Вразрез со своими собственными
проповедями умеренности и умерщвления плоти, она ела и ела с
какой-то ненасытной жадностью. Совсем поздно мы слышали как
она, одна в своей комнате, говорит вслух, слышали, как она
читает наизусть на своем мелодичном немецком куски из
"Орлеанской девы", слышали, как она поет, слышали, как рыдает в
постели до рассвета; а потом, когда она выходила к завтраку,
глаза у нее были распухшие от слез, а сама она с каждым разом
становилось все мрачнее и жестче. Такими несчастными, как
тогда, ни мой брат, ни я никогда больше себя не чувствовали,
однако я считал, что нужно терпеть до конца, ибо знал, что в
любом случае нам ее не одолеть. Зато брат со всей отличавшей
его страстностью вступил с ней в единоборство, и счастливое
лето превратилось для нас в адское. Эпизод с муреной стал
каплей, переполнившей чашу. Той же самой ночью, слушая вместе
со мной, как госпожа Форбс ходит по пустым комнатам, мой брат
вдруг выплеснул разом всю горечь, накопившуюся у него в душе.
- Я ее убью, - сказал он мне.
Я поразился не его решению как таковому, а тому, что после
ужина все время думал об этом сам. Тем не менее я его
попробовал отговорить.
- Тебе отрубят голову, - сказал я.
- В Сицилии гильотины нет, - возразил он. - И к тому же
никто не узнает, кто это сделал.
Я подумал о поднятой нами с морского дна амфоре, где до
сих пор плескалось немного смертельно опасного вина. Отец берег
эти остатки, так как хотел, чтобы их подвергли тщательному
анализу и установили природу содержащегося в вине яда, ибо
просто от времени тот появиться не мог. Применить этот яд
против госпожи Форбс было для нас абсолютно безопасно, ведь
никому бы потом и голову не пришло, что это могло быть что-то
кроме самоубийства или несчастного случая. И на рассвете, когда
мы с братом услышали, как, обессилевшая от своего шумного
бодрствования, госпожа Форбс повалилась на кровать, мы плеснули
из амфоры в бутылку с особенным вином, которую берег мой отец и
из которой пила тайком госпожа Форбс. Судя по тому, что нам
говорили раньше, этой дозы было достаточно, чтобы убить лошадь.
Завтракали мы всегда в кухне, ровно в девять утра,
подавала нам завтрак и к нему сладкие хлебцы, которые рано
утром оставляла на плите Фульвия Фламинеа, сама госпожа Форбс.
Через два дня после того, как мы налили вина из амфоры в
бутылку, во время завтрака, брат показал мне на бутылку полным
разочарования взглядом; она стояла в кухонном шкафу, и ни
одного глотка из нее отпито не было. Это случилось в пятницу, и
ни в субботу, ни в воскресенье к бутылке не притрагивались.
Однако ночью со вторника на среду госпожа Форбс, пока смотрела
по телевизору непристойные фильмы, выпила половину.
Но к завтраку в среду она вышла в девять часов, как
всегда. Лицо ее, как обычно, говорило о бессонной ночи, а глаза
за толстыми стеклами смотрели, как всегда, тревожно и стали еще
тревожнее, когда она увидела в корзинке вместе с хлебцами
письмо с немецкими марками на конверте. Она стала читать его и
одновременно пить кофе, чего, как она говорила нам столько раз,
делать ни в коем случае нельзя, и пока она читала, лицо ее
освещалось светом написанных в письме слов. Потом она сорвала с
конверта марки и положила в корзинку к несъеденным хлебцам для
мужа Фульвии Фламинеа, который собирал коллекцию марок. Хотя
опыта в подводном плавании у нее было мало, в этот день она
вместе с нами отправилась исследовать морское дно, и мы бродили
по мелководью до тех пор, пока в баллонах не подошел к концу
кислород, и домой вернулись без обычной лекции о том, как надо
себя вести. Госпожа Форбс была в приподнятом настроении не
только утром, но и весь день и даже вечер. Что же касается
моего брата, то разочарование тем, что она все еще жива,
оказалось для него непереносимым. Едва только нам было
приказано начинать есть, как он с вызывающим видом отодвинул от
себя тарелку с вермишелевым супом.
