И я выполнил задание.
Хотя Господь Сам рассказал мне о высоком предназначении моих земных трудов, это не значит, что я всегда справлялся со своим призванием. Подобно Иезекиилю, Даниилу и Ионе я был обязан своим успехом пережитым мною неудачам — тем бесценным знаниям, что можно приобрести только в темнице, в клетке со львами или в китовом чреве.
Одна из таких памятных неудач связана с Кози Мо, потаскухой с Хуперова холма.
Дело было ранним утром, шел моросящий дождь. Я взобрался на вершину холма и увидел, что возле розового фургона стоит пикап с включенными фарами.
— У Кози в гостях приятель, — отметил я про себя.
За Кози Мо было сподручнее следить по ночам. Я мог никем не замеченный взбираться на крыло фургона и через маленькое круглое окошечко наблюдать, что творится в ее жилище, освещенном светом ночника.
В тот раз я увидел там мужскую мускулистую спину и ягодицы, на которых был вытатуирован целый зверинец.
Татуированный незнакомец мучил несчастную блудницу. По крайней мере, такой вывод я сделал из того, что увидел: трепещущее бедро, разметанная копна золотистых волос и мечущиеся в воздухе руки. Сердце у меня заныло, потому что, несмотря на мерный шум дождя, до моих ушей доносились ее всхлипы — короткие, ритмичные и жалобные. Бедная Кози…
На какое–то время я забыл обо всем, завороженный созерцанием татуировки, украшавшей слабо светившуюся в темноте кожу: там была кобра, держащая крысу в зубастой пасти, крадущаяся пантера, дерущиеся волки. На могучих плечах мужчины художник изобразил единорога, а на загривке — величественного орла, сидящего на краю гнезда с птенцами.
Я так был увлечен зрелищем, что не услышал шагов за спиной.
— О'кей, маленький паскудник, посмотрел, и хватит, — произнес сзади низкий пропитый голос. И шесть дюймов стали уткнулись мне в спину, прижав меня к борту фургона. Острие ножа, нервно подрагивая, больно впилось в кожу.
— Слазь, паскудник, — прошипел все тот же голос. Он принадлежал худому и высокому батраку с плантации. Во рту у него поблескивал золотой зуб. На фалангах пальцев правой руки виднелись синие буквы «У–М–Р–И», и такая же татуировка была на левой.
— Не трогай свои причиндалы, оставь все как есть. Пусть мой дружок на тебя полюбуется. Мы тут подождем, пока он освободится…
Я стоял, стуча зубами от внезапно охватившего меня холода.
— Сегодня, считай, не повезло тебе, паскудник, — продолжал батрак. — Мой дружок Джок Сноу оторвет тебе башку, а потом набьет твою шкуру дерьмом.
Мы стояли и ждали, минут десять, не меньше. Я дрожал от страха и холода, пытаясь не наделать в штаны, а он все шептал и шептал: — Да, не повезло тебе, паскудник.
Когда я пытался привести себя в порядок, он шипел: — Я тебе сказал, оставь все как есть!
Наконец Джок Сноу показался в проеме двери, голый по пояс, с рубашкой, переброшенной через плечо. Он улыбался, как распоследний сукин сын.
И тут Джок увидел меня. Злобная радость озарила его харю.
Я закрыл глаза и увидел зеленовато–голубое лицо Христа с окровавленным лбом, медленно надвигавшееся на меня. Я еще успел удивиться тому, сколько сострадания было в Его глазах. И тут тяжелый, как копыто мула, удар в переносицу свалил меня с ног.
Я очнулся от запаха лаванды. Попытался открыть глаза, но левый не открывался, словно вместо век у него были две насосавшиеся крови пиявки, между которыми не оставалось даже щели. Правого же глаза я не чувствовал вообще. Все было окутано алой пеленой, и я не понимал, где нахожусь. Пребывал ли я еще среди живых или же умер и очутился в аду?
Тут прохладная ладонь нежно прикоснулась к моему лбу. Ладонью этой оканчивалась бледная, окутанная прозрачной тканью рука, и принадлежала она сладко пахнущей Кози Мо.
Я был беспомощен. Я не мог защитить себя. Я попытался встать, но тело не подчинялось мне, пронзенное тысячами больших и маленьких жал и стрел. Я смотрел на нее сквозь алый туман, а она все гладила, трогала и похлопывала меня. Что она делала? Неужели пыталась заколдовать? Мне хотелось пить. Я с огромным трудом приподнял голову и хотел было попросить воды, но тут она сама сказала мне-.
