– Да он просто смеётся надо мной, а я ещё должен лебезить перед ним. Что бы такое ему сказать? Он, конечно, ждет изъявления благодарности…»
– Дорогой Сирил, я никогда не умел как следует выразить признательность, которая… Мне бы так хотелось именно вам доказать, что я стою того, прежде чем вы окажете мне доверие и официально…
При слове «официально» Бесье приподнял веки и на какой-то миг остановил на Бернаре пристальный взгляд блёкло-голубых глаз. Затем он улыбнулся, глядя в пространство, вынул из петлицы чайную розу и глубоко, неспешно вдохнул её аромат; бледный цветок и бледная ладонь заслонили от Бернара его лицо. Бернару ничего не оставалось, как довольствоваться этим уклончивым жестом, откровенное кокетство которого говорило: «всему своё время» или «само собой разумеется».
Одетта курила, скромно отведя глаза, и не позволяла себе ни двусмысленной улыбки, ни многозначительного взгляда. «Здорово он её вышколил, – подумалось Бернару. – Я вряд ли добьюсь такого результата с Розой. Разве что пинками в…» Он рассмеялся и снова стал тем Бернаром Боннеменом, которого сам всегда считал настоящим: крепким малым, вполне оптимистом, скрывающим за вспышками ярости врождённую робость и обуреваемым подчас желанием завладеть чужим добром, когда оно слишком близко лежит.
Две парочки не спешили вставать из-за стола, смакуя горький чёрный кофе. Тёплый воздух поднимался от земли, а сверху навстречу ему долетал прохладный, солоноватый и пахнущий кедром. Солнце, чуть переместившись, припекало Бесье голову; он сложил из газеты подобие шляпы, надел её на макушку и стал невыносимо похож на портрет зрелой дамы кисти Ренуара. Бернар вдруг почувствовал, что больше не может, и порывисто встал, опрокинув стул на гравий.
– Если я умру от разрыва сердца, – вскинулась Одетта, – я буду знать, кому этим обязана.
– Потише, потише, пожалуйста… – жалобным голоском начала Роза.
– Животик схватило, дружище? – поинтересовался Бесье из-под своего газетного шлема.
– О! Сирил! – возмутилась Роза.
«Я мог бы ответить, – думал Бернар, поднимаясь в свою комнату, – что у меня и в самом деле чертовское несварение желудка… потому что я сыт по горло! Каждый из троих сказал именно то, что ему полагалось сказать. Так дальше жить невозможно…»
Он запер дверь на засов, опустил шторы и рухнул на кровать. Через приоткрытое окно долетали звуки, ни один из которых не был типично африканским, – грохот посуды на кухне, мягкий шорох грабель, телефонные звонки… Пароходный гудок разнёсся в воздухе, заглушив все другие шумы; напряжение отпустило, Бернар закрыл глаза, не давая пролиться навернувшимся слезам, его стиснутые кулаки разжались.
«Что со мной? Что со мной такое? Да просто хочется заняться любовью, вот что. Моя Роза, маленькая моя Роза… розочка моя… цветок моей жизни…»
Он перевернулся на живот судорожным движением выброшенной на берег рыбы. «Все эти имена ей совсем не подходят, да и мне не идёт произносить их. Она – моя Роза, моя славная блондиночка-служаночка, моя золотая красотка-прачка…» Мысли его прервались нетерпеливым всхлипом; он совладал с собой, но как ни старался, не нашёл в своем порыве и следа нежности. «Довольно кривляний, всех этих фиглей-миглей. Сегодня вечером мы идём на прогулку вдвоём, Роза и я».
На деревянных пластинах штор воображение нарисовало ему круглый водоём с осыпавшимися краями в заброшенном парке, мягкую траву вокруг, пересохшую львиную пасть и Струйку воды где-то рядом, запрокинутое лицо Розы… Но что-то в нём самом омрачало эти радостные надежды, и он понял, что довольно обманывать себя: «Да, знаю, вся эта история выглядела бы куда красивее, будь Роза бедна. Но если бы она была бедна, мне бы и в голову не пришло жениться на ней».
Сон, подкравшись, навалился на него так внезапно, что он даже не успел улечься поудобнее. Он спал, лежа ничком поперёк кровати, – одна рука вывернута, затылок придавлен жёсткой подушкой, – и проснулся, совсем разбитый, только когда солнце переместилось из одного окна в другое. Ещё не приподняв вспотевший затылок, он заметил выглядывающий из-под двери уголок конверта. «Что ещё за новости?»
