Меж тем дни Флипа, как всегда, принадлежали Вэнк, верной подруге его сердца, рождённой близ него ровно на двенадцать месяцев позже, преданной, словно сестра-близняшка своему братцу, объятой страхом, подобно возлюбленной, которой назавтра предстоит потерять любимого. Но ни их мечты, ни их кошмары не зависели от повседневности. Некий дурной сон, наполненный ледяной тьмой, приглушённым цветом крови вокруг и чёрно-золотым бархатом перед глазами, отравил существование Флипа, укорачивая день, торопя заход солнца, – и всё с тех пор, как в гостиной «Кер-Анны» он выпил оранжад, поданный суровой Дамой в белом. Сверкание бриллианта над краем стола, подтаявший ледяной кубик, засиявший меж трёх бледных пальцев… Сине-красный ара, молчаливо сидящий на жёрдочке, его крыло с подкладкой из белых перьев, тронутых розоватым, как мякоть персика, налётом… Пылкий подросток переставал доверять собственной памяти и расцвечивал эти картинки в фальшиво-яркие тона. Так в наших снах мы иногда сгущаем до синевы зелень древесных крон, а в некоторых тонах и оттенках нам явственны отзвуки реальных страстей.
Этот визит был полон тягостных впечатлений. Даже воспоминания об ароматных снадобьях, тлевших в чаше для благовоний, долго перебивали ему аппетит, вызывали обонятельные галлюцинации:
– Вэнк, тебе не кажется, что креветки нынче отдают росным ладаном?
Разве приятно вдруг очутиться в наглухо замкнутой комнате, пробираться ощупью среди мягких бархатистых предметов? А какое удовольствие в неуклюжем побеге, когда выскакиваешь из этого сумрака под снопы солнечных лучей, внезапно обрушивающихся на плечи? Нет, всё это нисколько не походило на наслаждение, скорее – на страдания должника, терзаемого кредиторами…
«Я обязан отплатить ей любезностью за любезность, – однажды утром сказал себе Флип. – Ничто не даёт мне права вести себя по-свински. Мне нужно положить цветы к её дверям и более об этом не думать. Но вот какие цветы?»
Китайские астры в саду и бархатистый львиный зев показались ему недостойными этой чести. На исходе августа лишились лепестков дикая жимолость и клематисы, обвившиеся вокруг стволов осины. Но во впадине между дюнами он видел озерцо песчаного синеголовника с голубыми цветками и лиловым хрупким стеблем, вполне годящегося для того, чтобы называться «зеркалом глаз Вэнк».
«Синеголовник… Я его видел в медной вазе у госпожи Дальре… А можно ли его дарить? Ведь это ни дать ни взять чертополох! Я положу букет к решётке ворот… А входить не стану…»
С предусмотрительностью, достойной его шестнадцати лет, Флип дождался дня, когда Перванш, почувствовав усталость и лёгкое недомогание, улеглась в тени, капризная и томная, с фиолетовыми тенями под глазами, и отказалась от прогулки и купания. Втайне от всех он срезал и связал в букет самые красивые стебли, немилосердно изрезав руки жёсткой, как железо, листвой. И тёплым бретонским утром, когда землю заволокло лёгкой дымкой, а море оделось в бесплотно-молочные тона, он оседлал свой велосипед. В неудобных белых полотняных панталонах и в самом красивом шерстяном свитере крупной вязки он подкатил к стенам «Кер-Анны», пригнувшись прокрался к решётке ворот, чтобы подбросить цветы, словно избавляясь от опасной улики. Он рассчитал, как вернее бросить свою ношу, подметил место, где стена близко подходит к дому, и, раскрутив руку, словно пращу запустил букет в воздух. Раздался крик, затем шаги по усыпанной гравием дорожке, и сдавленный от гнева, но тотчас узнанный им голос произнёс:
– Попался бы мне тот идиот, кто это придумал… Почувствовав себя оскорблённым, он не убежал, как ему хотелось, и разъярённая Дама в белом обнаружила его у калитки. Завидев его, она переменилась в лице, и сведённые на переносице брови разошлись; пожав плечами, она подытожила:
– Я могла бы и догадаться. Невелика хитрость. Она подождала извинений, но их не последовало, ибо Флип был весь поглощён созерцанием, про себя безотчётно вознося ей хвалу за то, что она снова в белом, что её губы не слишком явно, но тронуты помадой, а глаза – тушью. Она поднесла руку к щеке.
– Надо же, у меня идёт кровь!
