Аня, сидя на топчане, напевала кукле колыбельную, уговаривала ее поспать. Славик сидел на полу у печи и из длинной лучины пытался что-то сделать. Нож в его слабых ручонках лишь скользил по дереву, но иногда из-под него вырывалась небольшая стружка, тогда он удовлетворенно поднимал лучину, торжествующе размахивал ею и продолжал дальше строгать. Судя по стружкам и скорости, с какой он обрабатывал лучину, занимался он этим делом давно. Дверь чуть приоткрылась. Раздался незнакомый голос:
– Где уут Аня и Славик, про которых Тоня говорила?
Аня и Славик подняли головы – на пороге стояла старуха в темном платье, покрытая таким же темным платком, свисающим чуть ли не до пола и прикрывающим в глубоких морщинах лицо; изо рта торчали два клыка. На ногах ее были истоптанные мужские ботинки. Сама она настолько согнулась от старости, что, казалось, вот-вот упадет лицом вниз. И, наверное, упала бы, если бы не маленькие ладони, такие же морщинистые, как лицо, которыми она держалась за согнутую сверху палку.
– Баба Яга?! – у Славика выпали из рук нож и недоструганная лучина, и он с ревом бросился к Ане на топчан, залез под одеяло, откуда был слышен его плач. Аня от страха прижала брата к себе, положила руку на него поверх одеяла, другой рукой крепко сжала куклу.
– Бабушка, чего вам надо?
– Вас, мои касатики.
Славику все было слышно под одеялом. Его дрожь передалась Ане. Баба Яга пришла забрать их.
Неожиданно Баба Яга рассмеялась. Смех ее был похож на звон маленького колокольчика, что висит на дуге лошади начальника конбазы. Глаза ее, несмотря на мрачную фигуру, излучали успокаивающее тепло.
– Что вы, что вы! Сохрани вас Господь, разве Тоня не предупредила, что я приду?
От чистого голоса старухи у Ани немного отлегло от сердца.
Прислушиваясь, притих под одеялом Славик. А бабушка продолжала тем же успокаивающим голосом:
– Не бойтесь увидеть беспомощную бабку, бойтесь тех, кто сапогами с подковами стучит.
Аня безмолвно смотрела на нее.
– Принимайте не принимайте, а гостинцы из леса мне велено оставить.
С этими словами старушка сдвинула с плеч платок, на котором висела котомка. Сняв с плеча, положила ее на стол, повозилась некоторое время, развязывая узел, и стала что-то доставать, не обращая внимания на притихших ребят.
– Как бы мне, старой, не ошибиться кто что дал. Это моченая брусника. Зайчики наказали отдать ее Славику, чтобы рос крепким.
На столе появился сплетенный из березовой коры небольшой туесок, скрепленный ивовыми прутьями, словно бочка обручами.
– Вот здесь варенье из голубики. Лисички его послали Ане, чтобы не болела.
Всхлипывание под одеялом затихло.
– А вот сушеная малина – батюшка-медведь строго-настрого приказал, чтобы Аня и Славик пили чай малиновый, – бабушка над чем-то задумалась. – А может, Славик не любит малину?
Одеяло у стенки поползло вниз, показалась голова:
– Люблю.
Слезы еще блестели на его глазах, но он смотрел через плечо сестры на стол, где, как в сказке, появилась вкусная еда.
– Вот и хорошо, что любишь. Малина всем полезная, а детям – особенно. Где же белочкины подарки? Вот они. – Старуха развернула еще один сверток. Там были сухие грибы и кедровые орешки.
Аня и Славик уже заинтересованно смотрели на старушку, которая запросто, как в сказке, разговаривает с жителями тайги.
– А где же главный подарок? Вот уж медведь ругаться будет, если потеряла.
Аня успокоилась, даже про куклу забыла, и не заметила, как та выпала из руки. У Славика почти высохли слезы. Он понял, что это не Баба Яга, а какая-то волшебница. Потом Аня расскажет, что же у нее еще такое, если боится, что медведь ругаться будет. Он внимательно следил за бабушкиными руками, которые беспокойно что-то искали в котомке.
– Я знала, что не могу потерять самое вкусное, – с этими словами она торжественно подняла маленькую стеклянную баночку, наполненную чем-то желтым.
– Вот он, мед. Медок.
Славик с недоумением смотрел на сестру, на баночку и на бабушку. Старушка уже не была такой страшной, как тогда, на пороге. Аня хотела что-то сказать, но брат опередил ее:
– Что это такое?