«Мы пошли пройтись, – писала Роза. – Вы отдыхал, дорогой, мы не хотели вас мешать…»
«"Мы"? «Мы»? Кто это – «мы»? Ишь – семейственность! Ну, она у меня ещё узнает!» В большом зеркале он увидел своё отражение – весь помятый, рубашка задрана, брюки без пояса, всклокоченные волосы – и нашёл себя безобразным.
«У Сирила ужасная мигрень, и он запросил пощады: хочет, чтобы мы поужинали в отеле и пораньше легли. Одетта, образцовая супруга, как всегда, солидарна с Сирилом. Признаюсь, я и сама…»
Бернар кинулся к окнам, поднял шторы и, перегнувшись через подоконник, выглянул во дворик, на который уже снизошла до завтрашнего утра благодатная тень и свежесть от водяных брызг. Вертикально вздымающаяся из чаши струя колыхалась под лёгким ветерком. За жёлтыми арками начиналась белёсая равнина и заросли белого аронника с мясистыми листьями.
Раздевшись догола, он ждал, когда наполнится пиша. Вид собственного тела, молодого, чуть тяжеловатого, без малейшего изъяна, без единого шрама, понравился ему; скоро, совсем скоро его увидит Роза – и Бернар смаковал чувство пленительной и щемящей тревоги, сравнимое лишь с ожиданием в пятнадцать лет, когда желания столь остры, что сам предмет забывается, сгорая в их пламени.
Чистый, выбритый, благоухающий одеколоном, одетый в светлый костюм, он спустился по лестнице и остановился у выхода в сад, неосторожно забыв на лице блаженное выражение.
– У вас такой вид, будто вы готовитесь к первому причастию, – донёсся до него голос Бесье.
– Я чую вас отсюда, – подхватила Одетта. – Вам не кажется, что вы немного перестарались? Я всегда говорила, что ваша туалетная вода «Контрапункт» – не для мужчин.
– Зато лично мне всегда нравились носки из белой шерсти, – сказал Бесье.
– Но я, – продолжала Одетта, – предпочла бы не такой синий галстук. Ярко-синий имеет в сочетании с серым костюмом такой же глуповатый вид, как пучок васильков в петлице.
Сидя рядом с мужем, она касалась плечом его плеча. Понимающе переглядываясь, супруги разбирали вновь прибывшего по косточкам, словно оценивали лошадь на ярмарке. Не менее оскорбительным, чем их насмешки, показалось Бернару их единодушие.
– У вас всё? – рявкнул он.
– Ну вы, полегче! – взвилась Одетта.
Рука Бесье – белая тяжёлая ладонь – опустилась на её локоть, успокаивая.
– У нас всё, – мягко обратился он к Бернару. – Не надо сердиться, если друзья, которые вас любят, так зорки ко всему, что выдаёт в вас желание нравиться и быть счастливым.
– Я не… Я вовсе не хотел… – неловко попытался оправдаться Бернар.
Кровь бешено застучала в висках; указательным пальцем он оттянул воротничок рубашки. Ещё один смешок Одетты – и он за себя не ручался, но Бесье сохранял бдительность и поспешил упрекнуть жену:
– Ты затронула святое – галстук. Можешь оскорбить мою мать, но не заикайся о том, что я плохо выбираю галстуки!
Он говорил с ней по-отечески ласково. Вдруг его ладонь легла на её затылок, он притянул к себе её голову и впился поцелуем в раздраженную гримасу рта, закрыв влажно блестящие зубы. «Он просто невыносим», – подумал Бернар. Но по спине его пробежал холодок, когда ему отчётливо представились два ряда безупречно ровных прохладных зубов, которые ласкал язык Бесье. Он отвернулся, сделал несколько шагов по гравию, затем вновь подошёл к чете.
«Да, это именно чета», – признал он. Рука Бесье, рука равнодушного и уверенного хозяина, поглаживала плечо примолкшей, присмиревшей Одетты. «Чета… Это большая редкость, когда муж и жена составляют чету…» Ему стало грустно, несмотря на очарование зеленоватых сумерек и аромат чая с мятой, долетавший вместе с лёгким ветерком.
– А вот и наша Роза, – объявил Бесье голосом конферансье на эстраде.
Боннемен, узнавший звук частых торопливых шагов, сумел сдержаться, не обернулся, не кинулся навстречу, но возглас Одетты заставил его позабыть осторожность.
– Что это с тобой, что-нибудь не в порядке?
Он увидел, что на Розе немного помятое платье – то же самое, в котором она была с утра, – что поверх него наброшен тёмно-синий шелковый плащ и что она идёт к ним, опустив голову, через силу улыбаясь слабой улыбкой мученицы.
– Ты похоронила близкого человека? – крикнула Одетта.