— Выпей. Это вода. Молчи. Лежи спокойно. Все в порядке. Я все видела. Если бы я не прикрикнула на этих свиней, они бы… Лежи, лежи. Что за скотина Джок Сноу… тсс! молчи! — прошептала она и приложила огненный палец к моим губам.
Кожа на лице Кози Мо казалась мне алой, и алыми же были завитки золотистых волос, ниспадавшие на грудь, когда она наклонилась, чтобы еще раз погладить мою голову. Мое тело натужно содрогнулось, когда волосы Кози Мо скользнули по моим обнаженным бедрам.
— Значит, ты любишь подсматривать… маленький негодник… — сказала она с какой–то странной улыбкой на губах. — И, верно, это уже не в первый раз. Ты тут бывал раньше.
И тихо–тихо прибавила, обращаясь уже не ко мне, а сама к себе: — Жалкие говнюки, сукины дети…
Ее крепкие белые груди покачивались и перекатывались под скользкой атласной тканью ночной рубашки. На меня пахнуло сладко–кисловатым ароматом ее подмышек. Я представил себе эту нежную кожу желтовато–медового оттенка. Она сказала: — Тсс, закрой–ка лучше глазки, солнышко, — и я снова потерял сознание.
IX
Послушайте, я не хочу говорить плохо о мертвых, но разве я не сказал вам, что моя мамаша была сука, каких еще поискать надо, а вместо мозга у нее была помойка с копошащимися червями?
И при этом невежественная тварь еще осмеливалась, накачавшись до чертиков, поучать и воспитывать меня. Ужасное и прискорбное зрелище. Как–то раз Па рано уснул, и Ма решила, что пришло самое время просветить меня насчет нашей родословной, предков, семейных традиций и прочего в этом роде. Я сидел на жестком стуле, а она занималась своим любимым делом.
Сжимая в одной руке коричневую глиняную бутылку, а в другой — старую пластиковую мухобойку, она разглагольствовала битый час или даже два, а потом экзаменовала меня. Если на вопрос следовало ответить положительно, я должен был поднять правую руку, а если отрицательно — левую. Если я отвечал неправильно, она пребольно била меня по макушке мухобойкой. Если я вообще не мог ответить, что случалось довольно часто, поскольку мои руки были привязаны к подлокотникам, она била меня мухобойкой по правому или левому уху, подсказывая правильный ответ.
Иногда она и сама забывала правильный ответ, перебрав пойла из бутылки, и тогда она била меня для верности сразу по обоим ушам. И, наконец, в том случае, если мамаша моя не могла вспомнить вопроса или даже темы урока и вообще почему я сижу перед ней привязанный к стулу и почему она держит в руках мухобойку, — ее охватывала ярость. Тогда она обрушивала на меня настоящий град пощечин, оплеух, тычков, пинков и затрещин, пока не падала, притомившись, в кресло и не засыпала. А я сидел и ждал, когда Па решится выйти из родительской комнаты и отвязать меня от стула.
Впрочем, я не собираюсь поливать дерьмом покойницу, ибо теперь она мертва и от нее ничего не осталось, кроме червивого трупа, — если не считать души, которая корчится и стенает в пламени ада. Я всего лишь хотел рассказать вам то, что поведала мне Ма о моих предках по отцовской линии. А поведала она мне странные вещи касательно моей крови и моего родства. Правда, я давно уже подозревал нечто в этом роде.
Вот что проорала мне Ма (говорить–то спокойно она просто не умела): — Твоя родословная, бля, по папашкиной линии дело мутное. Что там было у папашиной родни — словами не рассказать: большей путаницы не творилось на свете с тех пор, как по ней ходят жопы о двух ногах. Путались они там промежду собой, бля, ну там, на холмах этих, народ такой. Потому и Па — полудурок, и у тебя не все дома, у урода немого. И фамилие твое вовсе не Юкроу. Папаша твой фамилие–то поменял, как слез со своих холмов. Поди, слыхал про семейку Мортонов? На кличку–то Мортон лет сорок тому назад отзываться не больно любили. Потому как тогда Мортонов пачками вешали на каждом столбе. А холмы–то Мортонами так и кишели. Почти всех их повязали, один твой Па и улизнул. Ухо–то себе он тогда и отстрелил.