Бабушка поглядела на него, рука с баночкой дрогнула:
– Прости, детка. Сейчас покушаешь – узнаешь. Аня прошептала брату:
– Это, как сахар, еще слаще. Я в книжке читала.
– А это вам от меня по пирожку, – с этими словами у нее в руках оказалось по пирожку размером с ладонь Славика. Он еще прятался за Аню, но руку протянул, в которую сразу попал пирожок, сделанный из ржаной муки грубого помола. Аня взяла второй.
– Кушайте, деточки, на здоровье.
Славик надкусил свой, быстро прожевал еще слабыми зубками, куснул второй раз. Во рту что-то непонятное. Посмотрел на надкушенное место – в пирожке было что-то белое с кусочками жареного лука.
– Что ты смотришь? Там вареное яичко. Курочка-ряба дала на пирожок.
Через минуту от пирожка ничего не осталось. Аня равнодушно смотрела на свой пирожок.
– Аня, что ты не ешь, он вкусный, видишь, как я его быстро съел, давай покажу.
Аня вяло протянула бабушкин гостинец брату, на что та заметила:
– Ты свою порцию скушал, пусть она ест.
– Я не хочу.
– Ладно, пусть Слава наедается, а мы будем лечить твое «не хочу». – С этими словами она сняла платок, под которым был такой же темный, но гораздо меньше. Вытащила из котомки что-то завернутое в кусочек материи, бережно развернула.
Славик огорченно вздохнул – какая-то сухая трава в руках у бабушки шелестит.
– Моей травушке-муравушке чистая посуда нужна.
Опираясь на печку, палочкой открыла заслонку на трубе, стала на колени перед дверкой, наложила дров, брошенным на пол ножом нащипала лучинок, подобрала разбросанные стружки и растопила печь. Так же тяжело опираясь на нее, встала, пристроила на плиту кастрюлю с водой.
Аня давно успокоилась и незаметно для себя закрыла глаза. Слышно было, как бабушка помыла горячей водой кружку, шелестела травой и шептала что-то непонятное.
Послышался голос брата, который еще не осмелился слезть с топчана:
– А ты не колдунья?
– Да с чего ты взял, прости тебя Господи? Хожу по земле, пока ноги носят. Людей лечу.
– А ты не Баба Яга – Костяная нога?
– Какая же я Баба Яга?
– У тебя во рту клыки растут.
Бабушка тихо, дробно рассмеялась:
– Вот доживешь до ста лет, посмотришь, что от твоих зубов останется.
Она открыла рот, и он увидел, что там не клыки, а два маленьких зуба, таких же темных от старости, как ее лицо.
– Лучше иди, помоги мне сделать Ане лекарство, я без тебя никак не обойдусь.
Славик взглянул на дремавшую сетру, осторожно вылез из-под одеяла, скатился с топчана и встал перед бабакой.
– Подай мне со стола вон тот корешок, видишь? Да не этот, а у которого метелочка на хвостике.
Славик подал ей нужный корешок, с любопытством глядел, как бабушка чистила корешок, мыла его и целиком положила в кружку, где парилась ранее положенная трава.
– Вот молодец, если бы не ты, то и настой для Ани не получился бы. Хочешь быть лекарем?
– Нет, я хочу быть сучкорубом. Сам буду сучки рубить, чтобы у мамы руки не болели. Ты не знаешь, когда мама приедет?
– Не знаю, голубь мой. Сейчас никто ничего не знает, кроме Господа Бога, да что-то молчит он. Приедет, конечно, приедет. Ну, вот и готово, пусть остынет. Попробуй пока бруснички. – Она открыла маленькую крышку с туеска, так же сделанную из бересты. – Открывай рот.
Ложка деревянная, большая. Только краешек в рот попал. Славик прижал губой густую массу желто-красного цвета, бабушка убрала ложку, и он почувствовал во рту кисленькое. Поводил для удовольствия языком, ощущая шкурки ягод. Некоторые ягоды были целые. Он подталкивал их к зубам, раздавливал. Чувствовалось, как сок брызгает на язык.
Бабушка процеживала отвар. Оглянулась, Славик выжидающе стоит с открытым ртом и дергает ее за платье.
– Понравилось? Сейчас я тебе на хлеб намажу, сытнее будет. Пока Славик ел хлеб, поначалу облизав сверху варенье, бабушка подсела к Ане, которая открыла глаза, вопрошающе глядя не нее.
– Дитя мое, что у тебя болит?
– Не знаю, все болит. И в голове шумит.
– Чтобы опять была здоровой, нужно потерпеть, пить отвар травушек. Он немного горьковатый, но терпеть можно. Видишь, ничего со мной не случилось. А теперь ты. Ну ничего, ничего, глотай сразу.