– Ох! У меня чудовищная мигрень… Эта прогулка после обеда… Ты затащила меня на ту улицу, где лавочки… Знаешь, запах кожи, которым здесь всё пропитано, – я его просто не переношу. Простите мой вид, Сирил, Бернар, у меня просто не хватило сил… Я даже не переоделась и выгляжу ужасно.
– Выглядишь ужасно, однако благоухаешь, – заметила Одетта. – Как ты любишь душиться, особенно когда у тебя мигрень! Не правда ли, Бернар, от неё хорошо пахнет?
– Потрясающе, – с наигранной весёлостью отозвался Бернар. – От неё пахнет… подождите-ка… ну да, миндальными пирожными… М-м, я их просто обожаю…
Он сделал вид, будто хочет укусить обнажённую руку Розы; та надулась, всем своим видом показывая, что не расположена к шуткам, и уселась поближе к Сирилу.
«Или все мы – непревзойдённые актёры, – думал Бернар, – или же эти Бесье так и вынюхивают, есть ли что-нибудь между мной и Розой. Хотя малютка оказалась хитрее, чем я думал. Явилась в полной готовности, на светлом платье – тёмный балахон, юбки уже заранее измяты: смотрите все, нам скрывать нечего. Вот уж поистине, самая глупенькая женщина бывает гениальна, когда хочет ввести в заблуждение.
– Что ж! Ляжем сегодня все пораньше, – сказала Одетта, задумчиво помолчав; тон её выражал покорность судьбе.
Они поужинали – странный ужин за столиком, накрытым в патио под голой электрической лампочкой, которую тотчас облепили ночные бабочки, спешившие положить конец своему недолгому веку. Роза делала вид, что ей ничего не хочется, потом вдруг с жадностью набросилась на еду. Бесье потребовал шампанского, уговорил сотрапезников выпить. Обе женщины сперва поломались, но вдруг Одетта щелчком подтолкнула свой пустой стакан по скатерти в сторону Бернара, словно передвигая шашку на доске, и принялась пить большими глотками, шумно переводя дух в коротких промежутках между возлияниями. «А-ах!» – с наслаждением выдыхала она, широко раскрывая рот, будто утоляла жажду прямо из-под крана, и Бернар, ослепленный помимо воли, не мог оторвать глаз от её сверкающих зубов между алых губ, влажного нёба и розового языка. «А ведь у Розы тоже красивый рот, здоровые зубы, соблазнительные губки. Но пасть Одетты говорит мужчине что-то совсем другое…» Одетта вдруг залилась беспричинным смехом и уже утратила выступающие слёзы. Она ухватилась за голую руку Розы; Бернар отчётливо увидел сплюснутые подушечки пальцев, покрытые густо-багровым лаком ногти, глубоко впившиеся в кожу. Роза не вскрикнула, но, казалось, оцепенела от страха и высвободила руку из сжавших её пальцев медленно и осторожно, словно из колючего куста. Бернар снова и снова наполнял стаканы, залпом осушил свой. «Если я перестану пить, если разгляжу как следует этих людей, я пошлю всё к чертям и сбегу…»
И, однако, он разглядывал их, а особенно – Розу. Её растрепавшиеся волосы стояли нимбом вокруг головы, щёки и уши были пунцовыми, обведённые кругами глаза блестели, но в них нечего было прочесть, зато трепещущий рот придавал лицу величественное и чуть порочное выражение, какое бывает после долгого объятия. К тому времени, когда шампанское и разговоры иссякли, она выглядела такой измученной, что Бернар начал опасаться, как бы она не раздумала пойти с ним…
Но она вдруг поднялась и, держась очень прямо, объявила, что идёт спать.
– Я хочу лечь не меньше вашего, – сказал Бесье, – но позвольте мне произнести ещё один тост: за ту, что слышит и видит нас…
Он поднял свой стакан и закатил к небу свои водянисто-голубые, помутневшие от выпитого вина глаза. Боннемен, проследив за его взглядом, ошарашенно уставился на розовую луну – вернее, половинку луны, которая вплывала в квадратик неба над патио.
«Вот тебе и раз! Как же я забыл о луне? А, была не была! Чёрт с ней! Луна во второй четверти, да ещё окутанная лёгким туманом, не может светить слишком ярко… Нет уж, дудки, луне нам не помешать…»
– Ну ладно, – мрачно произнесла Одетта, – я тоже иду спать. А вы, Бернар?
