– Саха! Саха! Пошли…
Кошка бросилась вперёд, он неловко пустился следом, скользя в обтрёпанных сандалиях из рафии.
Он подставил плечи благостному солнечному жару, прикрыв веками глаза, отвыкшие от зелёного блеска лужайки, от горячего цветного света, отражённого густо толпящимися амарантами с их мясистыми гребнями, клумбой красного шалфея, обсаженной гелиотропами.
– Всё тот же, всё тот же шалфей!
Сколько помнил Ален, это насаждение, сделанное в виде сердца, всегда имело красный цвет, его неизменно окаймляли гелиотропы и осеняла старая чахлая вишня, на которой в иной год поспевала в сентябре пригоршня ягод…
– …Шесть… Семь… Семь зелёных вишен!
Он обращался к кошке, которая, глядя перед собой золотистыми пустыми глазами, одурманенная необыкновенно густым благоуханием гелиотропов, приоткрыла пасть, выказывая признаки близкого к тошноте упоения, которое овладевает кошками от непомерно сильных запахов.
Желая несколько привести себя в чувство, она пожевала какой-то травки, прислушалась к голосам, потёрлась мордочкой о жёсткие стебли подстриженной бирючины, но не позволила себе никакой неприличности, никакой безрассудной шалости – она шествовала достойно, окружённая серебристым нимбом. «Её сбросили с десятого этажа, – размышлял, глядя на неё, Ален. – Её схватили и швырнули вниз… Наверное, она отбивалась, может быть, вырвалась, но была схвачена вновь и сброшена… Казнена…»
Игрой воображения он старался разжечь в себе праведный гнев и не мог. «Если бы я на самом деле всей душой любил Камиллу, что бы сейчас творилось со мною…» Вокруг него блистало его королевство, и, как всякому королевству, ему грозила беда. «Мать уверяет, что не пройдёт и двадцати лет, как станет невозможно держать такие усадьбы, такие сады. Наверное, она права, и я готов их лишиться, но не желаю никого пускать сюда…» Он встревожился, услышав телефонный звонок в доме. «Полно, неужто я боюсь? Да и не настолько глупа Камилла, чтобы звонить мне. Надо отдать ей должное: никогда не встречал молодой женщины, более умеренно пользующейся этим аппаратом…»
Однако, помимо воли, он побежал неуклюже, роняя сандалии, оступаясь на круглых камушках и крича на ходу:
– Мама, кто звонит?
На крыльце появился белый пухлый пеньюар, и Ален устыдился своего крика.
– Как я люблю на вас этот толстый белый пеньюар, мама! Всё тот же, всё то же…
– Благодарю тебя за пеньюар, – отвечала госпожа Ампара. – Она ещё немного помедлила, испытывая терпение сына. – Звонил господин Вейе. Половина десятого. Начинаешь забывать обычаи дома?
Она расчесала пальцами волосы сына, застегнула пуговицы куцей пижамы.
– Нечего сказать, хорош! Надеюсь, ты когда-нибудь снимешь эти опорки?
Ален испытывал благодарность матери за ловкость, с которой она сообщала разговору нужное направление.
– Не беспокойтесь, мама! Непременно займусь всем этим…
Госпожа Ампара нежно остановила широкое и неопределённое движение его руки.
– Где ты будешь вечером?
– Здесь! – воскликнул Ален, чувствуя, что слёзы подступают к глазам.
– Боже мой! Какой же ты ребёнок! – укорила его мать.
Он ухватился за слово с серьёзностью бойскаута.
– Не спорю, мама. Я как раз собирался поразмыслить над тем, как мне поступить, чтобы выбраться из детского возраста…
– И как же? Через развод? Но эта дверь скрипит!
– Зато впустит свежий воздух! – дерзко возразил Ален, набравшись смелости.
– Не кажется ли тебе, что разлука… на какое-то время… отдых или путешествие… могли бы дать не худшие результаты?
Ален негодующе воздел руки.
– Но, бедная моя мама, вы даже не знаете… Вы даже вообразить себе не можете…
Он собирался всё рассказать, поведать ей о покушении.
– Предпочитаю оставаться в неведении! Все эти обстоятельства меня не касаются. Будь же немного… щепетильнее, что ли?.. – поспешно проговорила госпожа Ампара.
Ален воспользовался её целомудренным заблуждением.
– Видите ли, мама, есть ещё одно неприятное обстоятельство, связанное с переплетением семейных и торговых интересов… с точки зрения семейства Мальмеров развод был бы непростителен, какова бы ни была доля вины Камиллы… дочь, прожившая с мужем каких-то три с половиной месяца… Я просто слышу, как они…
– Где ты видишь тут торговые соображения? Ты что, вошёл в долю с их дочкой? Муж с женой – не компаньоны!