– У меня тоже, – не слишком находчиво откликнулся Флип и протянул ей исцарапанные руки. Она нагнулась к ним, размазала пальцем крохотную блестящую капельку крови на ладони Флипа.
– Вы рвали их для меня? – безмятежно спросила она.
Вместо ответа он лишь кивнул, не без тайного злорадства демонстрируя этой изысканной особе манеры неотёсанного крестьянского парня. Однако, казалось, это её не удивило и не раздосадовало.
– Не желаете ли зайти на минутку?
Так же не разжимая губ, он отрицательно мотнул головой, и волосы запорхали вокруг лица, похорошевшего от выражения странной суровости, вытеснившей все иные оттенки чувства.
– Они такого… несказанно голубого цвета… Я их поставлю в мою бронзовую курильницу…
Его лицо чуть смягчилось.
– Я так и думал, – подтвердил он. – Или в серый глиняный горшок.
– Да, если вам угодно… В серый глиняный горшок.
Его привела в восхищение некая покорная мягкость в голосе госпожи Дальре, и она заметила это, заглянула ему в глаза и с прежней непринуждённой, почти мужской улыбкой, переменив тон, спросила:
– Скажите-ка, господин Флип… ответьте на один вопрос… на один простой вопрос… Вот эти прекрасные голубые цветы вы нарвали для меня, чтобы доставить мне удовольствие?
– Да…
– Это прелестно. Чтобы доставить мне удовольствие. А о чём вы думали больше, о моём удовольствии их получить или – прошу, будьте внимательны – о своём удовольствии набрать их для меня и мне вручить?
Он плохо её слушал, глядя, как глухонемой, на её губы, не в силах думать ни о чём, кроме очертаний её рта и трепета ресниц. А потому не понял и ответил наугад:
– Я подумал, что это будет вам приятно… И потом, вы предложили мне оранжаду…
Её ладонь лежала на его руке чуть выше локтя. Она отняла её и широко распахнула приоткрытую калитку.
– Всё в порядке. Вам, милый мой малыш, надобно уйти и более сюда не возвращаться.
– Как это?
– Никто вас не просил быть со мною столь любезным. А посему оставьте попечение и не бомбардируйте меня более вашим голубым чертополохом. Поверьте, это напрасный труд. Прощайте, господин Флип. Разве что…
Она затворила калитку и надменным лбом упёрлась в решётку, которая отделяла её от Флипа, застывшего на дорожке.
– Разве что однажды я обнаружу вас на этом самом месте, и вы придёте отнюдь не для того, чтобы отплатить колючим букетом за оранжад, а совсем по иной причине…
– По иной причине…
– Как ваш голос сейчас походит на мой, господин Флип! Вот тогда-то мы и посмотрим, чьё удовольствие поставлено на кон – моё или ваше – и чей черёд благодарить. Я люблю тех, кто просит милостыню или умирает с голоду, господин Флип. Если вздумаете вернуться, возвращайтесь с протянутой рукой… Ну идите же, идите, господин Флип!..
Она отошла от решётки, и Флип ушёл. Хотя его прогнали и даже изгнали навсегда, он удалялся обуянный мужской гордыней, унося в памяти чёрную вязь резной решётки, и над ней, словно бледная кисть цветущей калины, всё ещё белела женская головка, отмеченная, будто неким таинственным знаком, клеймом свежей крови на щеке.
X
– Ты сейчас упадёшь, Вэнк, у тебя туфля расшнурована. Подожди.
Флип быстро наклонился, схватил две шерстяные тесёмки и обернул их вокруг смуглой, подрагивающей, суховатой лодыжки, похожей на ногу косули, созданную для бега и прыжков. Огрубевшая кожа и многочисленные ссадины не умаляли её грациозности. На лёгких костях почти не было мяса, и мышцы развились ровно настолько, чтобы придать очертаниям плавную округлость; нога Вэнк не будила желания, но рождала в душе особый восторг самой чистотой стиля.
– Да говорю тебе, подожди! Я не могу завязать шнурки на ходу!
– Пусть, оставь так!
Нога выскользнула из державших её ладоней и, словно взлетев, пронеслась над головой стоявшего на коленях Флипа. Он услышал запах лавандовой воды, свежевыглаженного белья и водорослей, запах Вэнк. и увидел её уже метрах в трёх от себя. Она смотрела сверху вниз, изливая на него свет своих тревожно потемневших глаз, на чью синеву не влияли Переменчивые краски морского прибоя.
– Какая муха тебя укусила? Что за капризы! Как-нибудь я умею завязать сандалию! Вэнк. уверяю тебя, ты становишься невозможной!