– Но-но! – отозвался Боннемен. – Я разве кому-нибудь что-нибудь обещал? Я-то человек холостой… Я-то не собираюсь отказываться от наслаждений, которые щедро дарит Африка…
Когда все трое направились к лестнице – лифт был ещё в проекте, – он почувствовал, что его силы и терпение на исходе. Последнее проявление общительности стоило ему неимоверного усилия: он заставил себя помахать рукой и что-то сказать в ответ на «доброй ночи» Бесье, который поднимался по ступенькам вслед за Розой. «У него же походка старика. И спину он сутулит, как старик…» Но прежде чем троица скрылась из виду, ему показалось, что ладонь «старика» легла на ягодицу Розы. Пролётом выше, на втором повороте лестницы, он увидел, как обе женщины далеко опередили Бесье.
«Померещилось… Стакан или два лишних…» Он вопросительно взглянул на половину луны, которая была теперь прямо над головой. «Ни облачка, как нарочно. А, ладно». Он дождался, пока маленькие испанцы в белых, пестреющих пятнами куртках уберут со стола, попросил стакан воды со льдом. «От меня пахнет вином и табачным дымом. Впрочем, от Розы, наверное, тоже. Слава Богу, она женщина, которую не пугает всё связанное с человеческим телом, настоящая женщина…»
Он не сводил глаз с освещённого окна Розы. «Сейчас она чистит зубы, налив в стакан побольше душистого эликсира. Проделывает множество манипуляций со своим лицом и телом – на мой взгляд, совершенно излишних. Болтает с Одеттой через закрытую дверь – или дверь открыта?.. Мне ещё ждать и ждать».
Окна Бесье погасли. Десять минут спустя стало чёрным и окно Розы. Тогда Боннемен, прячась под сводами, направился к узкой двери, которая вела из внутреннего дворика на пустырь.
Наступая на хрустевшие под его подошвами кусочки штукатурки и черепки, поглаживая на ходу тугие белые цветы аронника, которые жадно впитывали ночную влагу, он пересёк белёсое чистилище, за которым ждал его рай.
На изгибе узкой, неровной тропинки, на полдороге к парку паши, вдали, словно задёрнутое тонким газом зеркало, показалось море. «Какая красота… Строго горизонтальная линия, небо словно мягко опирается на неё, в этот слабый отсвет на воде – как будто лодочка. Только это и нужно – не больше и не меньше, – чтобы я перестал быть несправедливым, завистливым, вообще таким, каким не нравлюсь себе…»
Прислонившись спиной к полуобвалившейся изгороди, окончательно успокоенный – ни собак, ни высокого забора не было, – он любовался чёрной массой кедров, на фоне которой там и сям выделялась мягкими очертаниями, словно кучевые облака, более светлая зелень – мимозы, сгибающиеся от цветущих гроздьев и исходящие ароматом. Далеко внизу мерцал едва различимыми огоньками уснувший город; временами наступала тишина, сравнимая лишь с той, что снисходит на человека вместе со сном. В одно из таких дивных мгновений Боннемен вдруг услышал торопливые, спотыкающиеся шаги и увидел на тропинке неуверенно ступающую тень. «Фантастика! – воскликнул он про себя. – Я и думать о ней забыл».
Он побежал, ощутил, наконец, без помех близость тела, аромат щедро разбрызганных густых кудрей, прерывистое дыхание.
– Вот и ты! Ничего себе не сломала?
– Нет…
– А Бесье? Ты не наделала шуму?
– Нет…
– Не боялась?
– Конечно, боялась…
Он крепко держал её за локти; пока ему доставляло наслаждение просто говорить ей «ты». Она подняла к нему лицо: слабый свет луны окрасил её прелестные щёки бледно-голубым, а рот под слоем помады – тёмно-фиолетовым. «Неужели она так никогда и не будет для меня розовой, и белой, и алой, и золотистой?» Он раздвинул края плаща, чтобы дотронуться до платья, нарочно измятого ещё с утра, и до того, что было платьем прикрыто; Роза стояла неподвижно, принимая, впитывая его ласки вплоть до легчайших касаний.
– Идём же, идём…
Он сжал её обнажённый локоть, и через дыру в изгороди они вошли в парк.
– Видишь, надо идти всё время прямо по этой аллее, потом будет развилка, мы свернём налево и придём на ту самую лужайку, на наше бархатистое ложе в обрамлении камней и цветов… Роза, Роза… Не бойся, я тебя держу…
Она тяжело повисла на его руке, остановилась:
– Темно.
– И слава Богу! Можешь закрыть глаза, если не хочешь смотреть в темноту, я поведу тебя.
– Ты уверен? Бернар, там темно…
Он тихонько рассмеялся, чувствуя себя большим и сильным.
– Зажмурься и ни о чём не думай, дурочка моя маленькая, трусишка! Я скажу тебе, когда мы придём.