– Разумеется, мама! Однако согласитесь, что ежели дело обернётся так, как я предполагаю, придётся подвергнуться гнусным формальностям, вести переговоры, и прочее, и прочее. Развестись не так просто, как думают некоторые…
Она сочувственно внимала сыну, зная по опыту, что некоторые причины влекут за собою множество неожиданных следствий, что человеку на его веку приходится рождаться не единожды и что в удел ему достаются лишь случайности, страдания, ошибки…
– Всегда трудно расставаться с тем, с чем собирался связать свою судьбу, – проговорила госпожа Ампара. – Мальмеровская дочка не так уж и плоха… Немного… неотёсанна, не хватает светскости, а впрочем, не так уж и плоха. Во всяком случае, таково мое мнение… Я его тебе не навязываю. У нас будет ещё время поразмыслить…
– Я уже дал себе сей труд, – возразил Ален со строптивой учтивостью. – И, кстати, почитаю за лучшее не распространяться покамест об одном прелюбопытном происшествии.
Лицо его озарилось вдруг улыбкой, воротившимся детством. Встав на дыбки над полной лейкой, Саха согнутой ковшиком лапой выуживала из воды нападавших туда муравьев.
– Взгляните, мама! Ну не чудо ли эта кошка?
– Да, конечно, – со вздохом молвила мать. – Твоя химера.
Он удивлялся всякий раз, как мать употребляла какое-нибудь редкостное слово. И на сей раз он выразил своё уважение, коснувшись губами рано увядшей руки с набухшими жилами, краплёной коричневыми пятнышками, которые Жюльетта мрачно называла «земляной оспой». Он выпрямился, услышав звонок у ограды.
– Прячься! – бросила ему мать. – Сейчас явятся поставщики. Ступай оденься. Подумать страшно, что мальчишка из мясной лавки застанет тебя в подобном облачении!..
Однако они понимали, что у ворот звонит не мальчишка-посыльный из мясной лавки. Госпожа Ампара спешила взойти по ступенькам крыльца, обеими руками приподнимая полы пеньюара. За подстриженными кустами бересклета пробежала всполошённая Жюльетта, полоща на ветру чёрным шёлковым передником, а шарканье по гравию дорожки домашних туфлей известило Алена о бегстве престарелого Эмиля. Ален заступил ему дорогу.
– Вы отворили, по крайней мере?
– Да, господин Ален! Это молодая госпожа в своём автомобиле…
Он возвёл горе полный ужаса взор, втянул голову в плечи, точно с небес посыпался град, и поспешил прочь.
«Вот так переполох! Не худо бы одеться… Глядите-ка, на ней новый костюм…»
Камилла увидела его и без особой поспешности шла прямо к нему. С какой-то весёлой горечью, которую чувствуют порой люди в несчастье, Ален подумал мимоходом: «Надо полагать, обедать приехала…»
Слегка, но искусно подкрашенная, осенившая глаза чёрными ресницами, сверкая зубами из-за разомкнутых чудных уст, она всё же смешалась, когда Ален тронулся навстречу ей, ибо пребывал под защитою витавшего здесь духа, попирал траву под сенью величавых дерев. Камилла смотрела на него глазами нищенки.
– Извини меня, я похож на слишком быстро растущего мальчишку… Но мне кажется, мы не уславливались встретиться утром?
– Нет, просто привезла тебе твой большой набитый битком чемодан.
– Это уже лишнее! – досадливо воскликнул Ален. – Я сегодня же послал бы за ним Эмиля…
– Уж этот Эмиль!.. Я давеча хотела передать ему чемодан, так этот старый дурак пустился наутёк, точно от зачумлённой… Я оставила его у ворот…
Лицо её покраснело от гнева, она прикусила себе щёку. «Многообещающее начало», – подумал Ален.
– Весьма сожалею. Да ты ведь его знаешь… Послушай, – решил он вдруг, – пойдём-ка на бересклетовую поляну, там будет спокойнее, чем в доме.
Он тотчас пожалел о своих словах, ибо бересклетовая поляна – небольшое окружённое подстриженными деревьями и обставленное плетёной мебелью пространство – служила некогда прибежищем для первых тайных поцелуев.
– Подожди, веточки стряхну. Зачем портить такой красивый костюм? Первый раз вижу его на тебе…
– Он совсем новый, – молвила Камилла с глубокой печалью в голосе, словно объявила: «Он умер».
