достаточно было увидеть ее стоящей у камина, рядом с юношей, то смотревшей на него, то опускающей голову, чтобы понять, что самое тяжелое и самое тайное оставалось еще не высказанным. А он рассеянно стоял, руки за спину, немного утомленные глаза смотрели на дверь – казалось, ему нужно усилие, чтобы поддаться этой жалостливой нежности.
Бежевый пиджак, охотничьи штаны и длинные гетры, державшиеся на ремне с железной пряжкой, – каким элегантным казался он нам, деревенским мальчишкам. Наверное, таким же, а может, и красивее его видела Жанни, которая спросила, теребя пуговицу его пиджака:
– Вы вот так вот одеваетесь в Париже?
– Нет, почему же? А разве мой костюм тебе не нравится?
– Да нет, напротив того. Это я плохо одета, ведь так?
– Только посмотрите на эту кокетку!
– Я не кокетка; но рядом с вами я хотела бы… Ну, – продолжала она, пытаясь непринужденно произнести это, – я хотела бы, чтобы вам не было стыдно за меня.
– Что за глупость.
– Вы знаете, я сшила себе платье к Пасхе. Ну, вы знаете, не так чтобы великолепное. Но давно, еще после школы, я немного работала у местного портного.
– Ну что же, посмотрим на прелестное платьице. Она, продолжая вертеть пуговицу, произнесла недовольным голосом:
– Жан-Клод, я никогда не знаю, смеетесь вы или говорите серьезно. – Потом не глядя на него: – Вот ваша кузина хорошо одевается. Всегда в черном, не так, как местные… Она ведь молодая?
– Моя кузина? Да нет, ей, должно быть, лет тридцать – тридцать пять.
– Да что вы, такая молодая!
И замолчала на секунду; молодой человек не выдержал.
– О чем ты сейчас думаешь? – спросил он.
– Ни о чем, – еле слышно ответила она. – Ну то есть… Я себя все время спрашиваю… Да нет, это глупо… Если… если бы твоя мама увидела меня, Жан-Клод, что она могла бы сказать?
– Она сказала бы: "Какая очаровательная девушка".
– "Очаровательная"… Да… Дамы всегда так говорят?
Немного надтреснутый, мрачный голос, но девушка тут же взяла себя в руки.
– Я вот только спросила, а если бы я вдруг оказалась перед ней – я бы сквозь землю провалилась.
Он улыбнулся, посмотрел на часы:
– Маленькая Жанни, мне очень приятно поболтать с тобой, но уже двенадцатый час. Нужно собираться…
– О! Жан-Клод, нет, еще не сейчас! – Она смотрела на него умоляюще. – Мне еще столько надо вам сказать. Мы ведь не поговорили, Жан-Клод, так ничего толком и не сказали друг другу. Боже мой, время идет. Я теряю голову.
Но он, немного раздраженно, прервал ее:
– Ну что еще ты хотела мне сказать?
– Все. Я вас прошу, не злитесь, Жан-Клод: я не смогу говорить.
– Ну ладно, хорошо, я здесь, я тебя слушаю.
– Я знаю, что вы здесь, что вы еще здесь. О! Идиотка! Вы должны мне помочь, Жан-Клод. Ах! Если бы я умела писать! Мне было бы легче.
– Это так трудно произнести?! – он смягчился, положил руку ей на плечо.
– Трудно, о! Да, мне стыдно. Не убирай руку, это придает мне смелости. Слушай, Жан-Клод. Когда я оказалась одна после твоего отъезда, я сказала себе, думая… думая о нас, я сказала себе, что слишком быстро поддалась тебе, что ты меня за это презираешь. Нет, не перебивай меня, не надо пока. Я знаю точно, Жан-Клод, я не должна была поступать так, как поступила, я должна была устоять.
– Но…
– Да, да, я знаю, я в этом уверена. Но пойми, я была одна так долго. Я все время повторяла себе, что встречу кого-нибудь и полюблю его. Но в это уже не верила. И вот ты пришел, и внезапно я поняла, что именно тебя я ждала. Я как будто сошла с ума. А потом ты уехал. А потом была ночь, праздник и ты говорил мне… Жан-Клод, ты помнишь, что ты мне говорил?
– Да, Жанни.
– Я видела тебя в первый раз, но как будто давно тебя знала… Ну вот, Жан-Клод, вот… – закончила она.
Какое-то время она не решалась на него посмотреть. Жан-Клод улыбался, растроганный и повеселевший. Он легонько пожал рукой плечо девушки. Вероятно, это было не совсем то, чего ожидала Жанни, но это было хоть что-то – присутствие, ласка, ободрение, и Жанни склонила голову, чтобы коснуться доброжелательной руки.
Она украдкой бросила взгляд на молодого человека, увидела, что он улыбается.