Она доверчиво кивнула и прижалась к нему.
1 2 3 4 5
– Дорогой Сирил, я никогда не умел как следует выразить признательность, которая… Мне бы так хотелось именно вам доказать, что я стою того, прежде чем вы окажете мне доверие и официально…
При слове «официально» Бесье приподнял веки и на какой-то миг остановил на Бернаре пристальный взгляд блёкло-голубых глаз. Затем он улыбнулся, глядя в пространство, вынул из петлицы чайную розу и глубоко, неспешно вдохнул её аромат; бледный цветок и бледная ладонь заслонили от Бернара его лицо. Бернару ничего не оставалось, как довольствоваться этим уклончивым жестом, откровенное кокетство которого говорило: «всему своё время» или «само собой разумеется».
Одетта курила, скромно отведя глаза, и не позволяла себе ни двусмысленной улыбки, ни многозначительного взгляда. «Здорово он её вышколил, – подумалось Бернару. – Я вряд ли добьюсь такого результата с Розой. Разве что пинками в…» Он рассмеялся и снова стал тем Бернаром Боннеменом, которого сам всегда считал настоящим: крепким малым, вполне оптимистом, скрывающим за вспышками ярости врождённую робость и обуреваемым подчас желанием завладеть чужим добром, когда оно слишком близко лежит.
Две парочки не спешили вставать из-за стола, смакуя горький чёрный кофе. Тёплый воздух поднимался от земли, а сверху навстречу ему долетал прохладный, солоноватый и пахнущий кедром. Солнце, чуть переместившись, припекало Бесье голову; он сложил из газеты подобие шляпы, надел её на макушку и стал невыносимо похож на портрет зрелой дамы кисти Ренуара. Бернар вдруг почувствовал, что больше не может, и порывисто встал, опрокинув стул на гравий.
– Если я умру от разрыва сердца, – вскинулась Одетта, – я буду знать, кому этим обязана.
– Потише, потише, пожалуйста… – жалобным голоском начала Роза.
– Животик схватило, дружище? – поинтересовался Бесье из-под своего газетного шлема.
– О! Сирил! – возмутилась Роза.
«Я мог бы ответить, – думал Бернар, поднимаясь в свою комнату, – что у меня и в самом деле чертовское несварение желудка… потому что я сыт по горло! Каждый из троих сказал именно то, что ему полагалось сказать. Так дальше жить невозможно…»
Он запер дверь на засов, опустил шторы и рухнул на кровать. Через приоткрытое окно долетали звуки, ни один из которых не был типично африканским, – грохот посуды на кухне, мягкий шорох грабель, телефонные звонки… Пароходный гудок разнёсся в воздухе, заглушив все другие шумы; напряжение отпустило, Бернар закрыл глаза, не давая пролиться навернувшимся слезам, его стиснутые кулаки разжались.
«Что со мной? Что со мной такое? Да просто хочется заняться любовью, вот что. Моя Роза, маленькая моя Роза… розочка моя… цветок моей жизни…»
Он перевернулся на живот судорожным движением выброшенной на берег рыбы. «Все эти имена ей совсем не подходят, да и мне не идёт произносить их. Она – моя Роза, моя славная блондиночка-служаночка, моя золотая красотка-прачка…» Мысли его прервались нетерпеливым всхлипом; он совладал с собой, но как ни старался, не нашёл в своем порыве и следа нежности. «Довольно кривляний, всех этих фиглей-миглей. Сегодня вечером мы идём на прогулку вдвоём, Роза и я».
На деревянных пластинах штор воображение нарисовало ему круглый водоём с осыпавшимися краями в заброшенном парке, мягкую траву вокруг, пересохшую львиную пасть и Струйку воды где-то рядом, запрокинутое лицо Розы… Но что-то в нём самом омрачало эти радостные надежды, и он понял, что довольно обманывать себя: «Да, знаю, вся эта история выглядела бы куда красивее, будь Роза бедна. Но если бы она была бедна, мне бы и в голову не пришло жениться на ней».
Сон, подкравшись, навалился на него так внезапно, что он даже не успел улечься поудобнее. Он спал, лежа ничком поперёк кровати, – одна рука вывернута, затылок придавлен жёсткой подушкой, – и проснулся, совсем разбитый, только когда солнце переместилось из одного окна в другое. Ещё не приподняв вспотевший затылок, он заметил выглядывающий из-под двери уголок конверта. «Что ещё за новости?»
«Мы пошли пройтись, – писала Роза. – Вы отдыхал, дорогой, мы не хотели вас мешать…»
«"Мы"? «Мы»? Кто это – «мы»? Ишь – семейственность! Ну, она у меня ещё узнает!» В большом зеркале он увидел своё отражение – весь помятый, рубашка задрана, брюки без пояса, всклокоченные волосы – и нашёл себя безобразным.