- Хватит с меня этой воды с червяками, - сказал он.
Будто бомба взорвалась на столе. Госпожа Форбс побледнела,
рот ее окаменел и оставался каменным до тех пор, пока не начал
рассеиваться дым от взрыва, а стекла ее очков не пропитались
слезами. Она сняла их, вытерла салфеткой и перед тем, как
встать, с горечью бесславной капитуляции положила эту салфетку
на стол.
- Делайте что хотите, - сказала она. - Я для вас не
существую.
И с семи вечера она закрылась в своей комнате. Но
незадолго до полуночи, когда она решила, что мы уже спим, мы
увидели, как она идет в рубашке школьницы к себе в спальню и
несет половину шоколадного пирожного и бутылку, в которой
больше чем на четыре пальца отравленного вина. Сердце у меня
дрогнуло.
- Бедная госпожа Форбс! - сказал я.
На брата мои слова не произвели никакого впечатления.
- Бедные будем мы, если она не умрет сегодня ночью, -
сказал он.
Ночью она опять долго говорила вслух, громко, как
одержимая безумием, декламировала Шиллера и закончила
декламацию криком, заполнившим все комнаты дома. За этим
последовали раздирающие сердце вздохи, и наконец, издав тихий
свист, печальный и долгий, как свист уносимого течением
корабля, госпожа Форбс умолкла. Когда, все еще испытывая
усталость от бодрствования в первую половину ночи, мы
проснулись, солнце пронзало занавески своими лучами как
кинжалами, но при этом казалось, будто дом погружен в стоячую
воду. Тут мы спохватились, что уже около десяти, а обычные
утренние дела госпожи Форбс нас почему-то не разбудили. Не
слышно было ни воды, спускаемой из бачка в уборной, ни воды,
льющейся из крана, ни шороха отодвигаемых занавесок, ни стука
подковок, ни трех страшных ударов в дверь ладонью ее руки,
будто принадлежащей капитану невольничьего судна. Брат приложил
ухо к стене, задержал дыхание, чтобы можно было уловить
малейшие признаки жизни в соседней комнате, и наконец из груди
его вырвался вздох облегчения.
- Готова, - сказал он. - Кроме моря ничего не слышно.
Уже около одиннадцати мы приготовили себе завтрак, а
потом, взяв по два баллона с кислородом на каждого и еще два
про запас, спустились на пляж, не дожидаясь, пока придет
убирать дом окруженная своими кошками Фульвия Фламинеа. Оресте
был уже на пристани и потрошил шестифунтовую дораду, которую
только что поймал. Мы сказали ему, что ждали госпожу Форбс до
одиннадцати, но она так и не вышла из своей комнаты и мы решили
спуститься к морю одни. Мы рассказали ему также, что вчера
вечером она разрыдалась за столом и, быть может, плохо спала
потом и решила встать позже. Как мы и ожидали, Оресте наше
объяснение не слишком заинтересовало, и мы отправились вместе с
ним на час с лишним бродить по морскому дну. Потом он напомнил,
что нам нужно пойти домой пообедать, а сам отправился на своей
моторной лодке к туристским отелям, чтобы продать там дораду.
Мы махали ему с каменной лестницы, делая вид, будто собираемся
подняться в дом до тех пор, пока его лодка не исчезла, повернув
за утесы. Тогда мы надели неиспользованные баллоны с кислородом
и стали плавать снова, уже не спрашивая ни у кого разрешения.