– А я не знала тогда, что говорить, – пробормотала она.
– Ты очень хорошо представляла себе, что можно сказать, Жанни. Но не думаешь ли ты, что я сам всего этого не понял?
– Это правда, Жан-Клод, правда?!
– А как ты думаешь, если бы я не понял всего, вернулся бы я к тебе?
– Да, ты вернулся, ты здесь. О! – воскликнула она. – Жан-Клод, Жан-Клод, ты представить себе не можешь, как я счастлива! Это правда, ты не презираешь меня? Даже, – голос ее задрожал, – даже…
– Осторожно! – внезапно крикнул юноша, отступая с перекошенным от злобы и испуга лицом.
– Отойди оттуда!
– Что? Что случилось?
– Вон там, ты что, не видишь, там эта мерзость! С соломенной постели, в нескольких шагах от них, соскользнул на пол… не уж ли это?
– Это анве! – Жанни попыталась успокоить его.
Но Жан-Клод схватил палку и изо всех сил бил по змее.
– Мерзость! Мерзость!..
Жанни пыталась унять его:
– Это – анве, Жан-Клод, она не причиняет зла.
– Анве? Что ты хочешь этим сказать?
Змея лежала неподвижно, и я заметил наконец легкий отблеск ее спины.
– Анве, Жан-Клод, – медянка! Она совсем безобидная.
Жанни склонилась над убитой медянкой, и сожаление на ее лице сменилось весельем:
– Ты принял ее за гадюку, Жан-Клод! Это маленькая анве. – Чтобы не обидеть его, Жанни добавила:
– Ты не привык. Тут каждый божий день можно увидеть анве. Когда-то и мне было страшно.
– Медянка или гадюка, – сказал он резко, – ее песенка спета.
Его красивое лицо не выдавало смущение, но он немного помрачнел.
– Ну теперь, Жанни…
– Да, ты уйдешь. Еще одно только слово, и я тебя отпущу.
– Мы же увидимся!
– Это будет уже не то, что сегодня. Я знаю – тебе со мной скучно, я не должна… я все порчу. Но только словечко.
– Послушай, – сказал он, глядя уже в который раз на часы, – сейчас без двадцати двенадцать; мне нужно уходить без четверти.
– Пять минут, только пять минут. Иди сядь рядом со мной. Я надеялась, что ты побудешь со мной подольше. А когда ты стоишь, я как-то немного… робею.
– Ну и… Жанни? – сев рядом с ней, но повернувшись к камину и подперев подбородок рукой, спросил молодой человек.
– Да, лучше не смотри на меня. Я хотела тебе сказать…
– Уже скажи все!
– Все, да… О! Жан-Клод, все! Разве я смогу?!
И в звенящей тишине зазвучали слова девушки; она говорила сдавленным, прерывающимся голосом, я слышал его с трудом, а когда она замолкала, было слышно только ее взволнованное дыхание.
– Ты мне только что говорил, Жан-Клод, – начала она, – что ты не презираешь меня за то, что я отдалась тебе вся, вот так… сразу… Но есть еще что-то, что ты мне, может, и не простишь. Я себе этого не прощаю, и все же, уверяю тебя, это было не по моей вине.
– Но за что я должен простить?
– За то… за то, что ты был не первым. Я знаю, ты это заметил.
– Конечно!
– Это было только один раз, Жан-Клод, один, поверь мне. Ты мне веришь, скажи? Скажи, что веришь; я не смогу вынести то, что ты мне не поверишь.
– Моя бедная малышка, раз или два, ну и что?
– Но от этого зависит все, Жан-Клод. О! Сказать все это! Я знала, что нужно будет поговорить об этом однажды; но я не думала, что это так сложно… Я была совсем маленькой, Жан-Клод, мне не было и пятнадцати. Ты знаешь Морон, знаешь ту дорогу, по которой через лес обычно ходят в деревню. Там почти никогда никого не встретишь; можно звать, да…
Он слегка повернулся к ней и посмотрел на нее, поджав губы, как будто испытывал странное удовольствие от ее признания.
– И что?
– Ну вот… я там встречала иногда людей, но чаще всего мне попадался тот, кого видеть я не хотела, – негодяй, что живет там недалеко, браконьер.
Баско прошептал:
– А, это мой дядя. Будет веселье.
– Сначала… Я даже не знаю… Но потом он попытался… Я убежала. А еще позже… Жан-Клод, Жан-Клод!
– И что позже?
– Я избавлялась от него так два раза, три…
– А потом?
– Однажды вечером, – пролепетала Жанни, – он оказался сильнее.
Она склонила голову и мрачно закончила:
– Вот так это произошло.
– Однако ты могла сказать тем, у кого ты живешь.
– Я думала об этом! Но…
– Но что?