Мортоны эти хуже свиней были. У них в жилах черная кровь текла. Черная больная кровъ На глаза–то свои посмотри — в тебе такая же течет. Я уж вижу.
Дурная кровь…
И в таком роде она несла и несла, все больше и больше распаляясь от отравы, которая была повсюду — в самогоне, в ее мозгах, в ее словах. А я сидел на жестком стуле и слушал ее, согнувшись в три погибели, потому что руки мои были привязаны к деревянным ножкам. Словно ведьма в старину в ожидании костра — только меня вместо костра ждала грязная мухобойка. И вот я сидел и ждал, когда прольется моя дурная, моя черная кровь.
— Врет она все, — подумал я и вздохнул с облегчением. — Красная у меня кровь.
Я же помню.
Я разрыл тайник у подножия висельного дерева и здоровой рукой положил ножницы на место. Дождь был таким сильным, что вымывал из почвы гробы и уносил в потоках надгробия, поэтому сомнительно было, что ножницы останутся там, где я их бросил, если их не придавить чем–нибудь тяжелым, но на всякий случай я все же зарыл их ногой поглубже в жидкую грязь.
Затем я встал на кривой корень, который выступал, словно чей–то согнутый палец, из размытой земли, вынул из кармана носовой платок и намочил его в лужи це крови, собравшейся в сложенной лодочкой ладони. Я поднял платок и посмотрел на него: в тусклом свете дня кровь казалась еще краснее.
Окончательно убежденный, я вытер платком обе руки. Затем наложил повязку на руку и завязал ее с тыльной стороны.
— Завтра снова посмотрю, — подумал я, твердо решив, что вечером расковыряю ужасный черный струп, которым покроется рана.
И поплелся к лачуге, то и дело поскальзываясь и падая.
X
Но тут в долине появился проповедник по имени Эби По.
И от одного щелчка курков его вороненых револьверов засохшая корка безразличия, покрывшего подобно инородному телу общину укулитов, треснула и разошлась. В окнах домов на Мэйн–роуд раздвинулись заплесневелые шторы, и впервые за долгое время из–за них показались потемневшие и унылые лица верных — словно несколько десятков черных печальных лун одновременно взошли на небесах. Глаза с оживлением глядели в сторону городской площади, потрясенные переполохом, поднятым одиноким всадником. На робких, мышиных лицах появились недоуменные мины; укулиты пытались уразуметь, зачем этот чужестранец поливает градом пуль облака, из которых не переставая продолжал сыпать дождь.
Расстреляв по барабану из каждого шестизарядного револьвера, Эби По счел салют в честь долины Уку–лоре состоявшимся. Стреляя, он вертел револьвер на пальце, словно пропеллер. Он прострелил насквозь вывеску на парикмахерской старого Ноя, отчего черное лицо цирюльника почернело еще больше. Два цветочных горшка рассыпались веером терракотовых осколков и припудрили красноватой пылью витрины галантерейной лавки Флокли. Он пальнул в сторону «Волшебного колодца» Уиггема, и унция свинца вклинилась между двумя камнями кладки в нескольких дюймах от пластикового мешка с запиской, оставленной в этом тайнике из тесаного камня дрожащей и бледной рукой несколько месяцев назад. Облачко пыли взвилось в воздух. Столпившееся у окна семейство Уиггемов в страхе присело. А Эби По все палил и палил в белый свет.
Капли дождя шипели на раскаленных докрасна стволах. Струйки дыма свивались в голубые арабески.
А восседал Эби По в диковинном деревянном седле, под грузом которого его дряхлая кляча заметно пошатывалась. И в этом седле он совершал странные, чудные движения; тощий торс его раскачивался из стороны в сторону, и непонятно благодаря чему — покорности ли скакуна, ловкости ли проповедника, — несмотря на все лихие выверты, тело Эби так и не слетело с ненадежного насеста.
Седло это было собственным изобретением Эби, запатентованным в Сэлеме под именем «Трона По». Хотя внешне седло выглядело как шикарный седан–де–люкс, в сущности оно представляло собой две прочные рамы в форме буквы «А», обтянутые шкурами опоссумов, между которыми было подвешено обыкновенное кожаное седло. Сооружение довершали кресельная спинка сзади и полотняные попоны по бокам. Приспособление это крепилось под брюхом лошади при помощи стандартной упряжи. Если не брать во внимание само сиденье, то все остальное было сработано из прочных сосновых брусьев и весило в два раза больше, чем обычно весит подобное шорное изделие. Но самую блестящую деталь к этой конструкции По добавил через год после того, как запатентовал ее; я имею в виду ремни безопасности, которыми ездок пристегивался к кресельной спинке. Именно благодаря им, этим ремням, пьяный в стельку проповедник умудрялся совершать свои дикие телодвижения, палить в два стола и все же удерживаться на своем насесте.