День был облачный, и с горизонта доносились глухие раскаты
грома, но море было гладкое и прозрачное и довольствовалось от
него самого исходящим светом. Мы проплыли по поверхности до
линии маяка Пантеллерии, потом, повернув, проплыли несколько
сот метров вправо и погрузились там, где, по нашим расчетам,
видели в начале лета оставшиеся с войны торпеды. Там они и
лежали, все шесть, выкрашенные в ярко-желтый цвет, серийные
номера на них прекрасно сохранились, и сгруппированы на дне из
вулканической породы они были так правильно, что было трудно
увидеть в этом случайность. Потом мы долго кружили вокруг
маяка, разыскивая затонувший город, о котором столько и с таким
страхом рассказывала Фульвия Фламинеа, но так его и не нашли.
Через два часа, убедившись окончательно, что никаких
нераскрытых тайн больше не осталось, мы поднялись с последним
глотком кислорода на поверхность.
Пока мы плавали, разразилась летняя гроза, море
разбушевалось, и несметное множество хищных птиц кружило с
пронзительными криками над полосой умирающих рыб, выброшенных
морем на пляж. Но послеполуденный солнечный свет казался только
что родившимся, а жизнь без госпожи Форбс была прекрасна.
Однако когда собрав последние силы, мы наконец поднялись по
каменной лестнице, мы увидели около дома много людей и две
полицейские машины у двери, и только теперь до нас впервые
дошло, что мы сделали. Брата забила дрожь, и он попятился.
- Я не пойду, - сказал он.
У меня же, напротив, появилось смутное предчувствие, что
освободимся от страха мы только увидев труп.
- Да успокойся ты, - сказал я. - Дыши глубже и думай
только одно: мы с тобой ничего не знаем.
Никто на нас не обращал ни малейшего внимания. Мы оставили
в парадном свои баллоны, маски и ласты и вошли в боковую
галерею, на полу там сейчас сидели и курили двое людей, рядом с
ними стояла раскладушка. Потом мы увидели у черного хода машину
скорой помощи и нескольких военных с винтовками. В гостиной,
сидя на стульях, поставленных вдоль стены, молились на диалекте
женщины из соседних домов, а их мужья, собравшись во дворе,
говорили о чем угодно, но только не о смерти. Я сильнее сжал
руку брата, она была твердая и холодная как лед, и через черный
ход мы вошли в дом. Дверь в нашу спальню была открыта, и внутри
все было так, как мы оставили утром. У комнаты госпожи Форбс,
следующей после нашей, стоял вооруженный карабинер, но дверь
была распахнута. Потрясенные происходящим, мы заглянули внутрь,
но едва мы это сделали, как Фульвия Фламинеа молнией вылетела
из кухни и с криком ужаса захлопнула дверь комнаты.
- Христом Богом молю, figlioli(*3), - кричала она, - не
смотрите на нее!
Но было уже поздно. Никогда до последних дней нашей жизни
нам не забыть того, что мы в это краткое мгновенье увидели.
Двое в штатском измеряли при помощи рулетки расстояние от стены
до кровати, а третий, накрывшись, как фотографы в парках,
куском черной ткани, фотографировал. Кровать была в беспорядке
и госпожи Форбс на ней не было.
Госпожа Форбс, нагая, как-то неловко лежала в луже
высохшей крови, окрасившей весь пол в комнате, и все ее тело
было в кинжальных ранах. У нее оказалось двадцать семь
смертельных ран, и само их количество и бесчеловечность
говорили о том, что наносили их с яростью любви, не знающей,
что такое усталость, и с такой же страстью принимала их госпожа
Форбс, без крика, без слез, декламируя Шиллера своим звучным
солдатским голосом, понимая, что это цена ее счастливого лета и
она неизбежно должна ее заплатить.
Поступило: 15.07.1998 01:30
Проверка: 24.07.1998 16:30
Примечания
1 Мурена греческая (лат.). - Прим перев.
2 Мой мальчик (итал.). - Прим. перев.
3 Деточки (итал.) - Прим. перев.