– Но фермер тоже смотрел на меня…
– Он тоже! Ну что ж, дорогая, ты имеешь успех.
– Не смейся, Жан-Клод! Или уходи сейчас же. Нет, останься, я не знаю, что говорю, останься, но не смейся надо мной.
– И фермер?
– Нет, никогда. Что ты себе там думаешь?! Ему хотелось этого, да и сейчас тоже. Но он никогда не решался. Да у него и жена есть. А я бы лучше умерла теперь, когда узнала тебя. Уже раньше… Да, я себе говорила сначала, что все кончено, что я недостойна любить кого-нибудь и быть любимой. Годы прошли. Я начала говорить себе: "Если я полюблю кого-нибудь, я расскажу ему все, и я буду любить его так, чтобы он поверил, простил, может быть…" И появились вы.
Она замолчала и некоторое время сидела опустошенная своим признанием, внезапно так уставшая – казалось, все вокруг не имеет для нее значения.
– Как будто ни кровинки не осталось… – прошептала она.
Ее рука скользила по скамье, пытаясь найти другую руку. Но как только молодой человек встал, Жанни вздрогнула, вскочила и хрипло спросила:
– Жан-Клод?!
– Да?
– Вы… Вы можете мне простить?
Я услышал смешок:
– Простить что? Прежде всего, ты могла всегда делать, что хочешь. И потом, Жанни, ты зря так расстраиваешься. Я признателен тебе за то, что ты говоришь так искренне. Но то, что ты мне рассказала, то, что случилось с тобой, происходит со многими девушками, тем более в деревнях. И ты думаешь, это имеет для меня какое-то значение!?
– Но как же! – вскричала она расстроенно. – Это очень важно! Я это знаю. И для вас это тоже не секрет. Почему вы себе позволяете говорить такое?
Нетерпение исказило черты лица Жан-Клода.
– Послушай, Жанни, я сказал: без четверти; сейчас уже без десяти. Мы поговорим об этом в следующий раз, если ты захочешь.
И, притянув к себе девушку:
– Все что я могу сказать тебе сегодня, – то, что я чувствую еще больше уважения к тебе, больше любви, чем когда-либо.
– Жан-Клод, ты сказал это, чтобы сделать мне приятно?
– Я сказал, чтобы тебе было приятно и потому что я действительно так думаю. Обними меня… До свидания… До свидания, Жанни!
– До свидания, – вздохнула она.
А он уже открывал дверь, и свет с поляны ворвался в комнату.
– Жан-Клод! – крикнула Жанни, протянув к нему руки, как бы желая удержать его еще на мгновение.
Он повернулся резко, с побелевшими губами и жестким взглядом. Потрясенная Жанни не сдержалась:
– Не уходи! Я тебе еще не все сказала. Казалось, стыд и страх раздавили ее. С порога раздалось:
– Говори.
Она пробормотала умоляюще, глядя на него:
– Ты любишь меня, Жан-Клод?
– Что ты хотела мне сказать?
– О, нет… Нет! О! Жан-Клод…
Он подошел, не сводя с нее строгого, внимательного, настойчивого взгляда:
– Говори.
Но Жанни, не выдержав его взгляда, сжала кулаки.
– Ты будешь говорить!?
– Нет, – прошептала она наконец, – я не могу… В следующий раз.
Еще минуту он смотрел на нее неотрывно, потом резко, смущенным голосом:
– Ну что ж, до свидания.
Он удалялся, она позвала его еще раз:
– Ты вернешься?
– Да.
– Когда? Когда, Жан-Клод? Завтра?
– Да, я попробую.
– Ты придешь сюда?
– Да.
Прислонившись к дверному косяку, девушка провожала его глазами. Когда он скрылся, она еще некоторое время стояла неподвижно под полуденным солнцем. Потом мы услышали что-то похожее на рыдание; девушка вернулась в комнату, прошлась по ней с пустым выражением глаз и опять всхлипнула, тихонько, как ребенок во сне. Она села наконец, и вновь ее рука заскользила по скамье, как будто искала другую невидимую руку. Она склонилась к очагу, и мы не видели больше ее лица; но вот упала слеза, затем другая, и маленькие плечи затряслись от рыданий.
Чуть позже, сидя на берегу ручейка, мы дожидались ухода девушки. Какое-то волнение, смятение охватило нас. Баско уже не смеялся.
– Странная история! – проворчал он. – Какая же она дура: столько глупостей наговорить…
– Ты думаешь?
– Никогда ведь не знаешь…
Мы вторглись в мир, который до сих пор игнорировали, мир, где у радости и страха одно лицо, мир жестокий и обнаженный.
Ленивый полуденный звон колокола докатился из деревни и упал на лес. Деревья, луга – все в великолепной тишине было оглушено палящим солнцем, и только от ручейка до нас едва-едва доходила прохлада.