Если бы не этот «трон», По никогда бы не осчастливил своим присутствием долину Укулоре. Ведь именно для того, чтобы найти мастера, который возьмется поставить производство изделия на поток, он оставил за спиной прерии запада и отправился на юг. Смекнув, что на западе народ слишком хорошо разбирается в лошадях и слишком беден, чтобы тратиться на шорные новшества, Эби По решил искать жертву на юге, где «все или богаты как последняя сволочь, или глупы как жопа». По крайней мере, так он считал.
Но и на юге он не встретил понимания. Никто не хотел купить у него патент на деревянную упряжь с ремнями безопасности.
Странствуя, По подрабатывал то водителем грузовика, то сборщиком табака, а еще — мойщиком посуды, браконьером, конокрадом и домушником, но ни в одной из этих профессий не преуспел.
Тогда он устроился работать коммивояжером по продаже столового серебра.
Используя врожденный талант убеждать и обольщать, он вторгался в существо вание молодых домохозяек, из которых в основном состояла его клиентура. Он вводил их в соблазн при помощи легкого флирта, грубой лести и проникновенных речей, пока они не подписывали дрожащей рукой контракт, который связывал их непосильными, в сущности, обязательствами и разорвать который не удавалось никому и никогда. И тогда По великодушно соглашался принять их постельные услуги в обмен на посулы свободы. Овладев же их телом, он тут же забывал о данном обещании и вновь принимался, уже на правах полноправного господина, обчищать их кошельки. За время этой своей деятельности По влип не в одну грязную историю.
Но прошло семь лет, и наш герой очутился в перенаселенной Бинбриджской исправительной тюрьме, где ему предстояло провести четыре года в связи с двумя доказанными случаями вымогательства и тремя —г мошенничества. Последние шесть месяцев своего срока он провел в тюремной больнице, жестоко пораженным недугом, известным в медицине как Trickburis, или, иначе, бычий цепень.
Человек, вошедший в БИТ в 1935 году, вышел на свободу полностью преобразившимся. Его круглое, полное лицо осунулось и побледнело. Тонкий лиловый шрам тянулся от кустистой правой брови, огибая левый глаз, и заканчивался волосатой бородавкой, словно рыбацкий крючок с маленьким черным жучком в качестве наживки. Маленькие острые зубы пожелтели и подгнили, а главное достоинство Эби По — его большие, удивительно честные глаза потеряли прямоту: стали льдистыми и приобрели привычку смотреть мимо людей и вещей куда–то в пустоту.
Тонкая талия утратила гибкость и украсилась брюшком, а правое бедро усохло, пораженное глистами, проникшими в него из кишечника, отчего походка Эби По стала неловкой и прихрамывающей. В первый же вечер на свободе он нашел себе приют, сняв комнату у старой девы швейцарского происхождения по имени Хейди Хох. Хейди была пылкой анабаптисткой и, несмотря на свои восемьдесят три года, каждое воскресенье проделывала до церкви путь длиною в четверть мили.
Седовласая старушка выходила своего жильца, но в 1940 году сама слегла, заразившись оспой.
У смертного одра Хейди стоял Эби По, с трудом удерживаясь, чтобы не отвести глаз от кровоточащих язв, покрывавших лицо и череп старухи. Оспины роились так густо, что напоминали ползающих черных муравьев. Открыв ненадолго глаза и поднеся кроваво–красную руку к лицу, Хейди сказала: — Видишь, что на мне, Эби? Это твой грех на мне. Грех, который я сняла с тебя.
Я уйду и унесу его с собой в могилу. А ты чист, Эби. Это я очистила тебя!
Эби По наполнил шкатулку из–под чая крохотными деревянными куколками, вырезанными Хейди, завернул шкатулку в вышитые старухой льняные салфетки, а сверху положил инкрустированное жемчугом распятие. Все это он отнес в приходский благотворительный центр, где обменял на строгий черный сюртук и шляпу с высокой тульей и широкими полями из черного фетра. Облачившись, Эби По посмотрел в зеркало и увидел высокого худого мужчину с голодными глазами и суровым лицом, на котором отпечатались следы необратимого раскаяния.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Хотя Господь Сам рассказал мне о высоком предназначении моих земных трудов, это не значит, что я всегда справлялся со своим призванием. Подобно Иезекиилю, Даниилу и Ионе я был обязан своим успехом пережитым мною неудачам — тем бесценным знаниям, что можно приобрести только в темнице, в клетке со львами или в китовом чреве.