Last-modified: Wed, 5-Aug-98 13:29:36 GMT
1 2
проповедями умеренности и умерщвления плоти, она ела и ела с
какой-то ненасытной жадностью. Совсем поздно мы слышали как
она, одна в своей комнате, говорит вслух, слышали, как она
читает наизусть на своем мелодичном немецком куски из
"Орлеанской девы", слышали, как она поет, слышали, как рыдает в
постели до рассвета; а потом, когда она выходила к завтраку,
глаза у нее были распухшие от слез, а сама она с каждым разом
становилось все мрачнее и жестче. Такими несчастными, как
тогда, ни мой брат, ни я никогда больше себя не чувствовали,
однако я считал, что нужно терпеть до конца, ибо знал, что в
любом случае нам ее не одолеть. Зато брат со всей отличавшей
его страстностью вступил с ней в единоборство, и счастливое
лето превратилось для нас в адское. Эпизод с муреной стал
каплей, переполнившей чашу. Той же самой ночью, слушая вместе
со мной, как госпожа Форбс ходит по пустым комнатам, мой брат
вдруг выплеснул разом всю горечь, накопившуюся у него в душе.
- Я ее убью, - сказал он мне.
Я поразился не его решению как таковому, а тому, что после
ужина все время думал об этом сам. Тем не менее я его
попробовал отговорить.
- Тебе отрубят голову, - сказал я.
- В Сицилии гильотины нет, - возразил он. - И к тому же
никто не узнает, кто это сделал.
Я подумал о поднятой нами с морского дна амфоре, где до
сих пор плескалось немного смертельно опасного вина. Отец берег
эти остатки, так как хотел, чтобы их подвергли тщательному
анализу и установили природу содержащегося в вине яда, ибо
просто от времени тот появиться не мог. Применить этот яд
против госпожи Форбс было для нас абсолютно безопасно, ведь
никому бы потом и голову не пришло, что это могло быть что-то
кроме самоубийства или несчастного случая. И на рассвете, когда
мы с братом услышали, как, обессилевшая от своего шумного
бодрствования, госпожа Форбс повалилась на кровать, мы плеснули
из амфоры в бутылку с особенным вином, которую берег мой отец и
из которой пила тайком госпожа Форбс. Судя по тому, что нам
говорили раньше, этой дозы было достаточно, чтобы убить лошадь.
Завтракали мы всегда в кухне, ровно в девять утра,
подавала нам завтрак и к нему сладкие хлебцы, которые рано
утром оставляла на плите Фульвия Фламинеа, сама госпожа Форбс.
Через два дня после того, как мы налили вина из амфоры в
бутылку, во время завтрака, брат показал мне на бутылку полным
разочарования взглядом; она стояла в кухонном шкафу, и ни
одного глотка из нее отпито не было. Это случилось в пятницу, и
ни в субботу, ни в воскресенье к бутылке не притрагивались.
Однако ночью со вторника на среду госпожа Форбс, пока смотрела
по телевизору непристойные фильмы, выпила половину.
Но к завтраку в среду она вышла в девять часов, как
всегда. Лицо ее, как обычно, говорило о бессонной ночи, а глаза
за толстыми стеклами смотрели, как всегда, тревожно и стали еще
тревожнее, когда она увидела в корзинке вместе с хлебцами
письмо с немецкими марками на конверте. Она стала читать его и
одновременно пить кофе, чего, как она говорила нам столько раз,
делать ни в коем случае нельзя, и пока она читала, лицо ее
освещалось светом написанных в письме слов. Потом она сорвала с
конверта марки и положила в корзинку к несъеденным хлебцам для
мужа Фульвии Фламинеа, который собирал коллекцию марок. Хотя
опыта в подводном плавании у нее было мало, в этот день она
вместе с нами отправилась исследовать морское дно, и мы бродили
по мелководью до тех пор, пока в баллонах не подошел к концу
кислород, и домой вернулись без обычной лекции о том, как надо
себя вести. Госпожа Форбс была в приподнятом настроении не
только утром, но и весь день и даже вечер. Что же касается
моего брата, то разочарование тем, что она все еще жива,
оказалось для него непереносимым. Едва только нам было
приказано начинать есть, как он с вызывающим видом отодвинул от
себя тарелку с вермишелевым супом.