– Вот она.
Жанни закрыла дверь и положила под нее ключ. Казалось, она была ослеплена этим светом; прикрывая глаза от солнца, она направилась к ручейку. Мы хотели убежать, но она нас уже заметила. Мы подумали, что она тут же вернется в дом, но она подошла к нам.
– Вы были там?
Ее опухшие красные глаза моргали; и этот шрам около носа, вдруг ставший глубже и белее, – то-то радости матери Ришара!
Мы не знали, что говорить. Она переспросила:
– Вы давно сюда пришли?
– Какое-то время назад, – ответил Баско, сделав руками неопределенный жест.
– А!
Она пыталась угадать, что мы могли увидеть. И вдруг:
– Скажите, я могу попросить вас об одной вещи?.. Не приходите сюда на каникулах. Вы можете это сделать?
Обращалась она к нам с таким доверием, что мне захотелось все ей рассказать: и о нашей прогулке, о засаде, и о том, что мы слышали, сказать ей, что она может на меня положиться. Но от моего благого порыва не осталось ничего после гримасы моего товарища, который, сплюнув в воду, ответил:
– Если вы так хотите.
Она улыбнулась нам и прошептала:
– Спасибо.
Чуть позже, когда мы уходили в деревню, обернувшись на изгибе дороги, мы увидели, как Жанни, смочив в ручье платок, подносила его к глазам. Она перехватила наш взгляд, но и не попыталась обмануть нас, еще более беспомощная и оробевшая, чем в самые трудные минуты того утра.
IV
По улице к водопою вели лошадь; цокот ее копыт вторгся в мой полусон. Выскользнув из кровати, я открыл ставни; был еще не рассвет, но самое светлое время ночи; уже не ночь – скорее, странный день не в свое время суток, лунный день, голубой и хрустальный: крыши, деревья, лошадь у источника видны были четко и почти столь же ясно, как при солнечном свете. Ришар, стоявший на другой стороне улицы рядом с лошадью, обернулся на стук ставен и помахал мне рукой:
– Можешь не спешить. Мы еще не уезжаем.
– Вы меня подождете?
– Ну конечно. Оденься потеплей.
Мы говорили шепотом, но казалось, что наши слова слышны и в самых отдаленных домах деревни. Пока я в спешке одевался, до меня доносилось тяжелое фырканье лошади, то, как она с шумом пила холодную воду, и даже малейшее движение – дрожь, которая изредка пробегала по ее спине и заставляла хлестать хвостом по крупу. Лошадь ушла; и вновь воцарилась тишина, которую только подчеркивало монотонное журчание родника.
На цыпочках я спустился на кухню, где спала моя бабушка.
– Не забудь накидку, – прошептал сонный голос. На улице было свежо; один только вид пустынных окрестностей, застывших в лунном свете, на мгновение заставил меня пожалеть о нежном тепле постели. Звезд не было видно, огромная серебристая луна выглядела заблудившейся посередине неба.
Когда я подошел к дому Ришара, все уже было готово: лошадь запряжена, а на повозке лежало майское дерево – молодой тополь, ветки которого покоились на вязанках соломы. Это был первый день месяца, день, в который каждый год призывники высаживают дерево перед домом девушек своего возраста, родившихся в том же году. Происходит это ночью, а потом ребята возвращаются, чтобы исполнить утреннюю серенаду: дверь приоткрывается, девушка слушает пение, затем все целуются и садятся вокруг стола, на котором между кофейником и графинчиком водки ставится пирог, испеченный руками той, которую чествуют… В этом году мы чествовали Жанни, но по настоящей дороге – единственной, по которой могла проехать повозка, – до Морона было ой как далеко! Только три парня, считая Ришара, были готовы ехать на ферму сажать «май» и петь серенаду; затем они собирались присоединиться к своим друзьям, чтобы поприветствовать и других девушек.
– Выпей чашку кофе, – обращаясь ко мне, сказал Ришар. – Это тебя разбудит.
Мне совсем не хотелось спать. Но было приятно, как и каждому из призывников, сжимать обжигающий пальцы стаканчик, медленно помешивая в нем ложечкой, затем потихоньку дуть на кофе и осторожно делать глоток – это был ритуал, почти сообщничество, в котором я участвовал в первый раз. И один из них, поправив мне ворот накидки, произнес:
– Сегодняшних призывников набирают такими юными!