«У Сирила ужасная мигрень, и он запросил пощады: хочет, чтобы мы поужинали в отеле и пораньше легли. Одетта, образцовая супруга, как всегда, солидарна с Сирилом. Признаюсь, я и сама…»
Бернар кинулся к окнам, поднял шторы и, перегнувшись через подоконник, выглянул во дворик, на который уже снизошла до завтрашнего утра благодатная тень и свежесть от водяных брызг. Вертикально вздымающаяся из чаши струя колыхалась под лёгким ветерком. За жёлтыми арками начиналась белёсая равнина и заросли белого аронника с мясистыми листьями.
Раздевшись догола, он ждал, когда наполнится пиша. Вид собственного тела, молодого, чуть тяжеловатого, без малейшего изъяна, без единого шрама, понравился ему; скоро, совсем скоро его увидит Роза – и Бернар смаковал чувство пленительной и щемящей тревоги, сравнимое лишь с ожиданием в пятнадцать лет, когда желания столь остры, что сам предмет забывается, сгорая в их пламени.
Чистый, выбритый, благоухающий одеколоном, одетый в светлый костюм, он спустился по лестнице и остановился у выхода в сад, неосторожно забыв на лице блаженное выражение.
– У вас такой вид, будто вы готовитесь к первому причастию, – донёсся до него голос Бесье.
– Я чую вас отсюда, – подхватила Одетта. – Вам не кажется, что вы немного перестарались? Я всегда говорила, что ваша туалетная вода «Контрапункт» – не для мужчин.
– Зато лично мне всегда нравились носки из белой шерсти, – сказал Бесье.
– Но я, – продолжала Одетта, – предпочла бы не такой синий галстук. Ярко-синий имеет в сочетании с серым костюмом такой же глуповатый вид, как пучок васильков в петлице.
Сидя рядом с мужем, она касалась плечом его плеча. Понимающе переглядываясь, супруги разбирали вновь прибывшего по косточкам, словно оценивали лошадь на ярмарке. Не менее оскорбительным, чем их насмешки, показалось Бернару их единодушие.
– У вас всё? – рявкнул он.
– Ну вы, полегче! – взвилась Одетта.
Рука Бесье – белая тяжёлая ладонь – опустилась на её локоть, успокаивая.
– У нас всё, – мягко обратился он к Бернару. – Не надо сердиться, если друзья, которые вас любят, так зорки ко всему, что выдаёт в вас желание нравиться и быть счастливым.
– Я не… Я вовсе не хотел… – неловко попытался оправдаться Бернар.
Кровь бешено застучала в висках; указательным пальцем он оттянул воротничок рубашки. Ещё один смешок Одетты – и он за себя не ручался, но Бесье сохранял бдительность и поспешил упрекнуть жену:
– Ты затронула святое – галстук. Можешь оскорбить мою мать, но не заикайся о том, что я плохо выбираю галстуки!
Он говорил с ней по-отечески ласково. Вдруг его ладонь легла на её затылок, он притянул к себе её голову и впился поцелуем в раздраженную гримасу рта, закрыв влажно блестящие зубы. «Он просто невыносим», – подумал Бернар. Но по спине его пробежал холодок, когда ему отчётливо представились два ряда безупречно ровных прохладных зубов, которые ласкал язык Бесье. Он отвернулся, сделал несколько шагов по гравию, затем вновь подошёл к чете.
«Да, это именно чета», – признал он. Рука Бесье, рука равнодушного и уверенного хозяина, поглаживала плечо примолкшей, присмиревшей Одетты. «Чета… Это большая редкость, когда муж и жена составляют чету…» Ему стало грустно, несмотря на очарование зеленоватых сумерек и аромат чая с мятой, долетавший вместе с лёгким ветерком.
– А вот и наша Роза, – объявил Бесье голосом конферансье на эстраде.
Боннемен, узнавший звук частых торопливых шагов, сумел сдержаться, не обернулся, не кинулся навстречу, но возглас Одетты заставил его позабыть осторожность.
– Что это с тобой, что-нибудь не в порядке?
Он увидел, что на Розе немного помятое платье – то же самое, в котором она была с утра, – что поверх него наброшен тёмно-синий шелковый плащ и что она идёт к ним, опустив голову, через силу улыбаясь слабой улыбкой мученицы.
– Ты похоронила близкого человека? – крикнула Одетта.