- Хватит с меня этой воды с червяками, - сказал он.
Будто бомба взорвалась на столе. Госпожа Форбс побледнела,
рот ее окаменел и оставался каменным до тех пор, пока не начал
рассеиваться дым от взрыва, а стекла ее очков не пропитались
слезами. Она сняла их, вытерла салфеткой и перед тем, как
встать, с горечью бесславной капитуляции положила эту салфетку
на стол.
- Делайте что хотите, - сказала она. - Я для вас не
существую.
И с семи вечера она закрылась в своей комнате. Но
незадолго до полуночи, когда она решила, что мы уже спим, мы
увидели, как она идет в рубашке школьницы к себе в спальню и
несет половину шоколадного пирожного и бутылку, в которой
больше чем на четыре пальца отравленного вина. Сердце у меня
дрогнуло.
- Бедная госпожа Форбс! - сказал я.
На брата мои слова не произвели никакого впечатления.
- Бедные будем мы, если она не умрет сегодня ночью, -
сказал он.
Ночью она опять долго говорила вслух, громко, как
одержимая безумием, декламировала Шиллера и закончила
декламацию криком, заполнившим все комнаты дома. За этим
последовали раздирающие сердце вздохи, и наконец, издав тихий
свист, печальный и долгий, как свист уносимого течением
корабля, госпожа Форбс умолкла. Когда, все еще испытывая
усталость от бодрствования в первую половину ночи, мы
проснулись, солнце пронзало занавески своими лучами как
кинжалами, но при этом казалось, будто дом погружен в стоячую
воду. Тут мы спохватились, что уже около десяти, а обычные
утренние дела госпожи Форбс нас почему-то не разбудили. Не
слышно было ни воды, спускаемой из бачка в уборной, ни воды,
льющейся из крана, ни шороха отодвигаемых занавесок, ни стука
подковок, ни трех страшных ударов в дверь ладонью ее руки,
будто принадлежащей капитану невольничьего судна. Брат приложил
ухо к стене, задержал дыхание, чтобы можно было уловить
малейшие признаки жизни в соседней комнате, и наконец из груди
его вырвался вздох облегчения.
- Готова, - сказал он. - Кроме моря ничего не слышно.
Уже около одиннадцати мы приготовили себе завтрак, а
потом, взяв по два баллона с кислородом на каждого и еще два
про запас, спустились на пляж, не дожидаясь, пока придет
убирать дом окруженная своими кошками Фульвия Фламинеа. Оресте
был уже на пристани и потрошил шестифунтовую дораду, которую
только что поймал. Мы сказали ему, что ждали госпожу Форбс до
одиннадцати, но она так и не вышла из своей комнаты и мы решили
спуститься к морю одни. Мы рассказали ему также, что вчера
вечером она разрыдалась за столом и, быть может, плохо спала
потом и решила встать позже. Как мы и ожидали, Оресте наше
объяснение не слишком заинтересовало, и мы отправились вместе с
ним на час с лишним бродить по морскому дну. Потом он напомнил,
что нам нужно пойти домой пообедать, а сам отправился на своей
моторной лодке к туристским отелям, чтобы продать там дораду.
Мы махали ему с каменной лестницы, делая вид, будто собираемся
подняться в дом до тех пор, пока его лодка не исчезла, повернув
за утесы. Тогда мы надели неиспользованные баллоны с кислородом
и стали плавать снова, уже не спрашивая ни у кого разрешения.