Выпив кофе, мы влезли на повозку и устроились на доске – ее на манер лавки положили на боковины. Мне кажется, я снова вижу нас: справа от меня Ришар держит вожжи, а один из моих соседей слева – рожок; третий юноша положил свою скрипку за собой, на подстилку. И я снова вижу двор вокруг нас и липу, недвижно стоящую в голубоватом освещении. Даже тот воздух, будораживший меня не меньше, чем недавние обжигающие глотки, юный, непонятный, упругий как лунный свет, – я его не забыл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Бежевый пиджак, охотничьи штаны и длинные гетры, державшиеся на ремне с железной пряжкой, – каким элегантным казался он нам, деревенским мальчишкам. Наверное, таким же, а может, и красивее его видела Жанни, которая спросила, теребя пуговицу его пиджака:
– Вы вот так вот одеваетесь в Париже?
– Нет, почему же? А разве мой костюм тебе не нравится?
– Да нет, напротив того. Это я плохо одета, ведь так?
– Только посмотрите на эту кокетку!
– Я не кокетка; но рядом с вами я хотела бы… Ну, – продолжала она, пытаясь непринужденно произнести это, – я хотела бы, чтобы вам не было стыдно за меня.
– Что за глупость.
– Вы знаете, я сшила себе платье к Пасхе. Ну, вы знаете, не так чтобы великолепное. Но давно, еще после школы, я немного работала у местного портного.
– Ну что же, посмотрим на прелестное платьице. Она, продолжая вертеть пуговицу, произнесла недовольным голосом:
– Жан-Клод, я никогда не знаю, смеетесь вы или говорите серьезно. – Потом не глядя на него: – Вот ваша кузина хорошо одевается. Всегда в черном, не так, как местные… Она ведь молодая?
– Моя кузина? Да нет, ей, должно быть, лет тридцать – тридцать пять.
– Да что вы, такая молодая!
И замолчала на секунду; молодой человек не выдержал.
– О чем ты сейчас думаешь? – спросил он.
– Ни о чем, – еле слышно ответила она. – Ну то есть… Я себя все время спрашиваю… Да нет, это глупо… Если… если бы твоя мама увидела меня, Жан-Клод, что она могла бы сказать?
– Она сказала бы: "Какая очаровательная девушка".
– "Очаровательная"… Да… Дамы всегда так говорят?
Немного надтреснутый, мрачный голос, но девушка тут же взяла себя в руки.
– Я вот только спросила, а если бы я вдруг оказалась перед ней – я бы сквозь землю провалилась.
Он улыбнулся, посмотрел на часы:
– Маленькая Жанни, мне очень приятно поболтать с тобой, но уже двенадцатый час. Нужно собираться…
– О! Жан-Клод, нет, еще не сейчас! – Она смотрела на него умоляюще. – Мне еще столько надо вам сказать. Мы ведь не поговорили, Жан-Клод, так ничего толком и не сказали друг другу. Боже мой, время идет. Я теряю голову.
Но он, немного раздраженно, прервал ее:
– Ну что еще ты хотела мне сказать?
– Все. Я вас прошу, не злитесь, Жан-Клод: я не смогу говорить.
– Ну ладно, хорошо, я здесь, я тебя слушаю.
– Я знаю, что вы здесь, что вы еще здесь. О! Идиотка! Вы должны мне помочь, Жан-Клод. Ах! Если бы я умела писать! Мне было бы легче.
– Это так трудно произнести?! – он смягчился, положил руку ей на плечо.
– Трудно, о! Да, мне стыдно. Не убирай руку, это придает мне смелости. Слушай, Жан-Клод. Когда я оказалась одна после твоего отъезда, я сказала себе, думая… думая о нас, я сказала себе, что слишком быстро поддалась тебе, что ты меня за это презираешь. Нет, не перебивай меня, не надо пока. Я знаю точно, Жан-Клод, я не должна была поступать так, как поступила, я должна была устоять.
– Но…
– Да, да, я знаю, я в этом уверена. Но пойми, я была одна так долго. Я все время повторяла себе, что встречу кого-нибудь и полюблю его. Но в это уже не верила. И вот ты пришел, и внезапно я поняла, что именно тебя я ждала. Я как будто сошла с ума. А потом ты уехал. А потом была ночь, праздник и ты говорил мне… Жан-Клод, ты помнишь, что ты мне говорил?
– Да, Жанни.
– Я видела тебя в первый раз, но как будто давно тебя знала… Ну вот, Жан-Клод, вот… – закончила она.
Какое-то время она не решалась на него посмотреть. Жан-Клод улыбался, растроганный и повеселевший. Он легонько пожал рукой плечо девушки. Вероятно, это было не совсем то, чего ожидала Жанни, но это было хоть что-то – присутствие, ласка, ободрение, и Жанни склонила голову, чтобы коснуться доброжелательной руки.
Она украдкой бросила взгляд на молодого человека, увидела, что он улыбается.
– А я не знала тогда, что говорить, – пробормотала она.
– Ты очень хорошо представляла себе, что можно сказать, Жанни. Но не думаешь ли ты, что я сам всего этого не понял?