Озираясь, она села бочком. Две круглые арки, одна напротив другой, размыкали кольцо зелени. Алену вспомнилось одно признание Камиллы: «Ты представить себе не можешь, как я робела в твоём чудном саду… Я приходила туда, как деревенская девчонка приходит в парк особняка поиграть с барским сыном. А между тем…» Одним словом она испортила всё, этим «между тем», намекающим на благополучие фирмы по производству машин для выжимания белья сравнительно с приходящим в упадок делом семейства Ампара.
Он заметил, что Камилла не сняла перчатки. «Ну, эта предосторожность против неё же и оборачивается… Не будь перчаток, я, может быть, и не вспомнил бы о её руках, о том, что они сделали… А, наконец-то! Наконец начинает закипать гнев! – подумал он, прислушиваясь к ударам сердца. – Долго же я раскачивался!»
– Ну так как? – начала Камилла невесёлым голосом. – Что поделываешь? Может быть, ты ещё хорошенько не обдумал?..
– Обдумал, – возразил Ален.
– Вот как!
– Да. Я не могу вернуться.
– Я прекрасно понимаю, что толковать об этом сегодня нет смысла…
– Я не хочу возвращаться.
– Совсем? Никогда?
Он пожал плечами.
– Что значит «никогда»? Я не желаю возвращаться. Не теперь, а вообще.
Она напряжённо смотрела ему в лицо, пытаясь отличить правду от лжи, напускное раздражение – от истинного гнева. Он испытывал к ней такое же недоверие. «Сегодня она скромненькая, схожая немного с хорошенькой белошвейкой. Как-то теряется среди зелени. И мы уже успели наговорить друг другу пустых слов…»
Вдали Камилла видела сквозь один из округлых просветов в стене зелени следы «работ» на фасаде дома: новенькое окно, свежеокрашенный навес над ним. Отважно устремляясь навстречу опасности, она объявила вдруг:
– А если бы я ничего не сказала вчера? Если бы ты ничего не узнал?
– Блистательный образец женского хитроумия! – усмехнулся Ален. – Он делает тебе честь!
– Честь? А что честь? – отразила она удар, тряхнув головой. – Семейное счастье часто зависит от чего-то такого, в чём совестно признаться, или от чего-то невысказанного… Мне кажется, что, умолчи я об этом, в сущности, дурном поступке, я лишь укрепила бы наш союз. Видишь ли, я не чувствую в тебе… как бы сказать?
Она искала слово, изображая его смысл крепко сплетёнными руками. «Напрасно она выставляет руки напоказ, – мстительно подумал Ален. – Руки, совершившие казнь…»
– Короче, ты мне совсем не единомышленник, – нашлась наконец Камилла. – Разве я не права?
Поражённый, он мысленно признал её правоту, но ничего не сказал. Тогда Камилла повторила столь знакомым ему жалобным голосом:
– Я не права, злюка, не права?
– Но послушай! – вспылил он. – Речь ведь не об этом. Единственное, что имеет для меня значение – значение в отношении тебя, – так это знать, что ты сожалеешь о своём поступке, что только о нём и думаешь, что он приводит тебя в ужас… Словом, что ты испытываешь угрызения совести, понимаешь? Ведь раскаиваются же люди!
Он сердито встал, прошёлся вокруг поляны, отёр взмокший лоб рукавом.
– Ну конечно! Разумеется! – с притворным сокрушением воскликнула Камилла. – Если бы ты знал, как я сожалею… Видно, я тогда совсем потеряла голову…
– Ты лжёшь! – крикнул он придушенным голосом. – Ты жалеешь лишь о том, что твой замысел не удался! Да это видно по тому, как ты говоришь, как ты одета: эта шапочка набекрень, эти перчатки, этот новёхонький костюмчик – это всё ухищрения, чтобы соблазнить меня!.. Если бы ты действительно раскаивалась, я увидел бы это по твоему лицу, я почувствовал бы!
Он выкрикивал слова придушенным, слегка осипшим голосом, не в силах уже совладать с гневом, которым распалил себя. Обветшалая ткань пижамы лопнула на локте. Он оторвал почти весь рукав и отшвырнул его на кусты. На какое-то время Камилла приковалась взглядом к обнажённой, странно белой на фоне бересклетовых зарослей размахивающей руке.
Ален прижал ладони к глазам, заставляя себя говорить тише.
– Маленькое безупречное создание! Голубое, как самые дивные сны! Кроткое, нежное существо, способное тихо умереть, лишившись необходимого ему… И ты держала её над пропастью и разжала руки… Ты чудовище!.. Я не хочу жить с чудовищем!..
Он отнял руки от покрывшегося испариной лица, подошёл к Камилле, ища слова, которые ещё больнее уязвили бы её. Она часто дышала, переводя взгляд с голой белой руки на такое же белое лицо, в котором не было ни кровинки.