День был облачный, и с горизонта доносились глухие раскаты
грома, но море было гладкое и прозрачное и довольствовалось от
него самого исходящим светом. Мы проплыли по поверхности до
линии маяка Пантеллерии, потом, повернув, проплыли несколько
сот метров вправо и погрузились там, где, по нашим расчетам,
видели в начале лета оставшиеся с войны торпеды. Там они и
лежали, все шесть, выкрашенные в ярко-желтый цвет, серийные
номера на них прекрасно сохранились, и сгруппированы на дне из
вулканической породы они были так правильно, что было трудно
увидеть в этом случайность. Потом мы долго кружили вокруг
маяка, разыскивая затонувший город, о котором столько и с таким
страхом рассказывала Фульвия Фламинеа, но так его и не нашли.
Через два часа, убедившись окончательно, что никаких
нераскрытых тайн больше не осталось, мы поднялись с последним
глотком кислорода на поверхность.
Пока мы плавали, разразилась летняя гроза, море
разбушевалось, и несметное множество хищных птиц кружило с
пронзительными криками над полосой умирающих рыб, выброшенных
морем на пляж. Но послеполуденный солнечный свет казался только
что родившимся, а жизнь без госпожи Форбс была прекрасна.
Однако когда собрав последние силы, мы наконец поднялись по
каменной лестнице, мы увидели около дома много людей и две
полицейские машины у двери, и только теперь до нас впервые
дошло, что мы сделали. Брата забила дрожь, и он попятился.
- Я не пойду, - сказал он.
У меня же, напротив, появилось смутное предчувствие, что
освободимся от страха мы только увидев труп.
- Да успокойся ты, - сказал я. - Дыши глубже и думай
только одно: мы с тобой ничего не знаем.
Никто на нас не обращал ни малейшего внимания. Мы оставили
в парадном свои баллоны, маски и ласты и вошли в боковую
галерею, на полу там сейчас сидели и курили двое людей, рядом с
ними стояла раскладушка. Потом мы увидели у черного хода машину
скорой помощи и нескольких военных с винтовками. В гостиной,
сидя на стульях, поставленных вдоль стены, молились на диалекте
женщины из соседних домов, а их мужья, собравшись во дворе,
говорили о чем угодно, но только не о смерти. Я сильнее сжал
руку брата, она была твердая и холодная как лед, и через черный
ход мы вошли в дом. Дверь в нашу спальню была открыта, и внутри
все было так, как мы оставили утром. У комнаты госпожи Форбс,
следующей после нашей, стоял вооруженный карабинер, но дверь
была распахнута. Потрясенные происходящим, мы заглянули внутрь,
но едва мы это сделали, как Фульвия Фламинеа молнией вылетела
из кухни и с криком ужаса захлопнула дверь комнаты.
- Христом Богом молю, figlioli(*3), - кричала она, - не
смотрите на нее!
Но было уже поздно. Никогда до последних дней нашей жизни
нам не забыть того, что мы в это краткое мгновенье увидели.
Двое в штатском измеряли при помощи рулетки расстояние от стены
до кровати, а третий, накрывшись, как фотографы в парках,
куском черной ткани, фотографировал. Кровать была в беспорядке
и госпожи Форбс на ней не было.
Госпожа Форбс, нагая, как-то неловко лежала в луже
высохшей крови, окрасившей весь пол в комнате, и все ее тело
было в кинжальных ранах. У нее оказалось двадцать семь
смертельных ран, и само их количество и бесчеловечность
говорили о том, что наносили их с яростью любви, не знающей,
что такое усталость, и с такой же страстью принимала их госпожа
Форбс, без крика, без слез, декламируя Шиллера своим звучным
солдатским голосом, понимая, что это цена ее счастливого лета и
она неизбежно должна ее заплатить.
Поступило: 15.07.1998 01:30
Проверка: 24.07.1998 16:30
Примечания
1 Мурена греческая (лат.). - Прим перев.
2 Мой мальчик (итал.). - Прим. перев.
3 Деточки (итал.) - Прим. перев.
Last-modified: Wed, 5-Aug-98 13:29:36 GMT
1 2