Одна из таких памятных неудач связана с Кози Мо, потаскухой с Хуперова холма.
Дело было ранним утром, шел моросящий дождь. Я взобрался на вершину холма и увидел, что возле розового фургона стоит пикап с включенными фарами.
— У Кози в гостях приятель, — отметил я про себя.
За Кози Мо было сподручнее следить по ночам. Я мог никем не замеченный взбираться на крыло фургона и через маленькое круглое окошечко наблюдать, что творится в ее жилище, освещенном светом ночника.
В тот раз я увидел там мужскую мускулистую спину и ягодицы, на которых был вытатуирован целый зверинец.
Татуированный незнакомец мучил несчастную блудницу. По крайней мере, такой вывод я сделал из того, что увидел: трепещущее бедро, разметанная копна золотистых волос и мечущиеся в воздухе руки. Сердце у меня заныло, потому что, несмотря на мерный шум дождя, до моих ушей доносились ее всхлипы — короткие, ритмичные и жалобные. Бедная Кози…
На какое–то время я забыл обо всем, завороженный созерцанием татуировки, украшавшей слабо светившуюся в темноте кожу: там была кобра, держащая крысу в зубастой пасти, крадущаяся пантера, дерущиеся волки. На могучих плечах мужчины художник изобразил единорога, а на загривке — величественного орла, сидящего на краю гнезда с птенцами.
Я так был увлечен зрелищем, что не услышал шагов за спиной.
— О'кей, маленький паскудник, посмотрел, и хватит, — произнес сзади низкий пропитый голос. И шесть дюймов стали уткнулись мне в спину, прижав меня к борту фургона. Острие ножа, нервно подрагивая, больно впилось в кожу.
— Слазь, паскудник, — прошипел все тот же голос. Он принадлежал худому и высокому батраку с плантации. Во рту у него поблескивал золотой зуб. На фалангах пальцев правой руки виднелись синие буквы «У–М–Р–И», и такая же татуировка была на левой.
— Не трогай свои причиндалы, оставь все как есть. Пусть мой дружок на тебя полюбуется. Мы тут подождем, пока он освободится…
Я стоял, стуча зубами от внезапно охватившего меня холода.
— Сегодня, считай, не повезло тебе, паскудник, — продолжал батрак. — Мой дружок Джок Сноу оторвет тебе башку, а потом набьет твою шкуру дерьмом.
Мы стояли и ждали, минут десять, не меньше. Я дрожал от страха и холода, пытаясь не наделать в штаны, а он все шептал и шептал: — Да, не повезло тебе, паскудник.
Когда я пытался привести себя в порядок, он шипел: — Я тебе сказал, оставь все как есть!
Наконец Джок Сноу показался в проеме двери, голый по пояс, с рубашкой, переброшенной через плечо. Он улыбался, как распоследний сукин сын.
И тут Джок увидел меня. Злобная радость озарила его харю.
Я закрыл глаза и увидел зеленовато–голубое лицо Христа с окровавленным лбом, медленно надвигавшееся на меня. Я еще успел удивиться тому, сколько сострадания было в Его глазах. И тут тяжелый, как копыто мула, удар в переносицу свалил меня с ног.
Я очнулся от запаха лаванды. Попытался открыть глаза, но левый не открывался, словно вместо век у него были две насосавшиеся крови пиявки, между которыми не оставалось даже щели. Правого же глаза я не чувствовал вообще. Все было окутано алой пеленой, и я не понимал, где нахожусь. Пребывал ли я еще среди живых или же умер и очутился в аду?
Тут прохладная ладонь нежно прикоснулась к моему лбу. Ладонью этой оканчивалась бледная, окутанная прозрачной тканью рука, и принадлежала она сладко пахнущей Кози Мо.
Я был беспомощен. Я не мог защитить себя. Я попытался встать, но тело не подчинялось мне, пронзенное тысячами больших и маленьких жал и стрел. Я смотрел на нее сквозь алый туман, а она все гладила, трогала и похлопывала меня. Что она делала? Неужели пыталась заколдовать? Мне хотелось пить. Я с огромным трудом приподнял голову и хотел было попросить воды, но тут она сама сказала мне-.