– Это правда, Жан-Клод, правда?!
– А как ты думаешь, если бы я не понял всего, вернулся бы я к тебе?
– Да, ты вернулся, ты здесь. О! – воскликнула она. – Жан-Клод, Жан-Клод, ты представить себе не можешь, как я счастлива! Это правда, ты не презираешь меня? Даже, – голос ее задрожал, – даже…
– Осторожно! – внезапно крикнул юноша, отступая с перекошенным от злобы и испуга лицом.
– Отойди оттуда!
– Что? Что случилось?
– Вон там, ты что, не видишь, там эта мерзость! С соломенной постели, в нескольких шагах от них, соскользнул на пол… не уж ли это?
– Это анве! – Жанни попыталась успокоить его.
Но Жан-Клод схватил палку и изо всех сил бил по змее.
– Мерзость! Мерзость!..
Жанни пыталась унять его:
– Это – анве, Жан-Клод, она не причиняет зла.
– Анве? Что ты хочешь этим сказать?
Змея лежала неподвижно, и я заметил наконец легкий отблеск ее спины.
– Анве, Жан-Клод, – медянка! Она совсем безобидная.
Жанни склонилась над убитой медянкой, и сожаление на ее лице сменилось весельем:
– Ты принял ее за гадюку, Жан-Клод! Это маленькая анве. – Чтобы не обидеть его, Жанни добавила:
– Ты не привык. Тут каждый божий день можно увидеть анве. Когда-то и мне было страшно.
– Медянка или гадюка, – сказал он резко, – ее песенка спета.
Его красивое лицо не выдавало смущение, но он немного помрачнел.
– Ну теперь, Жанни…
– Да, ты уйдешь. Еще одно только слово, и я тебя отпущу.
– Мы же увидимся!
– Это будет уже не то, что сегодня. Я знаю – тебе со мной скучно, я не должна… я все порчу. Но только словечко.
– Послушай, – сказал он, глядя уже в который раз на часы, – сейчас без двадцати двенадцать; мне нужно уходить без четверти.
– Пять минут, только пять минут. Иди сядь рядом со мной. Я надеялась, что ты побудешь со мной подольше. А когда ты стоишь, я как-то немного… робею.
– Ну и… Жанни? – сев рядом с ней, но повернувшись к камину и подперев подбородок рукой, спросил молодой человек.
– Да, лучше не смотри на меня. Я хотела тебе сказать…
– Уже скажи все!
– Все, да… О! Жан-Клод, все! Разве я смогу?!
И в звенящей тишине зазвучали слова девушки; она говорила сдавленным, прерывающимся голосом, я слышал его с трудом, а когда она замолкала, было слышно только ее взволнованное дыхание.
– Ты мне только что говорил, Жан-Клод, – начала она, – что ты не презираешь меня за то, что я отдалась тебе вся, вот так… сразу… Но есть еще что-то, что ты мне, может, и не простишь. Я себе этого не прощаю, и все же, уверяю тебя, это было не по моей вине.
– Но за что я должен простить?
– За то… за то, что ты был не первым. Я знаю, ты это заметил.
– Конечно!
– Это было только один раз, Жан-Клод, один, поверь мне. Ты мне веришь, скажи? Скажи, что веришь; я не смогу вынести то, что ты мне не поверишь.
– Моя бедная малышка, раз или два, ну и что?
– Но от этого зависит все, Жан-Клод. О! Сказать все это! Я знала, что нужно будет поговорить об этом однажды; но я не думала, что это так сложно… Я была совсем маленькой, Жан-Клод, мне не было и пятнадцати. Ты знаешь Морон, знаешь ту дорогу, по которой через лес обычно ходят в деревню. Там почти никогда никого не встретишь; можно звать, да…
Он слегка повернулся к ней и посмотрел на нее, поджав губы, как будто испытывал странное удовольствие от ее признания.
– И что?
– Ну вот… я там встречала иногда людей, но чаще всего мне попадался тот, кого видеть я не хотела, – негодяй, что живет там недалеко, браконьер.
Баско прошептал:
– А, это мой дядя. Будет веселье.
– Сначала… Я даже не знаю… Но потом он попытался… Я убежала. А еще позже… Жан-Клод, Жан-Клод!
– И что позже?
– Я избавлялась от него так два раза, три…
– А потом?
– Однажды вечером, – пролепетала Жанни, – он оказался сильнее.
Она склонила голову и мрачно закончила:
– Вот так это произошло.
– Однако ты могла сказать тем, у кого ты живешь.
– Я думала об этом! Но…
– Но что?
– Но фермер тоже смотрел на меня…
– Он тоже! Ну что ж, дорогая, ты имеешь успех.
