей комнате проживала маргинальная семейка – хамоватая Валентина, работавшая уборщицей на каком-то заводе, ее сын Витек, прыщавый подросток, тощий, как гицель (так говорила Фросечка, неизвестно где подхватившая это словечко, и Соня не знала, что оно означает). Витек был прожорлив, как солитер, и вечно простужен, и после его редких визитов в ванную на раковине оставались зеленые гроздья соплей.
Но самой отвратительной была баба Люба, мать Валентины, – неопрятная тучная старуха с больными слоновьими ногами и сальными лохмами, небрежно подколотыми на плоском затылке. Она подворовывала на кухне из соседских кастрюль и страдала недержанием мочи, которую не успевала донести до туалета. Валентина брала швабру и размазывала лужу по старинному дубовому паркету, после чего вывешивала на кухне нечеловеческого размера бабкины трусы, собственноручно сшитые из уворованного на заводе кумача. Игорь, муж правнучки инженера Копнова, цеплял их лыжной палкой и выбрасывал за окно. Однако после нового конфуза они опять краснознаменно реяли на бельевой веревке – то ли Валентина каждый раз подбирала трусы с земли, то ли запасы уворованного кумача были неистощимы.
– Это еще цветочки, – пугала Фросечка. – Вот погоди, муж ее Васька из тюрьмы объявится.
– И что будет? – волновалась Соня.
– Будут ягодки. Тут главное – на кухне ничего съестного не оставлять – сожрет и не подавится.
А вот про обитателей четвертой и пятой комнат можно было рассказывать только вместе – так тесно переплелись их судьбы.
Итак, если верить всезнающей Фросечке, жили-были две молодые семьи – Красновы с сыночком Лешенькой и Стариковы с дочкой Оленькой. Дети-одногодки вместе ходили в садик, мужья мирно сосуществовали, а жены дружили, выручая друг друга в разных бытовых неурядицах.
И вот однажды уехала Света Старикова погостить на недельку к своим родителям в Нижний Новгород, тогда еще город Горький, и дочку с собой взяла. А когда вернулась, муж ее, Константин, очень радовался. Уж так радовался – не знал, куда посадить, чем угостить. Света, конечно, довольная была, что, значит, он так по ним с дочкой соскучился, истосковался. А подруга ее, Наталья Краснова, очень по этому поводу нервничала, извелась вся, мол, уезжаешь с ребенком, а мужа одного оставляешь, смотри, как бы на подвиги не потянуло.
– Костика? – смеялась Света. – Да быть этого не может!
– Почему же?
– Да потому что не может быть – и все тут!
И чем больше досадовала Наталья, живописуя коварство и природную похотливость мужчин, чем больше сетовала на женскую тупость и слепоту, тем веселее отбивалась Светлана, дескать, так-то так, только к нам с Костиком никакого отношения не имеет.
И очень даже возможно, что некая тайна, сжигавшая изнутри ее соседку, никогда не стала бы явью, сгорев и просыпавшись пеплом, не поведи она себя с таким насмешливым упрямством. Но что толку в сослагательных наклонениях? Все было, как было.
– Спустись на землю! – заорала Наталья. – Открой глаза! Пока ты отсутствовала, твой безупречный Костик с ангельскими крыльями привел сюда бабу!
– Зачем? – не поверила Света.
– Зачем?! – задохнулась Наталья. – Я, конечно, свечу не держала. Но то, что они выжрали бутылку вина и погасили свет, это точно. Может, он ей слайды в темноте показывал на Оленькином проекторе? О роли семьи в жизни общества…
Но тут она увидела Светино лицо и осеклась, прикусила язык. Однако отыгрывать назад было уже поздно.
Потрясенный разоблачением, Константин яростно пытался изменить ситуацию – врал, каялся, кричал и даже плакал. Но реакция оказалась необратимой – Света с девочкой уехали в Нижний Новгород.
– Вот ведь какой грех Наталья на душу взяла, – сокрушалась Фросечка. – Другой кто по злобе мудрит, а она по дурости. Ляпнула сгоряча, а скольким людям напакостила. Не зря говорят, молчание – золото.
– А вот я бы не хотела жить во лжи, – возражала Соня. – По мне, лучше правда, пусть и горькая.
– Так ведь это твое личное дело. А кому другому, может, не нужна она, правда эта, ни сладкая, ни горькая. Он, может, и сам все видит, только не желает пока рубить по живому, переждать хочет, очухаться. А ему, вишь ты, доброхоты глаза открывают. Спасибо им большое, низкий поклон! А с открытыми глазами куда ж денешься? Хочешь не хочешь, а решение принимай. А в запале ничего хорошего не придумаешь. Может, у него, у Константина, и был-то всего один… эпизод. И жили бы себе, дочку растили…
– А как они сейчас, вы не знаете?
– Про Свету с дочкой ничего не слыхала. Сама не спрашивала, и никто не сказал. Вроде ездит он к ним иногда повидаться. А сам с тех пор так бобылем и мается. Хорохорится, конечно. «Я, – говорит, – больше и сам не женюсь и другим не посоветую. Охота, – говорит, – ярмо на себя надевать». Одному, мол, привольнее – хочешь, яичницу жарь, хочешь, пельмени вари. Красота! Сам себе господин. Да только одному мужику горько жить. Горше, чем бабе.