— Выпей. Это вода. Молчи. Лежи спокойно. Все в порядке. Я все видела. Если бы я не прикрикнула на этих свиней, они бы… Лежи, лежи. Что за скотина Джок Сноу… тсс! молчи! — прошептала она и приложила огненный палец к моим губам.
Кожа на лице Кози Мо казалась мне алой, и алыми же были завитки золотистых волос, ниспадавшие на грудь, когда она наклонилась, чтобы еще раз погладить мою голову. Мое тело натужно содрогнулось, когда волосы Кози Мо скользнули по моим обнаженным бедрам.
— Значит, ты любишь подсматривать… маленький негодник… — сказала она с какой–то странной улыбкой на губах. — И, верно, это уже не в первый раз. Ты тут бывал раньше.
И тихо–тихо прибавила, обращаясь уже не ко мне, а сама к себе: — Жалкие говнюки, сукины дети…
Ее крепкие белые груди покачивались и перекатывались под скользкой атласной тканью ночной рубашки. На меня пахнуло сладко–кисловатым ароматом ее подмышек. Я представил себе эту нежную кожу желтовато–медового оттенка. Она сказала: — Тсс, закрой–ка лучше глазки, солнышко, — и я снова потерял сознание.
IX
Послушайте, я не хочу говорить плохо о мертвых, но разве я не сказал вам, что моя мамаша была сука, каких еще поискать надо, а вместо мозга у нее была помойка с копошащимися червями?
И при этом невежественная тварь еще осмеливалась, накачавшись до чертиков, поучать и воспитывать меня. Ужасное и прискорбное зрелище. Как–то раз Па рано уснул, и Ма решила, что пришло самое время просветить меня насчет нашей родословной, предков, семейных традиций и прочего в этом роде. Я сидел на жестком стуле, а она занималась своим любимым делом.
Сжимая в одной руке коричневую глиняную бутылку, а в другой — старую пластиковую мухобойку, она разглагольствовала битый час или даже два, а потом экзаменовала меня. Если на вопрос следовало ответить положительно, я должен был поднять правую руку, а если отрицательно — левую. Если я отвечал неправильно, она пребольно била меня по макушке мухобойкой. Если я вообще не мог ответить, что случалось довольно часто, поскольку мои руки были привязаны к подлокотникам, она била меня мухобойкой по правому или левому уху, подсказывая правильный ответ.
Иногда она и сама забывала правильный ответ, перебрав пойла из бутылки, и тогда она била меня для верности сразу по обоим ушам. И, наконец, в том случае, если мамаша моя не могла вспомнить вопроса или даже темы урока и вообще почему я сижу перед ней привязанный к стулу и почему она держит в руках мухобойку, — ее охватывала ярость. Тогда она обрушивала на меня настоящий град пощечин, оплеух, тычков, пинков и затрещин, пока не падала, притомившись, в кресло и не засыпала. А я сидел и ждал, когда Па решится выйти из родительской комнаты и отвязать меня от стула.
Впрочем, я не собираюсь поливать дерьмом покойницу, ибо теперь она мертва и от нее ничего не осталось, кроме червивого трупа, — если не считать души, которая корчится и стенает в пламени ада. Я всего лишь хотел рассказать вам то, что поведала мне Ма о моих предках по отцовской линии. А поведала она мне странные вещи касательно моей крови и моего родства. Правда, я давно уже подозревал нечто в этом роде.
Вот что проорала мне Ма (говорить–то спокойно она просто не умела): — Твоя родословная, бля, по папашкиной линии дело мутное. Что там было у папашиной родни — словами не рассказать: большей путаницы не творилось на свете с тех пор, как по ней ходят жопы о двух ногах. Путались они там промежду собой, бля, ну там, на холмах этих, народ такой. Потому и Па — полудурок, и у тебя не все дома, у урода немого. И фамилие твое вовсе не Юкроу. Папаша твой фамилие–то поменял, как слез со своих холмов. Поди, слыхал про семейку Мортонов? На кличку–то Мортон лет сорок тому назад отзываться не больно любили. Потому как тогда Мортонов пачками вешали на каждом столбе. А холмы–то Мортонами так и кишели. Почти всех их повязали, один твой Па и улизнул. Ухо–то себе он тогда и отстрелил.
Мортоны эти хуже свиней были. У них в жилах черная кровь текла. Черная больная кровъ На глаза–то свои посмотри — в тебе такая же течет. Я уж вижу.