Теплая жидкость, отдающая запахом трав, была настолько горькой, что Аню чуть не вырвало. Она поперхнулась, выплюнула остатки.
– Не могу, не буду.
– Так на то оно и лекарство, чтобы горьким быть, И в жизни так: чтобы оценить хорошее, надо пройти через плохое. Всегда так, деточка. Ты брата любишь? – Молчаливый кивок был знаком согласия. – Через два-три дня мне уходить. У людей свои горести, заботы. Кто будет за братом смотреть? Вся надежда на тебя. Глотай, родная, тебе нужно быть на ногах. А потом ухи поешь. Здесь еще осталось.
Аня поглядела на беззаботно играющего брата. Он что-то собирался делать из щепок. Вспомнила, как они засыпали вместе, не дождавшись с работы мамы. Славик спит, обнимает ее за шею, а между ними, чтобы ей теплее было, лежит кукла Маша.
– Давайте, бабушка.
– Вот ты моя умница.
Как-то почти сразу бабушка освоилась и была на второй день как своя. Поила Аню горьким настоем трав. Славик иногда просил бабушку показать зубы. Она отнекивалась, но Слава был настойчив, тогда у нее приподнималась верхняя губа, из-под которой на обнаженных деснах были видны два торчащих зуба. Она грозно хмурила лицо:
– Вот я тебя съем!
Славик в восторженном ужасе визжал, забившись в угол. Однажды, когда она растапливала печь, Славик попытался с разбега сесть на нее верхом, хотел прокатиться, как на Юре или Ане катался. Бабушка упала на дрова, Славик испугался, забрался на топчан и спрятался под одеяло. Старушка долго кряхтела, поднимаясь с пола, грозилась палочкой:
– Вот уже я тебя, баловник, – но Славик понимал: – бабушка только грозится. Высунулся на мгновенье из-под одеяла:
– Я больше не буду.
Когда старуха подтаскивала стол к топчану, он ей помогал, за что она его хвалила и признавалась, что без него не смогла бы накормить его сестру.
Аня поправлялась медленно. Бабушка поила ее несколько раз в день настоем из лечебных трав, кормила с ложечки скудной пищей. Понемногу давала из туесков варенья. Как ни берегла сладость, – ложка уже заскребла по донышку – слишком мала посуда. Просила Славика не обижаться, что ему меньше меда достанется, ведь Ане нужнее. Он соглашался, но в обмен на морошку.

VI

Почти каждый день приходил кто-нибудь из соседей или из других бараков. Оставляли, чаще всего молча, две-три картошины, или крупы, кто редьку или репку, кто кусочек хлеба. Нечего было давать. Сами жили впроголодь. Долго не задерживались. Все-таки в этой семье второй арест. Мало ли что. Тихо, виновато прощались и так же незаметно уходили.
Когда бы Аня ни проснулась, бабушка все время что-то делает: перебирает траву, молится едва слышным голосом, готовит нехитрую еду. Чуть ли не на ощупь связала Славику носки – не носки, бурки – не бурки, толстые, теплые. Он больше не шлепал босыми ногами по холодному полу, а ходил неслышными шагами.
Иногда бабушка присядет на топчан у ног Ани, прислонится к стенке, посидит молча, и опять чем-то занята. Она почти не ела.
Однажды Аня спросила:
– Что же ты, бабушка, меня заставляешь, а сама не ешь?
– А много ли мне, старой, надо? Пососала корочку хлебца, вот и сыта. Тебе на ноги вставать надо.
Проснувшись среди ночи, Аня увидела бабушку стоящей на коленях. Она молилась, время от времени низко кланяясь в угол. В ночной тишине отчетливо раздавались слова молитвы:
– Господи, Боже наш, прими от меня, недостойной рабы твоей, усердное моление сие и прости мне все прегрешения мои. Всех нас, и церковь Твою святую, всесильной Твоей крепостью от всякого злого обстояния и власти освободи. Ты учишь нас поминать в молитвах за здравие врагов наших, ненавидящих и уничтожающих христианский народ…
Бабушка глубоко задумалась, не заметив, что Аня внимательно слушает ее. Перед глазами девочки встал арест отца, такой же ночной и внезапный. Только другим способом просили открыть дверь:
– «Телеграмма для… вручить лично…».
Бабушка очнулась и продолжала моление.