– Ох! У меня чудовищная мигрень… Эта прогулка после обеда… Ты затащила меня на ту улицу, где лавочки… Знаешь, запах кожи, которым здесь всё пропитано, – я его просто не переношу. Простите мой вид, Сирил, Бернар, у меня просто не хватило сил… Я даже не переоделась и выгляжу ужасно.
– Выглядишь ужасно, однако благоухаешь, – заметила Одетта. – Как ты любишь душиться, особенно когда у тебя мигрень! Не правда ли, Бернар, от неё хорошо пахнет?
– Потрясающе, – с наигранной весёлостью отозвался Бернар. – От неё пахнет… подождите-ка… ну да, миндальными пирожными… М-м, я их просто обожаю…
Он сделал вид, будто хочет укусить обнажённую руку Розы; та надулась, всем своим видом показывая, что не расположена к шуткам, и уселась поближе к Сирилу.
«Или все мы – непревзойдённые актёры, – думал Бернар, – или же эти Бесье так и вынюхивают, есть ли что-нибудь между мной и Розой. Хотя малютка оказалась хитрее, чем я думал. Явилась в полной готовности, на светлом платье – тёмный балахон, юбки уже заранее измяты: смотрите все, нам скрывать нечего. Вот уж поистине, самая глупенькая женщина бывает гениальна, когда хочет ввести в заблуждение.
– Что ж! Ляжем сегодня все пораньше, – сказала Одетта, задумчиво помолчав; тон её выражал покорность судьбе.
Они поужинали – странный ужин за столиком, накрытым в патио под голой электрической лампочкой, которую тотчас облепили ночные бабочки, спешившие положить конец своему недолгому веку. Роза делала вид, что ей ничего не хочется, потом вдруг с жадностью набросилась на еду. Бесье потребовал шампанского, уговорил сотрапезников выпить. Обе женщины сперва поломались, но вдруг Одетта щелчком подтолкнула свой пустой стакан по скатерти в сторону Бернара, словно передвигая шашку на доске, и принялась пить большими глотками, шумно переводя дух в коротких промежутках между возлияниями. «А-ах!» – с наслаждением выдыхала она, широко раскрывая рот, будто утоляла жажду прямо из-под крана, и Бернар, ослепленный помимо воли, не мог оторвать глаз от её сверкающих зубов между алых губ, влажного нёба и розового языка. «А ведь у Розы тоже красивый рот, здоровые зубы, соблазнительные губки. Но пасть Одетты говорит мужчине что-то совсем другое…» Одетта вдруг залилась беспричинным смехом и уже утратила выступающие слёзы. Она ухватилась за голую руку Розы; Бернар отчётливо увидел сплюснутые подушечки пальцев, покрытые густо-багровым лаком ногти, глубоко впившиеся в кожу. Роза не вскрикнула, но, казалось, оцепенела от страха и высвободила руку из сжавших её пальцев медленно и осторожно, словно из колючего куста. Бернар снова и снова наполнял стаканы, залпом осушил свой. «Если я перестану пить, если разгляжу как следует этих людей, я пошлю всё к чертям и сбегу…»
И, однако, он разглядывал их, а особенно – Розу. Её растрепавшиеся волосы стояли нимбом вокруг головы, щёки и уши были пунцовыми, обведённые кругами глаза блестели, но в них нечего было прочесть, зато трепещущий рот придавал лицу величественное и чуть порочное выражение, какое бывает после долгого объятия. К тому времени, когда шампанское и разговоры иссякли, она выглядела такой измученной, что Бернар начал опасаться, как бы она не раздумала пойти с ним…
Но она вдруг поднялась и, держась очень прямо, объявила, что идёт спать.
– Я хочу лечь не меньше вашего, – сказал Бесье, – но позвольте мне произнести ещё один тост: за ту, что слышит и видит нас…
Он поднял свой стакан и закатил к небу свои водянисто-голубые, помутневшие от выпитого вина глаза. Боннемен, проследив за его взглядом, ошарашенно уставился на розовую луну – вернее, половинку луны, которая вплывала в квадратик неба над патио.
«Вот тебе и раз! Как же я забыл о луне? А, была не была! Чёрт с ней! Луна во второй четверти, да ещё окутанная лёгким туманом, не может светить слишком ярко… Нет уж, дудки, луне нам не помешать…»
– Ну ладно, – мрачно произнесла Одетта, – я тоже иду спать. А вы, Бернар?