Дурная кровь…
И в таком роде она несла и несла, все больше и больше распаляясь от отравы, которая была повсюду — в самогоне, в ее мозгах, в ее словах. А я сидел на жестком стуле и слушал ее, согнувшись в три погибели, потому что руки мои были привязаны к деревянным ножкам. Словно ведьма в старину в ожидании костра — только меня вместо костра ждала грязная мухобойка. И вот я сидел и ждал, когда прольется моя дурная, моя черная кровь.
— Врет она все, — подумал я и вздохнул с облегчением. — Красная у меня кровь.
Я же помню.
Я разрыл тайник у подножия висельного дерева и здоровой рукой положил ножницы на место. Дождь был таким сильным, что вымывал из почвы гробы и уносил в потоках надгробия, поэтому сомнительно было, что ножницы останутся там, где я их бросил, если их не придавить чем–нибудь тяжелым, но на всякий случай я все же зарыл их ногой поглубже в жидкую грязь.
Затем я встал на кривой корень, который выступал, словно чей–то согнутый палец, из размытой земли, вынул из кармана носовой платок и намочил его в лужи це крови, собравшейся в сложенной лодочкой ладони. Я поднял платок и посмотрел на него: в тусклом свете дня кровь казалась еще краснее.
Окончательно убежденный, я вытер платком обе руки. Затем наложил повязку на руку и завязал ее с тыльной стороны.
— Завтра снова посмотрю, — подумал я, твердо решив, что вечером расковыряю ужасный черный струп, которым покроется рана.
И поплелся к лачуге, то и дело поскальзываясь и падая.
X
Но тут в долине появился проповедник по имени Эби По.
И от одного щелчка курков его вороненых револьверов засохшая корка безразличия, покрывшего подобно инородному телу общину укулитов, треснула и разошлась. В окнах домов на Мэйн–роуд раздвинулись заплесневелые шторы, и впервые за долгое время из–за них показались потемневшие и унылые лица верных — словно несколько десятков черных печальных лун одновременно взошли на небесах. Глаза с оживлением глядели в сторону городской площади, потрясенные переполохом, поднятым одиноким всадником. На робких, мышиных лицах появились недоуменные мины; укулиты пытались уразуметь, зачем этот чужестранец поливает градом пуль облака, из которых не переставая продолжал сыпать дождь.
Расстреляв по барабану из каждого шестизарядного револьвера, Эби По счел салют в честь долины Уку–лоре состоявшимся. Стреляя, он вертел револьвер на пальце, словно пропеллер. Он прострелил насквозь вывеску на парикмахерской старого Ноя, отчего черное лицо цирюльника почернело еще больше. Два цветочных горшка рассыпались веером терракотовых осколков и припудрили красноватой пылью витрины галантерейной лавки Флокли. Он пальнул в сторону «Волшебного колодца» Уиггема, и унция свинца вклинилась между двумя камнями кладки в нескольких дюймах от пластикового мешка с запиской, оставленной в этом тайнике из тесаного камня дрожащей и бледной рукой несколько месяцев назад. Облачко пыли взвилось в воздух. Столпившееся у окна семейство Уиггемов в страхе присело. А Эби По все палил и палил в белый свет.
Капли дождя шипели на раскаленных докрасна стволах. Струйки дыма свивались в голубые арабески.
А восседал Эби По в диковинном деревянном седле, под грузом которого его дряхлая кляча заметно пошатывалась. И в этом седле он совершал странные, чудные движения; тощий торс его раскачивался из стороны в сторону, и непонятно благодаря чему — покорности ли скакуна, ловкости ли проповедника, — несмотря на все лихие выверты, тело Эби так и не слетело с ненадежного насеста.
Седло это было собственным изобретением Эби, запатентованным в Сэлеме под именем «Трона По». Хотя внешне седло выглядело как шикарный седан–де–люкс, в сущности оно представляло собой две прочные рамы в форме буквы «А», обтянутые шкурами опоссумов, между которыми было подвешено обыкновенное кожаное седло. Сооружение довершали кресельная спинка сзади и полотняные попоны по бокам. Приспособление это крепилось под брюхом лошади при помощи стандартной упряжи. Если не брать во внимание само сиденье, то все остальное было сработано из прочных сосновых брусьев и весило в два раза больше, чем обычно весит подобное шорное изделие. Но самую блестящую деталь к этой конструкции По добавил через год после того, как запатентовал ее; я имею в виду ремни безопасности, которыми ездок пристегивался к кресельной спинке. Именно благодаря им, этим ремням, пьяный в стельку проповедник умудрялся совершать свои дикие телодвижения, палить в два стола и все же удерживаться на своем насесте.