– Не смейся, Жан-Клод! Или уходи сейчас же. Нет, останься, я не знаю, что говорю, останься, но не смейся надо мной.
– И фермер?
– Нет, никогда. Что ты себе там думаешь?! Ему хотелось этого, да и сейчас тоже. Но он никогда не решался. Да у него и жена есть. А я бы лучше умерла теперь, когда узнала тебя. Уже раньше… Да, я себе говорила сначала, что все кончено, что я недостойна любить кого-нибудь и быть любимой. Годы прошли. Я начала говорить себе: "Если я полюблю кого-нибудь, я расскажу ему все, и я буду любить его так, чтобы он поверил, простил, может быть…" И появились вы.
Она замолчала и некоторое время сидела опустошенная своим признанием, внезапно так уставшая – казалось, все вокруг не имеет для нее значения.
– Как будто ни кровинки не осталось… – прошептала она.
Ее рука скользила по скамье, пытаясь найти другую руку. Но как только молодой человек встал, Жанни вздрогнула, вскочила и хрипло спросила:
– Жан-Клод?!
– Да?
– Вы… Вы можете мне простить?
Я услышал смешок:
– Простить что? Прежде всего, ты могла всегда делать, что хочешь. И потом, Жанни, ты зря так расстраиваешься. Я признателен тебе за то, что ты говоришь так искренне. Но то, что ты мне рассказала, то, что случилось с тобой, происходит со многими девушками, тем более в деревнях. И ты думаешь, это имеет для меня какое-то значение!?
– Но как же! – вскричала она расстроенно. – Это очень важно! Я это знаю. И для вас это тоже не секрет. Почему вы себе позволяете говорить такое?
Нетерпение исказило черты лица Жан-Клода.
– Послушай, Жанни, я сказал: без четверти; сейчас уже без десяти. Мы поговорим об этом в следующий раз, если ты захочешь.
И, притянув к себе девушку:
– Все что я могу сказать тебе сегодня, – то, что я чувствую еще больше уважения к тебе, больше любви, чем когда-либо.
– Жан-Клод, ты сказал это, чтобы сделать мне приятно?
– Я сказал, чтобы тебе было приятно и потому что я действительно так думаю. Обними меня… До свидания… До свидания, Жанни!
– До свидания, – вздохнула она.
А он уже открывал дверь, и свет с поляны ворвался в комнату.
– Жан-Клод! – крикнула Жанни, протянув к нему руки, как бы желая удержать его еще на мгновение.
Он повернулся резко, с побелевшими губами и жестким взглядом. Потрясенная Жанни не сдержалась:
– Не уходи! Я тебе еще не все сказала. Казалось, стыд и страх раздавили ее. С порога раздалось:
– Говори.
Она пробормотала умоляюще, глядя на него:
– Ты любишь меня, Жан-Клод?
– Что ты хотела мне сказать?
– О, нет… Нет! О! Жан-Клод…
Он подошел, не сводя с нее строгого, внимательного, настойчивого взгляда:
– Говори.
Но Жанни, не выдержав его взгляда, сжала кулаки.
– Ты будешь говорить!?
– Нет, – прошептала она наконец, – я не могу… В следующий раз.
Еще минуту он смотрел на нее неотрывно, потом резко, смущенным голосом:
– Ну что ж, до свидания.
Он удалялся, она позвала его еще раз:
– Ты вернешься?
– Да.
– Когда? Когда, Жан-Клод? Завтра?
– Да, я попробую.
– Ты придешь сюда?
– Да.
Прислонившись к дверному косяку, девушка провожала его глазами. Когда он скрылся, она еще некоторое время стояла неподвижно под полуденным солнцем. Потом мы услышали что-то похожее на рыдание; девушка вернулась в комнату, прошлась по ней с пустым выражением глаз и опять всхлипнула, тихонько, как ребенок во сне. Она села наконец, и вновь ее рука заскользила по скамье, как будто искала другую невидимую руку. Она склонилась к очагу, и мы не видели больше ее лица; но вот упала слеза, затем другая, и маленькие плечи затряслись от рыданий.
Чуть позже, сидя на берегу ручейка, мы дожидались ухода девушки. Какое-то волнение, смятение охватило нас. Баско уже не смеялся.
– Странная история! – проворчал он. – Какая же она дура: столько глупостей наговорить…
– Ты думаешь?
– Никогда ведь не знаешь…
Мы вторглись в мир, который до сих пор игнорировали, мир, где у радости и страха одно лицо, мир жестокий и обнаженный.
Ленивый полуденный звон колокола докатился из деревни и упал на лес. Деревья, луга – все в великолепной тишине было оглушено палящим солнцем, и только от ручейка до нас едва-едва доходила прохлада.
– Вот она.