– Но-но! – отозвался Боннемен. – Я разве кому-нибудь что-нибудь обещал? Я-то человек холостой… Я-то не собираюсь отказываться от наслаждений, которые щедро дарит Африка…
Когда все трое направились к лестнице – лифт был ещё в проекте, – он почувствовал, что его силы и терпение на исходе. Последнее проявление общительности стоило ему неимоверного усилия: он заставил себя помахать рукой и что-то сказать в ответ на «доброй ночи» Бесье, который поднимался по ступенькам вслед за Розой. «У него же походка старика. И спину он сутулит, как старик…» Но прежде чем троица скрылась из виду, ему показалось, что ладонь «старика» легла на ягодицу Розы. Пролётом выше, на втором повороте лестницы, он увидел, как обе женщины далеко опередили Бесье.
«Померещилось… Стакан или два лишних…» Он вопросительно взглянул на половину луны, которая была теперь прямо над головой. «Ни облачка, как нарочно. А, ладно». Он дождался, пока маленькие испанцы в белых, пестреющих пятнами куртках уберут со стола, попросил стакан воды со льдом. «От меня пахнет вином и табачным дымом. Впрочем, от Розы, наверное, тоже. Слава Богу, она женщина, которую не пугает всё связанное с человеческим телом, настоящая женщина…»
Он не сводил глаз с освещённого окна Розы. «Сейчас она чистит зубы, налив в стакан побольше душистого эликсира. Проделывает множество манипуляций со своим лицом и телом – на мой взгляд, совершенно излишних. Болтает с Одеттой через закрытую дверь – или дверь открыта?.. Мне ещё ждать и ждать».
Окна Бесье погасли. Десять минут спустя стало чёрным и окно Розы. Тогда Боннемен, прячась под сводами, направился к узкой двери, которая вела из внутреннего дворика на пустырь.
Наступая на хрустевшие под его подошвами кусочки штукатурки и черепки, поглаживая на ходу тугие белые цветы аронника, которые жадно впитывали ночную влагу, он пересёк белёсое чистилище, за которым ждал его рай.
На изгибе узкой, неровной тропинки, на полдороге к парку паши, вдали, словно задёрнутое тонким газом зеркало, показалось море. «Какая красота… Строго горизонтальная линия, небо словно мягко опирается на неё, в этот слабый отсвет на воде – как будто лодочка. Только это и нужно – не больше и не меньше, – чтобы я перестал быть несправедливым, завистливым, вообще таким, каким не нравлюсь себе…»
Прислонившись спиной к полуобвалившейся изгороди, окончательно успокоенный – ни собак, ни высокого забора не было, – он любовался чёрной массой кедров, на фоне которой там и сям выделялась мягкими очертаниями, словно кучевые облака, более светлая зелень – мимозы, сгибающиеся от цветущих гроздьев и исходящие ароматом. Далеко внизу мерцал едва различимыми огоньками уснувший город; временами наступала тишина, сравнимая лишь с той, что снисходит на человека вместе со сном. В одно из таких дивных мгновений Боннемен вдруг услышал торопливые, спотыкающиеся шаги и увидел на тропинке неуверенно ступающую тень. «Фантастика! – воскликнул он про себя. – Я и думать о ней забыл».
Он побежал, ощутил, наконец, без помех близость тела, аромат щедро разбрызганных густых кудрей, прерывистое дыхание.
– Вот и ты! Ничего себе не сломала?
– Нет…
– А Бесье? Ты не наделала шуму?
– Нет…
– Не боялась?
– Конечно, боялась…
Он крепко держал её за локти; пока ему доставляло наслаждение просто говорить ей «ты». Она подняла к нему лицо: слабый свет луны окрасил её прелестные щёки бледно-голубым, а рот под слоем помады – тёмно-фиолетовым. «Неужели она так никогда и не будет для меня розовой, и белой, и алой, и золотистой?» Он раздвинул края плаща, чтобы дотронуться до платья, нарочно измятого ещё с утра, и до того, что было платьем прикрыто; Роза стояла неподвижно, принимая, впитывая его ласки вплоть до легчайших касаний.
– Идём же, идём…
Он сжал её обнажённый локоть, и через дыру в изгороди они вошли в парк.
– Видишь, надо идти всё время прямо по этой аллее, потом будет развилка, мы свернём налево и придём на ту самую лужайку, на наше бархатистое ложе в обрамлении камней и цветов… Роза, Роза… Не бойся, я тебя держу…
Она тяжело повисла на его руке, остановилась:
– Темно.
– И слава Богу! Можешь закрыть глаза, если не хочешь смотреть в темноту, я поведу тебя.
– Ты уверен? Бернар, там темно…
Он тихонько рассмеялся, чувствуя себя большим и сильным.
– Зажмурься и ни о чём не думай, дурочка моя маленькая, трусишка! Я скажу тебе, когда мы придём.
Она доверчиво кивнула и прижалась к нему.
1 2 3 4 5