Рыцарская поза коленопреклонённого Флипа плохо гармонировала с его обиженным лицом древнеримского божка, обрамлённым чёрными волосами, с золотистой кожей, свежесть которой была лишь чуть-чуть подпорчена лёгкой тенью будущих усов (пока что – бархатистым пушком, а в скором времени – жёсткой щетиной).
Вэнк не подошла к нему; казалось, она удивлена и задыхается, словно Флип гнался за ней.
– Что с тобой? Я сделал тебе больно? У тебя заноза?
Она отрицательно покачала головой. Но затем смягчилась, присела на камни среди шалфея и розовых цветков спорыша и натянула подол платья до щиколоток. Чуть угловатая радующая паз стремительность, редкий дар равновесия, делавший любой её шаг похожим на балетное па, ощущались в каждом её движении. Кроме Флипа, она ни с кем не общалась, а нежная дружба с ним приучила её к мальчишеским забавам, к спортивному соперничеству, пока ещё не уступавшему всех своих прав любви, хотя и родившемуся вместе с нею. Наперекор судьбе, день ото дня всё более властно изгонявшей из их душ взаимную доверчивость и мягкость, несмотря на любовное томление, изменявшее самую суть их нежности друг к другу подобно тому, как подкрашенная вода меняет цвет поставленных в неё роз, – иногда им удавалось забыть о своей любви.
Флип не смог выдержать взгляда Вэнк, хотя в его потемневшей лазури не было и тени упрёка. Девушка лишь казалась смущённой и часто дышала, как ненароком застигнутая грибником косуля, когда она взволнованно переминается на месте, вместо того чтобы сразу ускакать прочь. Она прислушивалась к голосу собственных инстинктов, а не пыталась вникнуть в побуждения коленопреклонённого юноши, из рук которого она внезапно выскользнула. Она понимала, что ею в тот миг владело недоверие, род отвращения, а совсем не порыв целомудрия. Перед лицом столь великого чувства речь уже не идёт о заурядной стыдливости.
Однако девическая чистота её натуры помогала Вэнк ощутить присутствие другой женщины около Флипа. Это было похоже на неожиданные проблески ясновидения. Порой она обнюхивала воздух вокруг него, как если бы он втайне курил или ел что-то вкусное. Иногда их разговор прерывало её внезапное молчание, пугающее, как прыжок с обрыва. Или взгляд, резкий, словно удар, тяжести которого он не мог не почувствовать. А то вдруг во время прогулки она вырывала из его руки свою маленькую ладонь, до того полдня доверчиво покоившуюся в более сильной, хотя и более тонкой ладони друга.
Свои третий и четвёртый визиты к госпоже Дальре Флип без труда скрыл от Перванш. Но что значат расстояния и стены против незримого чувствительного щупальца, что быстро протягивается из глубины влюблённой души, ощупью мгновенно находит предательскую трещину, а после умеет тотчас свернуться, исчезнуть из виду?.. Привитый на стебле их большой тайны, маленький ползучий секрет поразил Флипа, почти невиновного, тяжёлым моральным недугом, почти что увечьем. Теперь нередко Вэнк находила своего спутника слишком податливым в случаях, когда он должен был бы, движимый естественным для друга и влюблённого деспотизмом, третировать её как рабыню. Печать особой предупредительности, свойственной неверным мужьям, отмечала его поступки, будя её подозрительность.
Побурчав о странных причудах своей подруги, Флип на этот раз не перестал дуться и возвратился в дом, из всех сил стараясь не бежать. Поужинает ли он на этот раз в «Кер-Анне»? Об этом его попросила сама госпожа Дальре! Попросила… Эта женщина умела только приказывать и с потаённой непреклонностью направлять шаги того, кого возвысила до звания истомлённого голодом нищего. Однако этот нищий оказался неподвластен унижению и вдали от неё мог без благодарности вспоминать о той, что чистила для него фрукты, наливала прохладительные напитки, чьи белые руки ухаживали за случайно забредшим к ней маленьким миловидным новичком и услужали ему. Но стоит ли называть новичком подростка, которого любовь с детства наделила мужественностью и сохранила в чистоте? Там, где Дама в белом должна была бы встретить лёгкую добычу, охотно спешащую на заклание, госпожа Дальре нашла ослеплённого, но осмотрительного противника. Искажённый мукой рот и протянутые руки нищего не придавали его лицу выражения поверженного раба.
«Он будет защищаться, – предположила она. – Он хранит себя…» Она ещё не пришла к тому, чтобы сказать себе: «Это она его хранит».