Если бы не этот «трон», По никогда бы не осчастливил своим присутствием долину Укулоре. Ведь именно для того, чтобы найти мастера, который возьмется поставить производство изделия на поток, он оставил за спиной прерии запада и отправился на юг. Смекнув, что на западе народ слишком хорошо разбирается в лошадях и слишком беден, чтобы тратиться на шорные новшества, Эби По решил искать жертву на юге, где «все или богаты как последняя сволочь, или глупы как жопа». По крайней мере, так он считал.
Но и на юге он не встретил понимания. Никто не хотел купить у него патент на деревянную упряжь с ремнями безопасности.
Странствуя, По подрабатывал то водителем грузовика, то сборщиком табака, а еще — мойщиком посуды, браконьером, конокрадом и домушником, но ни в одной из этих профессий не преуспел.
Тогда он устроился работать коммивояжером по продаже столового серебра.
Используя врожденный талант убеждать и обольщать, он вторгался в существо вание молодых домохозяек, из которых в основном состояла его клиентура. Он вводил их в соблазн при помощи легкого флирта, грубой лести и проникновенных речей, пока они не подписывали дрожащей рукой контракт, который связывал их непосильными, в сущности, обязательствами и разорвать который не удавалось никому и никогда. И тогда По великодушно соглашался принять их постельные услуги в обмен на посулы свободы. Овладев же их телом, он тут же забывал о данном обещании и вновь принимался, уже на правах полноправного господина, обчищать их кошельки. За время этой своей деятельности По влип не в одну грязную историю.
Но прошло семь лет, и наш герой очутился в перенаселенной Бинбриджской исправительной тюрьме, где ему предстояло провести четыре года в связи с двумя доказанными случаями вымогательства и тремя —г мошенничества. Последние шесть месяцев своего срока он провел в тюремной больнице, жестоко пораженным недугом, известным в медицине как Trickburis, или, иначе, бычий цепень.
Человек, вошедший в БИТ в 1935 году, вышел на свободу полностью преобразившимся. Его круглое, полное лицо осунулось и побледнело. Тонкий лиловый шрам тянулся от кустистой правой брови, огибая левый глаз, и заканчивался волосатой бородавкой, словно рыбацкий крючок с маленьким черным жучком в качестве наживки. Маленькие острые зубы пожелтели и подгнили, а главное достоинство Эби По — его большие, удивительно честные глаза потеряли прямоту: стали льдистыми и приобрели привычку смотреть мимо людей и вещей куда–то в пустоту.
Тонкая талия утратила гибкость и украсилась брюшком, а правое бедро усохло, пораженное глистами, проникшими в него из кишечника, отчего походка Эби По стала неловкой и прихрамывающей. В первый же вечер на свободе он нашел себе приют, сняв комнату у старой девы швейцарского происхождения по имени Хейди Хох. Хейди была пылкой анабаптисткой и, несмотря на свои восемьдесят три года, каждое воскресенье проделывала до церкви путь длиною в четверть мили.
Седовласая старушка выходила своего жильца, но в 1940 году сама слегла, заразившись оспой.
У смертного одра Хейди стоял Эби По, с трудом удерживаясь, чтобы не отвести глаз от кровоточащих язв, покрывавших лицо и череп старухи. Оспины роились так густо, что напоминали ползающих черных муравьев. Открыв ненадолго глаза и поднеся кроваво–красную руку к лицу, Хейди сказала: — Видишь, что на мне, Эби? Это твой грех на мне. Грех, который я сняла с тебя.
Я уйду и унесу его с собой в могилу. А ты чист, Эби. Это я очистила тебя!
Эби По наполнил шкатулку из–под чая крохотными деревянными куколками, вырезанными Хейди, завернул шкатулку в вышитые старухой льняные салфетки, а сверху положил инкрустированное жемчугом распятие. Все это он отнес в приходский благотворительный центр, где обменял на строгий черный сюртук и шляпу с высокой тульей и широкими полями из черного фетра. Облачившись, Эби По посмотрел в зеркало и увидел высокого худого мужчину с голодными глазами и суровым лицом, на котором отпечатались следы необратимого раскаяния.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36