– Прости, меня, Господи, рабу твою верную. Не поднимается рука моя креститься за сатанинскую силу, немеет язык мой молитву воздавать за них. Казни меня, Боже, но прошу Тебя: воздай им тем же, что сделали они с храмами Твоими, с народом божьим и детьми их. Ты учишь нас, учитель святой, что Сатана сам себя уничтожит. Господи милостивый, пока Сатана сам себя изгрызет, от рабов твоих будет пустыня. Господи! Не осуди меня, недостойную, забери к себе. Устала я ходить по земле, глядеть, как безропотно гибнет стадо Твое, обманутое и замученное. Забери меня, Господи! – Она опять опустила голову, думая какие-то свои думы.
– Бабушка, не уходи!
Та очнулась, перекрестилась: опираясь на свою палочку, поднялась с пола, подошла к Ане, поправила одеяло, из-под которого выглядывала нога безмятежно спавшего Славика.
– На все Божья воля, испытывает он нашу крепость духа через неправду и муки рабов своих. Никуда я от вас не ухожу. Прости старухе минутную слабость. – Она положила свою сухую ладонь на лоб Ане.
– Хорошо, глазки почти чистые. Еще немного полежишь, опять будешь бегать.
– А где ты раньше жила? Ты была маленькой? Расскажи мне.
Бабушка заулыбалась, уселась поудобнее:
– И маленькой была, и батюшка с матушкой были, родни много было. Мы жили у помещика, под Смоленском.
– Бабушка, за что помещики издевались над крепостными, били их?
– Перекрестись, девонька. За что он будет бить? Отработал на его поле два-три дня в неделю, и работай на себя. Правда, земли у крестьян не было, так помещик давал надел, но тот, кто не был лежебокой, кто в чужой рот не заглядывал, жил хорошо – сытым и одетым. И на гулянье время оставалось. Какие мы хороводы водили! – Тут она мечтательно улыбнулась, вспоминая деревенские хороводы на лугу, почти столетней давности. – И на молитву время было. Храмы, церкви, Божьи дома стояли в каждом селе.
Тихая ночь. Лунный свет через окошко освещал исхудавшее с выступавшими скулами лицо Ани. Она внимательно слушала, положив свою ладонь на бабушкину, и было что-то объединяющее их в эту безмолвную ночь.
– Я выросла, выучилась грамоте, вышла замуж за работящего парня из соседнего села. Было у меня двое деток, две девочки – Аксюша и Манюша, наша радость. Ласковые, послушные.
На минуту она замолчала, вспоминая веселый солнечный день. Они всей семьей жнут на своем поле. Она – молодая, крепкая, серпом срезает налившиеся колосья пшеницы, а Ксюша рядом пытается взять в ладони побольше стебельков, чтобы увязать их. Манюша топает неокрепшими ножками по сжатому полю, несет им в деревянной кружке холодного кваса…

VII

После сбора урожая они, нарядные, шествуют в церковь. Рядом ее Степан. Он несет на руках смеющуюся младшую доченьку, щекоча ее усами. Сбоку чинно шагает Аксюта, поглядывая по сторонам, как-то оценят подружки ее яркий платочек.
– А что потом было?
– Наказал нас за что-то Господь. Стояли жаркие дни, я со Степой была на работе, случился пожар. Погибли мои голубки.
Аня увидела, как медленно, словно нехотя, по щеке бабушки покатилась слеза, застревая в морщинах.
– А потом?
– Потом Степа от горя ушел в монастырь, ушла и я в Божью обитель. Думала, до конца дней своих буду там молиться за своих кровинушек, отмаливать гнев Божий.
Она тяжело вздохнула:
– Не довелось. Через много лет навалилась на Русь черная сила Антихриста – хуже Мамая. Храмы, церкви ограбили, разрушили, святых отцов уничтожили, монастыри разогнали, в Божьих домах сделали склады для награбленного или темницы. Захватили и разграбили наш монастырь, нас прогнали вон. Разбрелись мы по свету. Молились, просили Господа во здравие и спасение народа своего. Меня вскоре поймали, отправили на Соловки.
Аня вздрогнула. Взрослые с опаской произносили это название. Когда она попыталась узнать у мамы, почему Соловков боятся, мама в испуге перекрестилась: «Спаси и помилуй». И запретила упоминать это слово. От бабушки не укрылась дрогнувшая ладонь девочки.
– Ох, моя милая, все суета сует. Господь и молитва спасли меня. Выдержала я и это испытание. Случайно попала на материк. Толку от меня на работе мало, уже и тогда была старой. Хожу по людям, где кому помочь. Но не вечно терпение Господа Бога нашего. Придет время, изгонит народ Сатану, гореть ему вечно за жестокость его в геенне огненной.
– Бабушка, почему у тети Тони голова белая?
– Разве ты не знаешь?
1 2 3 4