Меж тем всё складывалось удачно: Флип от дверей дома крикнул Вэнк, оставшейся на краю песчаной косы:
– Я отправляюсь за второй почтой! У тебя нет поручений?
Она отрицательно замотала головой, и прямые волосы закрутились сияющим колесом. Он же тотчас вскочил на велосипед.
Казалось, госпожа Дальре не ждала его и читала. Но искусно затемнённая гостиная, почти невидимый столик, от которого исходил аромат поздних персиков, кипрской дыни, нарезанной дольками, уложенными звездой, и чёрного кофе в чашке с толчёным льдом уверили его в обратном.
Госпожа Дальре отложила книгу и не вставая протянула ему руку. В сумраке он видел белое платье, белую руку; чёрные глаза, резко подведённые тушью, поднялись на него с непривычной медлительностью.
– Я вас не разбудил? – выдавил из себя Флип, сочтя уместной светскую предупредительность.
– Нет… Определённо нет. Снаружи жарко? Вы голодны?
– Не знаю…
Он вздохнул с искренней нерешительностью; с первого шага в усадьбе у него появилась какая-то жажда и обострённая чувствительность ко всем запахам съестного, которая походила бы на аппетит, если бы не перехваченное спазмой горло. Однако хозяйка дома подала ему блюдце, и он поднёс ко рту серебряную лопаточку, на которой лежала красноватая мякоть дыни, присыпанной сахарной пудрой и пропитанной лёгким ликёром с анисовым привкусом.
– Ваши родители чувствуют себя хорошо, господин Флип?
Он с удивлением взглянул на неё. Она выглядела рассеянной и, казалось, сама не слышала своего голоса. Оттопыренной манжетой рубашки он зацепил ложечку, со слабым звоном маленького колокольчика упавшую на ковёр.
– Какой вы неловкий… Подождите…
Одной рукой она поймала его запястье, другой – засучила до локтя рукав и решительно задержала его обнажённую руку в горячей ладони.
– Оставьте меня! – очень громко крикнул Флип.
Он резко отдёрнул руку. У его ног разбилось блюдечко. В ушах стоял какой-то шум, в нём гулким эхом звучал голос Вэнк: «Оставь!..» – и он обратил на госпожу Дальре растерянно-сокрушённый взгляд. Она не двинулась с места, и отброшенная им ладонь лежала на коленях раскрытой, словно пустая раковина. Флип долго вслушивался в эту исполненную тайного смысла тишину. Он опустил голову. Перед глазами пронеслись непонятные, не связанные между собой видения: то какого-то полёта (так летают во сне), то падения, словно нырка, когда над повернувшимся к небу лицом на воде сходятся круги… А затем без какой-либо порывистости, с обдуманной медлительностью и расчётливой решимостью он доверил свою обнажённую руку её раскрытой ладони.
XI
Когда Флип вышел от Дамы в белом, было, наверное, около половины второго ночи.
Прежде чем выбраться из родительского дома, ему пришлось дожидаться, пока стихнут все звуки и во всех окнах погаснет свет. Запертая на задвижку дверь веранды, деревянный брус, опустившийся от собственного веса, – за ними открывалась дорога, он был на свободе… На свободе? Он шёл к «Кер-Анне», словно в путах, иногда останавливаясь, чтобы отдышаться, прижимая левую руку к сердцу, опустив голову или задрав её, словно воющий на луну пёс. На гребне уступа он обернулся и посмотрел на оставленный позади дом, где спали его родители, родители Вэнк, сама Вэнк… Третье окно, маленький деревянный балкончик… Вот за этими затворёнными ставнями она, должно быть, спит. Наверное, слегка откинулась набок, уткнувшись лицом в сгиб руки, как ребёнок, спрятавшийся, чтобы поплакать, а её ровно подстриженные волосы веером рассыпались от затылка к щеке.
С самого детства он часто видел её спящей. Он хорошо помнил это её грустно-нежное выражение, появлявшееся только во сне.
Внезапно испугавшись, что она телепатически почувствует его взгляд и проснётся, Флип отвернулся и дальше смотрел только на дорогу, которая белела в молочном сумраке ночи под нарождавшейся луной, направляя его шаги. Тревога и любовь его подруги, лишь слегка ослабленные сном, опустившимся на юную головку, как он чувствовал, неотступно сопутствовали ему. Их тяжесть – гораздо более обременительная, нежели страх шестнадцатилетнего подростка, пустившегося навстречу первому приключению;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12