– Но это всего лишь животное! – возмущённо вскричала она. – Ты жертвуешь мною ради четвероногого! А ведь я жена тебе! И ты бросаешь меня ради кошки!
– Животное! Да, животное…
По видимости, успокоившись, он искал убежища в загадочной и понимающей усмешке. «Я должен признать, что Саха действительно животное… А коли так, чем замечательно это животное и как втолковать это Камилле? Эта опрятненькая кипящая гневом добродетельная убийца, уверенная, что ей известно, что такое животное, положительно уморит меня!..» Но тут голос Камиллы заставил его забыть о насмешках.
– Чудовище – это ты.
– Не понял?
– Да, ты. К сожалению, я не умею это объяснить, но уверяю тебя, что не ошибаюсь. Да, я хотела избавиться от Сахи. Это не очень красиво, согласна. Но убить то, что мешает или причиняет страдания, – это первое, что приходит в голову женщине, особенно женщине ревнующей. А вот ты – действительно случай особый, явление уродливое, ты…
Она силилась изъяснить свою мысль, тыча пальцем в то, что в наружности Алена являло, по случаю, свидетельство исступления ума: оторванный рукав, трясущиеся губы, с которых готова была слететь брань, побелевшие, как мел, щёки, всклокоченные, вздыбленные немыслимым хохлом волосы… Он не стал спорить, не стал защищаться – казалось, он хотел постичь нечто, и прочее перестало существовать для него.
– Если бы я из ревности убила или собиралась убить женщину, ты, вероятно, извинил бы меня. Но я подняла рук на кошку и, стало быть, я дурной человек. И ты удивляешься, что я называю тебя чудовищем…
– Разве я говорю, что удивляюсь? – заносчиво перебил он.
Она растерянно посмотрела на него, безнадёжно махнула рукой.
Хмурый, отчуждённый, он провожал взглядом ненавистную руку в перчатке всякий раз, как она приходила в движение.
– Так что же мы решим на будущее? Как нам быть, Ален?
Он едва не застонал от переполнявшей его неприязни, едва не крикнул ей в лицо: «Будем жить врозь, будем молчать, спать. Дышать друг без друга! Я уйду далеко, очень далеко: под эту вишню, например, под крыло этой чёрно-белой сороки, под радужный веер этого разбрызгивателя… Либо в мою холодную спальню, под защиту маленького золотого доллара, пригоршни обломков прошлого и кошки породы "шартре"…»
Однако он овладел собой и невозмутимо солгал:
– Пока ничего. Слишком рано решать… бесповоротно… Подумаем позднее…
Эта новая попытка выказать умеренность и готовность к обсуждению лишила его последних сил. Он споткнулся, едва ступив несколько раз, когда пошёл провожать Камиллу, ухватившуюся с безумной надеждой за это подобие примирения.
– Да-да, конечно, слишком рано… Подождём немного… Не провожай, я прекрасно дойду до ворот сама… При виде твоего рукава вообразят ещё, что мы подрались… Послушай, я, может быть, съезжу поплавать в Плуманак, к брату и свояченице Патрика… От одной мысли, что придётся сейчас жить у родителей…
– Поезжай в родстере, – предложил Ален.
Она покраснела, рассыпалась в изъявлениях благодарности.
– Как только возвращусь в Париж, сразу верну его тебе. Тебе самому может понадобиться… Так что заберёшь без церемоний… Я, кстати, сообщу тебе о своём отъезде… и о возвращении…
«Уже прикидывает, уже латает прорехи, наводит мостики, уже клеит, зашивает, чинит… это ужасно. Неужели именно это и ценит в ней мать? Вероятно, это бесценное качество. Я уже не в состоянии более ни понимать её, ни вознаграждать за благодеяния. Как непринуждённо она чувствует себя там, где мне невыносимо!.. Поскорее бы она ушла, поскорее бы…»
Она уходила, не решившись протянуть ему руку, но под сводом подстриженной зелени отважилась коснуться его – ничего, впрочем, не добившись – своими налившимися грудями. Оставшись один, он без сил повалился на садовое кресло и тут же, чудесным образом возникнув, на столик из ивовой лозы вскочила кошка.
Отойдя уже на некоторое расстояние, на повороте дорожки Камилла увидела в прогалине листвы кошку и Алена. Она сразу остановилась, словно борясь с желанием воротиться. Но она замешкалась лишь на мгновение и сразу ускорила шаги, ибо, если чуткая Саха по-человечьи провожала её взглядом, то Ален, полулёжа в кресле, подбрасывал и проворно ловил согнутой по-кошачьи ладонью первые августовские каштаны, одетые зелёной колючей кожурой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11