Жанни закрыла дверь и положила под нее ключ. Казалось, она была ослеплена этим светом; прикрывая глаза от солнца, она направилась к ручейку. Мы хотели убежать, но она нас уже заметила. Мы подумали, что она тут же вернется в дом, но она подошла к нам.
– Вы были там?
Ее опухшие красные глаза моргали; и этот шрам около носа, вдруг ставший глубже и белее, – то-то радости матери Ришара!
Мы не знали, что говорить. Она переспросила:
– Вы давно сюда пришли?
– Какое-то время назад, – ответил Баско, сделав руками неопределенный жест.
– А!
Она пыталась угадать, что мы могли увидеть. И вдруг:
– Скажите, я могу попросить вас об одной вещи?.. Не приходите сюда на каникулах. Вы можете это сделать?
Обращалась она к нам с таким доверием, что мне захотелось все ей рассказать: и о нашей прогулке, о засаде, и о том, что мы слышали, сказать ей, что она может на меня положиться. Но от моего благого порыва не осталось ничего после гримасы моего товарища, который, сплюнув в воду, ответил:
– Если вы так хотите.
Она улыбнулась нам и прошептала:
– Спасибо.
Чуть позже, когда мы уходили в деревню, обернувшись на изгибе дороги, мы увидели, как Жанни, смочив в ручье платок, подносила его к глазам. Она перехватила наш взгляд, но и не попыталась обмануть нас, еще более беспомощная и оробевшая, чем в самые трудные минуты того утра.
IV
По улице к водопою вели лошадь; цокот ее копыт вторгся в мой полусон. Выскользнув из кровати, я открыл ставни; был еще не рассвет, но самое светлое время ночи; уже не ночь – скорее, странный день не в свое время суток, лунный день, голубой и хрустальный: крыши, деревья, лошадь у источника видны были четко и почти столь же ясно, как при солнечном свете. Ришар, стоявший на другой стороне улицы рядом с лошадью, обернулся на стук ставен и помахал мне рукой:
– Можешь не спешить. Мы еще не уезжаем.
– Вы меня подождете?
– Ну конечно. Оденься потеплей.
Мы говорили шепотом, но казалось, что наши слова слышны и в самых отдаленных домах деревни. Пока я в спешке одевался, до меня доносилось тяжелое фырканье лошади, то, как она с шумом пила холодную воду, и даже малейшее движение – дрожь, которая изредка пробегала по ее спине и заставляла хлестать хвостом по крупу. Лошадь ушла; и вновь воцарилась тишина, которую только подчеркивало монотонное журчание родника.
На цыпочках я спустился на кухню, где спала моя бабушка.
– Не забудь накидку, – прошептал сонный голос. На улице было свежо; один только вид пустынных окрестностей, застывших в лунном свете, на мгновение заставил меня пожалеть о нежном тепле постели. Звезд не было видно, огромная серебристая луна выглядела заблудившейся посередине неба.
Когда я подошел к дому Ришара, все уже было готово: лошадь запряжена, а на повозке лежало майское дерево – молодой тополь, ветки которого покоились на вязанках соломы. Это был первый день месяца, день, в который каждый год призывники высаживают дерево перед домом девушек своего возраста, родившихся в том же году. Происходит это ночью, а потом ребята возвращаются, чтобы исполнить утреннюю серенаду: дверь приоткрывается, девушка слушает пение, затем все целуются и садятся вокруг стола, на котором между кофейником и графинчиком водки ставится пирог, испеченный руками той, которую чествуют… В этом году мы чествовали Жанни, но по настоящей дороге – единственной, по которой могла проехать повозка, – до Морона было ой как далеко! Только три парня, считая Ришара, были готовы ехать на ферму сажать «май» и петь серенаду; затем они собирались присоединиться к своим друзьям, чтобы поприветствовать и других девушек.
– Выпей чашку кофе, – обращаясь ко мне, сказал Ришар. – Это тебя разбудит.
Мне совсем не хотелось спать. Но было приятно, как и каждому из призывников, сжимать обжигающий пальцы стаканчик, медленно помешивая в нем ложечкой, затем потихоньку дуть на кофе и осторожно делать глоток – это был ритуал, почти сообщничество, в котором я участвовал в первый раз. И один из них, поправив мне ворот накидки, произнес:
– Сегодняшних призывников набирают такими юными!
Выпив кофе, мы влезли на повозку и устроились на доске – ее на манер лавки положили на боковины. Мне кажется, я снова вижу нас: справа от меня Ришар держит вожжи, а один из моих соседей слева – рожок; третий юноша положил свою скрипку за собой, на подстилку. И я снова вижу двор вокруг нас и липу, недвижно стоящую в голубоватом освещении. Даже тот воздух, будораживший меня не меньше, чем недавние обжигающие глотки, юный, непонятный, упругий как лунный свет, – я его не забыл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10