– А вроде есть у него женщина. Я видела…
– И-и, милая! – отмахнулась Фросечка. – Сколько их у него было-то! Которые на одну ночь, а которые подольше задерживались, а толку что? Счастья не купишь, а потеряешь – не вернешь. Рана, глядишь, и затянется, а шрам все одно остается. Мне, конечно, скажут: «Ты, мол, Фрося, своей судьбы не устроила, где ж тебе чужие критиковать?» Это правильно. Не дал мне Господь ни семьи, ни деток. С чужими людьми прожила, чужих детей пестовала. А только я одно понимаю: в жизни нам удачи немного отмерено. Один раз упустишь, а второго может и не быть. Беречь ее надо, удачу-то, коли уж она тебе выпала…
В шестой комнате, словно два скорпиона в банке, сидели две сестры, две старушки-погремушки, пребывающие в вечной конфронтации. Абсолютно несовместимые, они яростно спорили по каждому пустяку, втягивая соседей в надуманные конфликты. В качестве арбитра обычно призывалась благостная Фросечка. При этом вне тягостного тандема обе были милейшие женщины.
А в крохотной каморке возле ванной, которая в бытность инженера Копнова служила комнатой для прислуги, а возможно, кладовкой, теперь жила Соня. Диван-кровать, маленькая стенка «Ольховка», холодильник, журнальный столик и шкафчик для продуктов – вот и все наследство Егорыча. А больше сюда ничего и не втиснуть. Были еще стол, полка и табуретка на огромной кухне с четырьмя газовыми плитами и чугунной раковиной, но Соня там никогда не ела и не держала продуктов, памятуя о шаловливых ручонках бабы Любы.
Обитатели коммуналки встретили Соню абсолютно индифферентно. И только Фросечка на правах старожила полюбопытствовала, что за птица залетела в их запущенные сады, и сочла своим долгом развернуть перед ней подробное полотно непростой коммунальной жизни.
– Вот так-то, милая, – завершила она свое повествование. – Всех жильцов я тебе представила, все тайны раскрыла. Теперь своим умом живи. А уж как у тебя получится, я не знаю.
Получалось, прямо скажем, не очень.
Эйфория, вызванная обретением собственной комнаты и взрослой самостоятельной жизни, прошла очень быстро, почти мгновенно. Во-первых, Соня скучала по матери и по тому, что принято именовать отчим домом. Во-вторых, на нее навалились проблемы, о которых она раньше даже не задумывалась. Например, каждый день нужно было завтракать, обедать и ужинать. Ну, допустим, обедать можно в университете. Но оставались еще завтраки и ужины, а значит, приходилось покупать продукты, что-то из них готовить и планировать бюджет, состоявший из стипендии и некоторой суммы, ежемесячно отчисляемой матерью. В результате у Сони развился настоящий синдром – она все время боялась остаться голодной, ела, как верблюдица, впрок и в итоге поправилась на семь (!) килограммов.
В-третьих, ее искушали неисчислимые соблазны, которые приходилось героически преодолевать: пойти в кафе, но потом неделю не завтракать, пригласить друзей на вечеринку и нарваться на вой соседей, купить шикарные брючки и положить зубы на полку и так далее и тому подобное.
Но самыми ужасными оказались проблемы санитарно-гигиенические, доселе невиданные и неслыханные. Особенно по утрам, во время коллективного паломничества в омерзительный темно-зеленый туалет с тусклой лампочкой и ржавой цепочкой, свисающей из вознесенного под потолок сочащегося влагой бачка. Девятнадцать человек на один толчок – сюжет для небольшого триллера. Она и предположить не могла, что где-то так живут люди (да так ли еще живут!) на заре третьего тысячелетия. А как вам понравится «График посещения ванной комнаты»? Такой же, между прочим, тусклой и темно-зеленой. И это в самом центре Москвы! А она так много времени проводила в ванной (дома, конечно, не здесь)! Умывалась, причесывалась, натирала тело душистым гелем, красилась, наконец!
– Сколько можно сидеть в ванной! – недоумевал бывало отец. – Что вы тут делаете? Спите? И как только вы разбираетесь во всех этих пузырьках и склянках?
Теперь она проводила здесь считанные минуты и никогда ничего не оставляла. Белье и одежду стирала у матери, трусики и колготки сушила на батарее, а красилась-мазалась перед большим зеркалом, которое Егорыч привернул прямо к двери – больше было некуда.
В общем, тоска. Хотя, конечно, человек ко всему привыкает, почти ко всему, приспосабливается и живет дальше, если нет другого выхода. А если есть? Зачем терпеть такие неудобства? Ради эфемерной свободы? Так ее и дома особо не притесняли.
И Соня совсем было решила вернуться к матери. Но тут в ее жизни появился Даник.
4
Впервые она увидела Даника, когда училась на втором курсе. В общежитии на Мичуринском проспекте, куда они с Маргаритой приехали на отходную, устроенную парнем из их группы, отчисленным за хроническую неуспеваемость.
Маргарита по иронии судьбы была тогда ее подругой. Хотя, цитируя величайшего из поэтов, «вода и камень, стихи и проза, лед и пламень не столь различны меж собой». Но видимо, парки, прядущие жизненную нить, придерживались иного мнения, поскольку свили их судьбы в тугую косичку – ее, Сонину, Маргариты и Даника.
Но это случилось чуть позже, а пока они дружили, видит Бог, по прихоти Маргариты – так она решила, и Соня не смогла противостоять ее натиску. На курсе их звали Уголек и Соломинка – вот оно, меткое народное слово! На фоне высокой стройной Сони низенькая кривоногая Маргарита казалась настоящей каракатицей. Но была она такая наглая, шумная, вызывающе роскошно одетая, что мгновенно выступала на первый план, оттесняла всех прочих, затмевала, задвигала, затыкала и прихлопывала.
1 2 3 4 5 6 7 8